И некогда нам оглянуться назад

            В субботу же перед последним уроком Новелла (так короче меж собой её стали звать в классе) пришла в класс и объявила, что с понедельника старшие классы школы поедут в деревню помогать колхозникам убирать урожай.

            - Дома возьмите с собой сменную одежду и обувь, в следующую субботу вернёмся, а дальше – видно будет. Я тоже буду с вами, До встречи в понедельник, -  напутствовала она нас.     

            Дома мать приготовила мне рабочие штаны с рубашкой, а я отыскал не печке давнишнюю телогрейку, в которой ещё пас тёлку с овечками в лесу. Она также привела её в порядок, пришив недостающую пуговицу, а вот на ноги обувать было нечего – не поеду же я в старых, худых в голяшках, да ещё и не по размеру, отцовских кирзачах, в которых ходил на рыбалку и на просеку. Пришлось ей отдавать свои резиновые сапоги, которые она обувала в непогоду, или когда ходила на болото за голубикой, клюквой и смородиной на речку. Сапоги мне были впору, и вопрос с экипировкой решился.

            В понедельник школьный двор вместил в себя  всех старших школьников, кучками стоящих по классам. Нас, пацанов из 8»В», было человек двенадцать: это мои старые приятели Женька Третьяков, Коля Синегубов, Сёмка Уваров, Виталька Стёпин. Чуть в сторонке стояли Серёжка Лапинский и другие ребята, которые только нынче пришли в наш класс, и с ними старожилы были ещё не совсем знакомы. Серёжка был примечателен тем, что был самый рослый ученик в школе. Но спортивно развит, и это было видно сразу, он не был: несколько анемичная фигура с длинными, худыми руками, бледным лицом и вяловатой походкой. Рядом с ними стояла и группа девчонок, также впервые зачисленные в наш класс, и среди них Катя Жарковская – красивая, стройная, спокойная девчонка с тугой тёмнорусой косой и внимательными чёрными глазами. Девяти-десятиклассники заприметили её с первых школьных занятий и некоторые пытались с  ней подружиться, но Катя держалась девчонок из своего класса и после уроков в их компании шла домой в район, где жили Третьяков и другие ребята, так что повода сдружиться с кем-то из парней не давала. Из класса подошли к нам девчонки вместе с Новеллой, а вскоре стали подъезжать и бортовые ГАЗ-51, отправленные за нами из колхозов, с прибитыми в кузовах лавочками-досками для сидения. С шумом стали грузиться в машину, Новелла убедилась, что весь класс уселся в полном составе, забралась в кабину, и машина тронулась. Я всегда любил смотреть на места, в которых ещё не был, а потому постарался устроиться сразу за кабиной, чтобы видеть всё, что неслось нам навстречу. И хотя с утра было ещё не так тепло, но нас с Женькой,  стоявших рядом, в телогрейках и кепках это не смущало – нам не было холодно. Женька, выросший в этих местах, комментировал мне, а иногда, оглядываясь, и остальным что-нибудь интересное или запоминающееся, что должны, по его мнению, знать все. Где-то минут через сорок мы уже подъезжали к деревне Покровка – месту нашей дислокации. Машина остановилась у колхозного правления, мы начали выбираться из кузова, а классная направилась к нему, чтобы решать все вопросы на ближайшую неделю.

            Для ночлега ребятам отдали пустующую избу на окраине, а девчонок разместили в клубе, поставив там железные кровати да раскладушки. Нам же выдали матрасовки, кои мы набили привезённой соломой, и ватные подушки с одеялами – вот и вся недолга. Кормили же в небольшенькой столовой кашей, супом, борщом, котлетами с картофельной толкушкой досыта, что для нас было немаловажно. А работа была разная. В первый и на следующий день мы собирали картошку после картофелекопалки, высыпая наполненные вёдра в мешки. Это была нетрудная и привычная для большинства работа. На небольшие, минут по двадцать-полчаса, перерывы мы уходили через каждые два часа в облюбованную на краю поля рощицу, ложились там на травку, вытягивая ноги. Мне на ладошку уселась божья коровка, я долго рассматривал её, вспоминая, как в детстве мы отпускали их, и вслух произнёс:

            - Божья коровка,

              Ты лети на небушко,

              Принеси нам хлебушка –

              Чёрного и белого,

              Только не горелого, - поднёс ладонь ко рту и сдунул её.

            - Как, Володя, как? Скажи ещё раз, пожалуйста, - встрепенулась вся стоявшая рядом Новелла. – Ребята, послушайте, что просили у божьей коровки ребятишки в детстве, я – так слышу это в первый раз. Пожалуйста, скажи, Володя! – и даже рассмеялась от удовольствия. И мне пришлось повторить нашу деревенскую присказку.

            После ужина пацаны собирались идти в клуб, где жили девчонки. Иланские вынимали из рюкзаков чистые брюки, рубашки и курточки, переобувались в кеды и даже ботинки. Переглянулись мы с Сёмкой Уваровым – нам не во что было переодеваться – да и тихонько вышли из избы побродить за деревенской поскотиной. Ничего интересного мы с ним не обнаружили: не было поблизости ни речки, ни, хотя бы, озерка – лишь поля одни с небольшими рощицами. Верно, вдалеке расцвечивались зелёные массивы багрянцем листьев берёз, осин, но туда ж не пойдёшь, на ночь глядя, да и после трудового дня дальняя прогулка как-то не шибко вдохновляла. Пошли обратно. У клуба Сёмка приостановился, критически осмотрел себя и меня и вдруг предложил:

            - Может, заглянем на несколько минут?

«А почему бы и не заглянуть? Мы ж не на танцы идём, а к своим одноклассникам, что ж тут стесняться?», - подумалось мне, и я согласно ему кивнул. Зашли в клуб. В небольшом зале на скамеечках вразнобой сидели ребята, девчонки грудились возле Новеллы, которая, увидев нас, весело так говорит:

            - А вот и пропажи наши! Спрашиваю: а где же Уваров с Ковальковым – никто толком не знает. Где ж это вы были?

Попав в поле зрения всего класса, я было смутился, но Сёмка нашёл выход:

            - Да произвели рекогносцировку ближайших окрестностей. Надо же иметь представление, где мы находимся, а то в трудную минуту и знать не будешь – в какой стороне Иланск искать, - невозмутимо врал Сёмка под лёгкий смешок ребят.

            - А ты – что, уже драпать настрополился? – спрашивает его Нина Морозко.

            - Я-то нет, не собираюсь, а вот дать совет кому-либо – всегда пожалуйста, обращайтесь…, серьёзно продолжал ёрничать Сёмка, делая нажим на «кому-либо».

            - О-о! Семён, никак, у нас военным будет, большим тактиком, а, может, и стратегом? – не уступила ему Морозко. – Вишь, как разговаривает – «реко-гно-сцировка», - передразнила его. Нинка ещё с пятого класса была как-то неравнодушна к нему да Женьке, Новелла внимательно посмотрела на нас, чему-то чуть улыбнулась и пригласила:

            - Проходите, ребята, усаживайтесь, - и вновь негромко заговорила с девчонками. Я прошёл к скамейке, где сидели Третьяков с Синегубовым.

            - Ты чего это, Вовка, так незаметно «слинял»? И я б с вами пошёл, - чуть обиженно выговаривал мне Женька в полголоса.

            - Да не переживай ты, ничего интересного мы не обнаружили, разве что размеры деревни узнали, да местность осмотрели.

            Как-то незаметно и невольно мы стали прислушиваться к разговору Новеллы с девчонками, хотя и говорили они порой на темы, нам совсем неинтересные. Но, заметив наше внимание к разговору, она сама пригласила нас:

            - Давайте, ребята, подсаживайтесь поближе. С этого дня я стану вам рассказывать о Ленинграде, который в 1703 году Пётр Великий заложил и назвал Санкт-Петербургом, а уже с 1712 года он сделал его второй столицей России на двести с лишним лет, и узнать об этом городе побольше должно быть интересно.

Говорила она не торопясь, продуманно, но вспомнив что-то интересное и волнующее, вся зажигалась энергией, слова и жесты становились отточенными, голос чуть напрягался, лицо выражало все эмоции, которые её переполняли, а мы смотрели и слушали её монологи, боясь нарушить ход мыслей. Рассказывала про Петропавловскую крепость, о пушке, возвещавшей полдень, про казематы её и камеры, где сидели декабристы и прочий известный народ, про надзирателей и режим этой крепости-тюрьмы. Рассказывала, как бывала на знаменитом крейсере «Аврора», стоявшем у крепости теперь уже музеем, рассказывала о Ф.М.Достоевском, который прекрасно знал Петербург не фасадный, а окраинный, чуть ли - не трущобный, не слишком видимый, и прервалась только тогда, когда время стало подбираться к десяти.

            - На сегодня хватит, ребята. Если вам всё это интересно, то завтра после работы давайте соберёмся вновь.

Так и договорились. В свою избу-пристанище на ночлег мы шли под впечатлением сегодняшних событий, а мне так захотелось побывать в далёком, недостижимом Ленинграде непременно, что впоследствии это станет даже целью в жизни, и ждать этого, к счастью, мне пришлось не так уж и долго – я приехал туда в первый раз уже через тринадцать лет.

            Устроившись на соломенных матрацах, выключили единственную в избе сорокаваттную, засиженную мухами, лампочку, свисающуюся с потолка на проводах, потрепались немного о всякой всячине, и я незаметно заснул. А проснулся поздней ночью от зуда во всём теле. Зашевелился с краю Серёжка Лапинский, потом Коля Синегубов привстал с матраца и что-то заворчал спросонья.

            - Ребята, вроде, как кусает кто-то? – чуть погодя, негромко спросил он. Кто-то поднялся, щёлкнул выключателем, и мы увидели на потолке множество красных точек. Некоторые из них отрывались от потолка и падали точно на наши постели. Это были клопы. Мигом все вскочили с постелей, с одеялами выбежали во двор и там тщательно их выхлопали. То же самое мы проделали с матрацами и подушками, оставили их на оградной изгороди и веником стали смахивать кровопийцев с потолка на пол, где и уничтожали их подручными средствами. Эта война продолжалась не менее получаса, вновь занесли в избу матрацы с подушками и одеялами, выключили свет и вновь заснули уже до утра.

            На следующий день мы закончили уборку картошки на вчерашнем поле, а после ужина вновь потянулись к клубу. Этот вечер Новелла посвятила нам рассказами о Зимнем дворце и Эрмитаже. Как интересно было слушать её о закладке и строительстве города Петром 1, о каторжном труде крепостных крестьян со всей центральной России, которые по бездорожью, тайге, болотам и речкам загативали топкие места, делали отсыпки и для дорог, и для самого города, доставляя сюда все необходимые материалы и продовольствие. Сколько архитекторов из всей Европы привлёк Пётр на создание шедевров Петербурга, а вскоре – и российских зодчих, приложивших ум, души и руки при строительстве Северной Пальмиры. Чего стоит Зимний дворец великого Растрелли, выполненный в стиле барокко и ставший резиденцией российских императоров. А потом появились Петергоф, Царское село, Павловский дворец в Гатчине. А знаменитые петербургские разводные мосты в дельте Невы? Для нас, особенно деревенских, это был настоящий ликбез в области культуры и истории.

            Получив от нашествия клопов урок в прошлую ночь, сегодня мы из клуба отправились за деревню в поисках полыни. Кому принадлежала эта идея, я сейчас уже не помню, только думаю, что это был кто-то их наших, деревенских. Принесённую полынь мы разложили по всему периметру нашей избы-спальни, в середине ночи вновь включили лампочку и щепочками уничтожали на потолке появившихся в гораздо меньшем количестве клопов, чем накануне. Особенно удобно это делал Лапинский – ему не нужно было вставать на табуретку. Спали спокойно до утра: то ли полынь отпугнула их, то ли ряды их значительно уменьшились, то ли мы уже привыкли к укусам и не замечали их.

            Следующий день мы работали на зерновом токе – провеивали из больших гуртов пшеницу, собранную с полей и уже подсушенную. Разделившись вперемежку с девчонками на три группы (по количеству работающих веялок), большими жестяными, по полведра каждый, совками кидали пшеницу в веялки, из которых в сторонку вылетали сор и мякина, а очищенное зерно лопатами кидали уже на чистую площадку, чтобы затем отвозить его в город на элеватор. Работа была тяжёлая и уже через час некоторые девчонки не могли поднимать даже полунаполненные совки, делая частые перерывы. Новелла, попытавшаяся тоже поучаствовать в работе, поняла, что девчонкам не справиться с этой работой. Тогда, посовещавшись, мы решили так: ребята работают на веялках, а девчонки деревянными лопатами откидывают чистое зерно в новый гурт, подальше от веялок. От частого нагибания и усилий от совков с пшеницей, которую мы кидали в чрево веялок, без привычки ныли спины и руки, и мы кое-как продержались до вечера, но после ужина почти все снова пришли в клуб. Девчонки к этому времени уже повытряхивали пыль из рабочей одежды, простирнули платки, которыми они при работе плотно обвязывали головы и лица, и, умытые, причёсанные и переодетые поджидали с Новеллой нас. Так вот начиналась, волею судьбы собранных из разных деревень и городка школьников, классная взаимопомощь и дружба.

            До конца недели, пока стояла погожая погода, мы и работали на зерновом токе, с каждым днём всё уменьшая размеры неочищенного урожая в гуртах на какую-то посильную нам часть. Девчонки с утра часа полтора работали с нами на веялках, а потом платочками завязывали лица так, что одни только глаза видны были, и в клубах пыли отгребали чистое зерно подальше от веялок. И ребята уже сомневались – кому приходится тяжелее: нам, работающими совками у веялок, или им с лопатами в сплошной пыли, с мокрыми от пота лицами от нехватки свежего воздуха под платочками, тем паче, что ближе к обеду и после него мы сбрасывали с себя рубашки и работали в маечках, а то и вовсе без них, иногда украдкой посматривая в их сторону. За час до конца рабочего дня несколько девчонок шли в деревню, чтобы наносить воды из колодцев в тазики и ванны – пусть степлится немножко к нашему приходу. С работы все и шли к этим тазикам и ваннам отмыться самим и постирать необходимое. У кого же не было во что переодеться, приводили в относительный порядок рабочую одежду, или им одалживали городские из своих запасов, чьи мамы насовали им полные до предела рюкзаки, а потому почти весь класс к вечеру собирался в клубе снова.

            Эта рабочая неделя в Покровке объединила класс: новички не чувствовали уже себя чужими, как в первые дни, старожилы не сторонились их. К нам с Женькой стал чаще

 присоединяться Серёжка Лапинский и, не почувствовав нашего отчуждения, стал более разговорчив. Он рассказал нам, что жили до этих пор они невдалеке от Алма-аты, где отец его работал главным инженером в железнодорожном депо. Но Серёге не на пользу оказался тамошний климат, и врачи рекомендовали родителям переехать куда-нибудь в Сибирь. Так и оказались они в Иланске.

            В субботу до обеда мы работали на уборке турнепса, а потом Новелла увела нас в деревню, чтобы собираться к выезду в Иланск. Подъехал знакомый уже нам  бортовой «газик», быстро погрузились и в радостном настроении от того, что скоро будем уже дома, уезжали из Покровки. На окраине Иланска, у озера Бульзомент, с грузовика высадилась часть класса, которые жили неподалёку, а оставшиеся поехали до школы, чтобы в понедельник встретиться уже в классе. Мы с Петькой не стали дожидаться вечернего пассажирского поезда, вскочили на тормозную площадку попутного товарного состава, и за моим рассказом об этой неделе, что прошла в Покровке, не заметили, как подъехали к Ингашу, потом проскочили мостик через нашу речку, а там и подъём начался – состав стал замедлять движение. Выждали до самого последнего, когда я почувствовал, что состав начинает ускоряться, легко спрыгнули друг за другом с подножки и по шпалам двинулись за удаляющимся составом к Шарбышу.

                                                      Глава 43.

            Первое, что я увидел новое во дворе своего дома, так это был чёрный, как головёшка, полугодовалый щенок, вылезший из Букетовой конуры. Он выставил острые ушки, осматривая меня, и завилял хвостиком, когда я улыбнулся ему.

            - Здорово… Тебя звать-то как? – подошёл я к нему и погладил ему уши. Он ещё шибче замахал хвостиком и положил лапу мне на коленку. – Ну ладно, ладно, молодец.

- Сенная дверь была открыта, я зашёл в избу, но и там никого не было, только лючок подполья для ссыпки картошки был открыт и около была подсохшая земля. «Понятно, - подумал я, - картошку копают», - и мимо бани с дымившей трубой, сеновалов, через калитку за стайкой вышел на огород. Щенок увязался за мной. Так и есть: возле кучи выкопанной картошки я увидел отца, мать и Витька.

            - Вовка приехал, - первым и увидел он меня, и все, улыбаясь, прекратили работу, поджидая, когда я подойду поближе.

            - А я токо что подумала, что Володька должон скоро подъехать. Опеть с товарняка? Как знала, что не будешь дожидаться пассажирского. Ну и ладно, ваккурат баню затопили, отмоешься засветло, поди, грязный шибко? – говорила мать, смотря на меня из-под поднятой от солнца ладони

            - И я тоже знал, что он на товарняке приедет, - вступил и Витёк. Отец помалкивал, но я видел, что и он рад моему появлению.

            - А куда это Букет у нас подевался? – спрашиваю у всех.

            - Три дня назад схоронил его отец в этой яме, - мама кивнула головой в сторону «колчаковской ямины», - утром зову его кормиться, а его нету. Отец опосля нашёл его за заплотом под черёмуховым кустом. Старый шибко уже был, своей смертью помер… Когда ты, Алексей, принёс-то его щеночком? До войны ещё? Чуток тебя не дождался. Ну, ладно, давайте сносите картошку да в баню отправляйтесь.

Умного, верного, бесстрашного моего защитника и друга, Букета, мне было жалко до слёз, и хорошее настроение куда-то мигом пропало, да что ж делать-то? Общими усилиями мы уже через час справились с картошкой и отправились в жарко натопленную баню, где, чередуясь на полке, хлестали себя берёзовым веником, без сил вываливаясь в предбанник, и, отдышавшись там несколько минут, лезли на полок по второму разу. «А Витёк – молодец! Не показывает виду, что тяжко ему терпеть жар, с характером парень растёт», - подумал я, глядя на коренастенького, крепенького, не в пример мне, брата.

            В интернате и в школе всё пошло своим чередом. Как и обещали, БАГ и МАГ определили меня в свою двадцать первую комнату с большим балконным окном на южную, в сторону станции, часть города и окном ещё одним на запад, в сторону школы и парка с танцплощадкой. У этого окна и стояла моя койка с тумбочкой и табуреткой около. Поскольку комната наша была угловая и довольно обширная, в ней находилось два стола на четыре человека. Кроме нас, в ней постоянно, ещё с восьмого класса, жил товарищ и одноклассник наших Саньков Витька Панкратов, а вот Виталька Филонов закончил нынче десять классов, и ребята взяли меня на его место у западного окна. Койки Саньков располагались у южной балконной стены, а Витькина – напротив моей. При желании у нас можно было разместить и ещё пару кроватей, но нынче интернат после прошлого выпуска аналогичной компенсации не получил, потому мы и раздольно чувствовали себя в наше двадцать первой. Петька устроился в бывшей моей девятнадцатой комнате, но мы, в основном, виделись с ним только вечерами.

            Я не собирался менять свои прежние привычки и правила, а потому сразу после обеда, после небольшого перерыва, садился за домашние задания, чтобы на весь вечер после ужина оставалось свободное время на чтение книжек. Часам к пяти я заканчивал занятия, иногда наблюдал за Саньками, иногда с книгой садился у окна, но уже в шесть вечера шёл в Петькину школу, где он учился во вторую смену, и мы шли в интернат уже вместе, останавливались и присаживались в хорошую погоду на одной из скамеечек, что у входа в городской сад с высоченными тополями, клёнами, рябиной и небольшенькими пока ещё ёлочками, и слушали музыку или из динамиков, или живую духового оркестра с танцплощадки. Вот и сегодня мы с ним примостились на одной из скамеечек и вскоре услышали из динамика голос диктора:

            «Борис Штоколов и оркестр русских народных инструментов исполняют старинный романс…», - и полились из динамика волшебные звуки инструментов, заставившие меня забыть обо всём на свете, а только слушать и слушать:

            «О, если б мог выразить в звуке

             Всю силу страданий моих,

             В душе моей стихли бы муки,

             И ропот сомненья затих».

Густой, насыщенный сдержанной тоски, всепроникающий голос Штоколова настолько гармонировал с прекрасной мелодией и звучанием оркестра, которых я слышал первый раз в жизни, что слёзы выступили у меня на глазах, и по телу пробежала дрожь, от которой, казалось, затрепетала вся моя душа.

            «И я б отдохнул, дорогая,

             Страдания высказав все,

             Заветному звуку внимая,

             Разбилось бы сердце мое».

И не успел я придти в себя, как зазвучал другой романс, не менее меня поразивший:

            «Не пробуждай воспоминаний

             Минувших дней, минувших дней –

             Не возродишь былых желаний

             В душе моей, в душе моей.

И голос Штоколова в сопровождении прекрасного оркестра продолжал проникать в моё сознание, как и в сердце моё:

             И на меня свой взор опасный

             Не устремляй, не устремляй,

             Мечтой любви, мечтой прекрасной

             Не увлекай, не увлекай».

С тех давних пор Борис Штоколов на все дальнейшие годы жизни стал для меня одним из великих русских певцов, альтернативы которому нет и, вероятно, не будет, а русский романс, наряду с русской песней, станет одним из любимых жанров музыки. Петька, терпеливо ожидавший, когда же я спущусь на грешную землю, тихонько тронул меня за плечо: - Пойдём, Вовка, а то без ужина останемся…

Напоминание об ужине подействовало на меня окончательно, и мы стремительно рванулись к интернату. Вернулось то состояние, которое я испытывал в пятом классе – постоянное желание чего-нибудь поесть, а в интернате кормили и по расписанию, и по строгой норме, которой, конечно же, растущим нашим организмам не хватало, да только приходилось терпеть. Я шибко удивлялся, что Саньки очень, очень редко говорили, что голодны, а если и говорили, то своеобразно:

            - А что, Саня, ты бы от котлетки не отказался? – хитровато спрашивал Мандриков.

            - Да что ты мелочишься? Счас бы парочку горяченьких, со сковородки, и …можно в парк идти! – смеясь, отвечал Баронок.

«А почему – именно в парк идти», - недоумевал я, пока до меня не дошло: кто же на голодный желудок пойдёт в парк или на танцплощадку «любовь закручивать». Иногда Мандриков под общий смех в комнате тенорком, закатывая глаза, затягивал на мотив народной песни импровизацию:

            - Бывали дни весёлые – по месяцу не ел.

              Не то, что было нечего, а просто – не хотел, - и тогда мы наперебой предлагали свои предложения ещё на несколько куплетов.

            Встречать Петьку в школе, неторопливо идти обратно, разговаривая на разные темы, присаживаться у входа в городской сад, пока он ещё работал, незаметно стало моей привычкой, и Саньки уже не удивлялись, когда я вечером собирался на улицу.

            - Что, за корешком настрополился? – спрашивал Баронок.

            - Ага, пойду встречу, - отвечал я, - у парка немного посидим.

Они прознали про эту нашу привычку и иногда полусерьёзно напутствовали:

            - Без новой мелодии не приходи…

А, ведь, и верно: почти каждый вечер в городском саду я слышал что-то новенькое, что сразу же запоминалось – будь это песня ли, танцевальная мелодия из динамиков или духового оркестра, или что-то из классического репертуара. Вот и сегодня мы с Петькой услышали красивую итальянскую песню послевоенного времени, исполняемую по радио на русском языке в ритме фокстрота. «Какой мелодичный фокстрот и слова необычные с грустью о прошлом и какой-то надеждой на будущее. Надо бы запомнить – она и ребятам понравится», - подумалось тогда мне. И разве мог я предположить, что снова услышу эту песенку лет через шестьдесят в её изначальном варианте в замечательном сериале «Ликвидация» с В.Машковым в главной роли (Гоцман) о послевоенной Одессе, куда был сослан Сталиным маршал Победы Г.К.Жуков на командование округом. Этот сериал с колоритом одесской речи, коей он был наполнен, как и игра актёров, как и весь сюжет его доставили мне истинное удовольствие, несмотря на суровые реалии того времени. После просмотра сериала хороший человек Анжелика Анатольевна, бывшая в это время директором гимназии, нашла-таки мне слова той песенки, и я привожу их в сокращении:

            «Когда горит закат, слышно,

              Как фальшиво пианино зазвучало,

              Или фисгармонии скрипят,

              И певец случайный, часто неумело,

              Для знакомых улиц вечером поёт.

                        Эта песня на два сольди, на два гроша,

                        С нею люди вспоминают о хорошем.

                        И тебя она вздохнуть заставит тоже –

                        О твоей беспечной юности она.

                        Эта песня для кварталов пропылённых,

                        Эта песня для бездомных и влюблённых,

                        Эта песенка о том, что не вернётся…,

                        Эта песня о счастливых временах…

            Вот на четвёртом этаже окно распахнуто уже,

            Ещё окно, ещё окно, ещё одно…

            Люди слушают, вздыхая и мечтая,

            За два сольди – эта песенка простая.

            Но для тех, кто здесь надеется и любит,

            В песне вечная история любви…»

            …На классном часе, недели через две после возвращения из колхоза, решив организационные вопросы, мы было вновь стали просить Новеллу продолжить рассказы о ленинградской жизни. Но она, вдруг как-то неожиданно, спрашивает:

            - Ребята, а вы любите слушать хор? – и, после некоторого замешательства в классе, продолжила: - Вот и я также не была уверена в этом, пока не посчастливилось услышать Государственный академический мужской эстонский хор, который выступал у нас в ЛГУ по приглашению ректората. Вы только представьте себе: большущий зал, льётся музыка вальса, десятка три молодых элегантных мужчин в чёрных фраках с белыми манишками танцуют со студентками и одновременно поют. Их многолосое пение льётся из зала, оно завораживает, как в сказке, берёт вас с собою и увлекает в неведомый доселе мир, который называется МУЗЫКОЙ. Мне тогда повезло – я не танцевала в зале, а наблюдала за танцующими и поющими сверху, и всё прекрасно видела и слышала. Это было великолепно, изумительно, незабываемо. В мире столько всего прекрасного, неповторимо-замечательного, что одной жизни не хватит, чтобы это увидеть и услышать. Но стремиться увидеть и услышать хотя бы какую-то частичку всего этого нужно! Ищите репродукции художников в библиотеках, книжных магазинах, изучайте экспозиции наших столичных музеев – Третьяковки, Эрмитажа, имени Пушкина. А музыка? Это же такая глубинная, непередаваемая красота, которую нужно стремиться понять и слушать постоянно, чтобы понять. Сколько же в ней оттенков, нюансов, жанров! И каждого человека, по меньшей мере, хоть один увлечёт: будет ли это народная песня, симфоническая музыка, скрипичные или фортепьянные пьесы, хоровая музыка или эстрадная песня, романс… Музыка не-обо-зри-ма, - она проговорила слово по слогам.

            Для меня, даже в ту пору, некоторые мысли её, а о музыке особенно, были созвучны с моими восприятиями, но о многом я не имел никакого представления, за что искренне ей обязан – она открыла мне глаза на значительное в культуре. Одним, что мы не могли использовать в полной мере, из её советов была у большинства плохая материальная обеспеченность: на что же купишь дорогие, даже в то время, репродукции, альбомы и прочее, если на мороженое или в кино денег не было… Но красивые мысли, надежды, мечты были, ведь, ею посеяны, и теперь каждому предлагалось самостоятельно поливать, подогревать, растить и лелеять эти всходы. Всё равно, что-нибудь путное да и вырастит! И я сейчас вовсе не идеализирую – а как жить без мечты, без надежды, без будущего, без любви к кому или к чему-либо? Тут невольно вспоминаются замечательные слова поэта М.Матусовского из романса в спектакле «Дни Турбинных» по мотивам повести М.Булгакова:

            «Боже, какими мы были наивными,

             Как же мы молоды были тогда!»…

Сейчас можно с уверенностью сказать, по крайней мере, о себе и многих из нашего поколения, что без мечтаний, пусть в то время в чём-то и наивных, без надежд, без романтики, без дружбы, без любви к близким, к дому, без тёплых человеческих отношений мы бы не сделали того, что сделали для себя и страны важного и необходимого. Чуть позже, уже в девятом классе, мне попалась на глаза фраза Н.Гоголя, смысл которой в следующем: уходя из отрочества и юности, нужно забирать с собой всё самое лучшее, что заложено в человеке с детства, потому что потом не вернёшься и не поднимешь оставленное или брошенное на дороге. Эта мысль его подсознательно так и оставалась в моей памяти…

            …Классный час Новелла закончила неожиданным предложением:

            - Ребята, к Октябрьскому празднику мы с Александром Георгиевичем будем готовить тематический концерт, поэтому прошу остаться в классе Нину Морозко с Катей Фокиной, Володю Ковалькова, Женю Третьякова и Колю Синегубова. Может быть, кто-то ещё захочет остаться – милости прошу.

Кроме нас, названных, в классе остались Катя Жарковская и Юля Назарова, и мы договорились встретиться на первом занятии уже в следующий понедельник.

            Александр Георгиевич, школьный математик, вёл в наших классах алгебру с геометрией, и я помнил его ещё с пятого класса, с той траурной линейки по случаю смерти Сталина, когда он поддерживал единственной рукой пожилую учительницу химии. Это был худощавый, знергичный мужчина с тёмными, зачёсанными назад, длинными волосами, с густыми бровями и тёмной бородкой на выразительном лице, живыми карими глазами и чистым, звонким, высоким голосом. На уроках он не пользовался ни линейкой, ни циркулем, но окружности и геометрические фигуры, которые он чертил мелом на доске одной рукой, причём очень быстро, получались у него совершенно правильными и ровными, что вызывало у старшеклассников уважение и зависть. Левую руку он потерял в конце войны, закончил институт и уже несколько лет работает в иланской школе. Музыкальный слух у него был изумительный, в школе поговаривали, что он учился и музыке до войны, но стал педагогом-математиком. Новелла с девчонками занималась в соседнем классе, а мы, ребята – с фронтовиком, как уважительно промеж себя его мы называли. Было в то время Александру Георгиевичу лет тридцать пять, наверное. И мы чувствовали себя в общении с ним свободно потому, как разговаривал он с нами просто, с юмором, частенько сам смеялся с нами случавшимся казусам, и заражал нас своей энергией. А взялся он за сложное, трёхголосое исполнение грузинской народной песни «Сулико» без какого-либо сопровождения. В этой песне самой трудной была третья партия с резкими перепадами звуков по высоте, а потому важно было пока не слушать первую и вторую партии, иначе – собьёшься и исказишь свою. Работал он с каждым из нас отдельно, потом петь всех вместе, каждый раз прерывая на фальшивой ноте, и всё начинал сначала. Это исполнение моей третьей партии было на класс сложнее по сравнению с нашей деревенской самодеятельностью. Так и репетировали до самого праздничного концерта.

            А в интернатской комнате Саньки расспрашивали меня о наших репетициях, о фронтовике и Новелле, а в итоге, как бы невзначай, задавали в той или иной форме один вопрос: - Что, и Жарковская ходит? А что она поёт? И как у неё получается? – из чего я сделал вывод, что Катя Жарковская серьёзно взволновала головы старшеклассникам, если даже стоически ироничные к девчонкам, как шарбышенские БАГ и МАГ, стали ею интересоваться, перекликаясь в репликах между собой о её красивом лице и фигурке, даже, я бы сказал – слишком красивых.

            В это же время я стал замечать, как иногда менялось поведение Сани Мандрикова: он молча ходил по комнате, останавливался у большого балконного окна и подолгу стоял в раздумье подле него; или сидел у тумбочки над раскрытой толстой общей тетрадью и что-то долго писал в ней, перелистывая и что-то перечёркивая. Баронок в такие минуты его  ничем не отвлекал, молча занимаясь своими делами сосредоточенно и упрямо. Я и раньше-то очень редко видел, чтобы Саньки просто так валялись на койках, или шастали по интернатским комнатам к одноклассникам, или без надобности ходили по городу. Осенью и весной они городской сад-то навещали изредка, чтобы музыку послушать да чуть потолкаться у танцплощадки, созерцая танцующих. А нынче и вовсе сосредоточились только на занятия – впереди выпускные экзамены и аттестат. Как-то я не вытерпел и поинтересовался у МАГа:

            - Сань, ты о чём это всё пишешь, перечёркиваешь, снова пишешь?

            - Да, вот пытаюсь кое о чём рассказать… Ты меня пока не спрашивай, будет готово – сам покажу, - но этим только моё внимание к себе и мне стало ещё интереснее наблюдать за ним со стороны.

            В сводном концерте школы, который проходил накануне праздника, наш 8»В» представлял две песни, открывая его. На небольшой помостик в конце зала на втором этаже мы вышли из ближайшего класса, Новелла села за пианино, энергично взяла несколько аккордов, кивнув мне головой, и я начал:

            «По пыльной дороге телега несётся,

              В ней по бокам два жандарма сидят.

            - Сбейте оковы, дайте мне волю,

              Я научу вас свободу любить, - дружно подхватила припев наша певческая дружина из семи человек.

              Юный изгнанник в телеге той мчится,

              Скованы руки, как плети висят», - и снова подхвачен припев

Школьники со своими классными руководителями, расположившись на скамеечках и стульях из учительской, со всем вниманием смотрели и слушали нас. В зале я увидел Колю-Колю со своим нынешним пятым классом – немного робкими и притихшими ребятишками. «А и мы, ведь, такими же тогда были, особенно деревенские», - подумалось мне, и я во время исполнения смотрел только в их сторону, успокаиваясь от тёплого взгляда и улыбки моего любимого педагога. Конечно же, он узнал меня.

            Настал черёд выступать нашим девчонкам. Новелла приготовила с ними старинную русскую песню из первой половины ещё прошлого века. Песня эта – разговор матери и дочери, где в качестве первой солировала Нина Морозко, а второй – Катя Жарковская. Где они с Новеллой раздобыли те старинные наряды, никто не знал. Но когда вышли в них на помост, немного загримированные, их было сразу и не узнать. Особенно здорово изменилась Морозко, превратившаяся из язвительной трещотки в спокойную, рассудительную «матушку».

            - Ты не шей мне, матушка, красный сарафан,

              Не входи, родимушка, попусту в изъян! – начала песню Катя.

              Рано мою косыньку на две расплетать!

              Прикажи мне русую в ленту убирать!

            Пущай, не покрытая шёлковой фатой,

            Очи молодецкие веселит собой!

              Золотая волюшка мне милей всего!

              Не хочу я с волюшкой в свете ничего! –

Морозко неспешно подходит к Кате, кладёт руки на её плечики и серьёзно молвит-поёт:

            - Дитя моё, дитятко, дочка милая!

              Головка победная, неразумная!

              Не век тебе пташечкой звонко распевать,

              Легкокрылой бабочкой по цветам порхать!

            Заблекнут на щёченьках маковы цветы,

            Прискучат забавушки – стоскуешься ты!

              И я молодёшенька была такова,

              И мне те же в девушках пелися слова! –

Ох, и рукоплескал же им зал! Особенно восторженно их приветствовали старшеклассники, которые прекрасно осознавали слова песни, а к исполнительницам были далеко не равнодушны.

            А вот с «Сулико», к нашему общему с педагогами сожалению, выступить не пришлось – заболел Колян Синегубов, а замену ему подготовить не успели. Но она прозвучит потом на новогоднем празднике, причём настолько неплохо, что нас даже отберут на городской смотр самодеятельности.

                                                   Глава 44.

            По результатам первой четверти выяснилось, что у Серёжки Лапинского большие проблемы с химией и немецким языком. Эти проблемы вылились в «неудах» за четверть. Я не знаю, кто был инициатором закрепить Сергея за мною: мать ли его, знавшая меня по его рассказам, или наша классная Новелла, заметившая, как Лапинский потянулся к нам с Женькой, а поскольку Третьяков шибко не лихачил в учёбе, Новелла выбрала меня. Совсем не афишируя это всему классу, она оставила нас с ним после уроков и без обиняков поставила перед нами цель – исключить неуспеваемость Лапинского уже во второй четверти.

            - Ты, Володя, возьми его домашние задания под свой жёсткий интернатский распорядок, а ты, Серёжа, используй помощь товарища и тянись за ним в учёбе. Ведь совсем негоже самому высокому в школе плестись в неуспевающих. Давайте, ребята, возьмитесь за дело, я в вас верю.

            А я по-прежнему, ещё со времён пятого класса, пользовался учебниками Сани Мандрикова, исключая литературу, русский и математику. Его человечки, нарисованные на химических и физических опытах в учебниках, с разнообразными репликами и комментариями, были настолько для меня интересны, что я постигал материал без особого труда и с удовольствием. Это касалось в такой же степени и учебников по географии, естествознанию и других предметов с его шутливыми, а, порой, и очень серьёзными пометками. Спасибо тебе за них, Санёк! Спасибо за умную твою голову с своеобразным мышлением и искристым, добродушным юмором!

            С немецким же языком у меня было всё в порядке ещё с пятого класса. Ираида Германовна хорошо научила меня азам его грамматики. И хотя в пойменской школе у нас не было преподавателя иностранного и немецкий, «в нагрузку», вела учитель истории всего один час в неделю, в восьмом классе у меня проблем с немецким вовсе не было. Нынче его преподавала у нас исключительно требовательная, внешне строгая и, казалось, недоступная в своей серьёзности к предмету Дина Андреевна. В классе на её уроках стояла напряжённая тишина, слышен был лишь шелест страниц словарей да учебников, что мне очень нравилось. Со словарём я разбирался довольно бегло, а знание грамматики и словарный запас позволял делать перевод текстов увлекательно и быстро. Ко мне Дина Андреевна почему-то проявляла повышенное внимание, обязуя меня со всей серьёзностью относиться к её предмету, что, впрочем, не мешало мне делать это с удовольствием – оказывается, что и такое возможно. Но в то время я ещё не совсем представлял, что к любимым занятиям нужно относиться серьёзно, и это, в первую очередь, касалось моего любимого занятия – чтения. Ведь читал я в те детские и школьные годы постарше всё, что находил в библиотеках. Это – не только моя вина. Нам некому было вовремя подсказать, что нужно было читать в те или другие годы. Хорошо, если у кого-то были такие советчики, да ещё и выбор был – что читать. Большинство же полагалось на свою интуицию, на свои интересы, склонности и возможности сельских библиотек. Как мне сейчас думается, вопрос о выборе литературы для внеклассного чтения – это серьёзная тема для сегодняшней педагогики, как и вопрос обязательного внеклассного чтения.

            Необходимость вытягивать Серёжку из провала по школьным предметам заставила меня скорректировать свой послеобеденный распорядок дня, но неожиданно принесла и ощутимую компенсацию с важной стороны. Теперь я делал письменные задания совсем без пауз и в начале четвёртого отправлялся к нему домой. Саньки знали о задании Новеллы в отношении Сергея, отнеслись к этому с пониманием, верно, и не без некоторой «подначки» в адрес родителей Лапинского, напутствуя меня:

            - Ты, Володей, покажи «этим интеллигентам», как надо по-настоящему трудиться, чтобы в учёбе не плестись в хвосте, без скидок там «на климат да слабое здоровье», - это они критиковали доводы матери Серёжки в защиту сына – ребята хорошо знали мой класс. Я ничего никому показывать и доказывать не собирался, а про себя решил, что буду работать с Сергеем так, как обычно сам готовлю уроки. Так и повелось: каждодневно до половины шестого мы в его отдельной комнате готовили уроки (часть из которых я уже успевал сделать в интернате), потом тётя Нина собирала нам чего-нибудь на стол перекусить, от чего, естественно, я не отказывался, затем собирался и шёл от них в школу к Петьке, чтобы уже вместе возвратиться в интернат. Так я и встречал его до самых морозов и раннего смеркания на улице, пока Петька сам не сказал:

            - Ты давай-ка больше не ходи за мной в школу – тёмно ведь и далековато, давай до весны, до марта, отложим, а?

Я согласился, потому что действительно путь из интерната к дому Лапинских, который был за станционными путями, потом в Петькину школу за ТЭЦ и снова в интернат был не близкий и занимал большое время.

            А к Серёжке мне приходилось ходить каждый день – это тётя Нина меня упросила, да я в душе и сам не возражал, потому что подкормиться чем-либо вкусненьким у них было очень даже кстати. Жить стало шибко веселее, пока организм совсем не приспособится к интернатской кормёжке. Верно, были случаи, когда она, чем-то недовольная, ничем меня после занятий не угощала, как бы намекая, что не заслужил, и я тогда быстро собирался и бежал в интернат, успокаиваясь от нанесённой обиды на виадуке, останавливаясь там на несколько минут.

            Иногда к нам с Сергеем заходил его отец, Юрий Андреевич – высокий, худощавый мужчина лет сорока пяти, всегда ходивший на работу в тёмном форменном кителе, белой рубашке и чёрном же галстуке, положенных по форме того времени. Садился на диван с газетой и говорил нам:

            - Продолжайте, продолжайте, я вам не помешаю, - но мне в его присутствии было как-то не по себе, я старался побыстрее закончить занятие, к чему тяготел и Серёга, и поспешить ретироваться в интернат – я не любил, когда кто-либо со стороны наблюдает за той или иной моей работой. Но тогда Юрий Андреевич откладывал газету в сторонку и начинал расспрашивать меня о нашей семье, о деревенском житье-бытье. Я поначалу отвечал ему односложно, но, видя его неподдельный интерес, осваивался и уже более подробно рассказывал о том, что его интересовало. В такие минуты к нам выходила и тётя Нина, и тогда вся семья Лапинских слушала мои незамысловатые повествования. Вероятно, мои рассказы о деревне были для них необычны, поскольку интересовало их многое, и даже Серёжка – безинициативный и несколько вяловатый обычно, как-то загорался:

            - Как интересно ты про лес, речку рассказываешь, про покосы. Я бы хотел на всё это посмотреть сам.

            - А что тебе мешает? Вот летом, на каникулах, и приезжай, здесь всего-то каких-то сорок километров, меньше часа езды.

            За это время, когда я стал приходить к нему заниматься, Серёжка активизировался, перестал спать днём после школьных занятий и понемногу втянулся в иной ритм учёбы, что для меня были совсем немаловажными факторами: во-первых, меня не задарма подкармливала тётя Нина, о чём совесть моя постоянно напоминала; во-вторых, у меня стало появляться даже уважение к себе – дескать, сумел же как-то на него повлиять! И в классе заметили происшедшие у Сергея перемены, а Петька как-то, полушутя-полусерьёзно, даже пожаловался:

            - Нет, чтобы меня по учёбе взять на буксир - тогда и бегать по морозу никуда не надо, - на что я ему ответил:

            - Ишь ты, хитрец, для чего тебе буксир? Чтобы самому ничего не делать? У тебя двоек пока нету? Нету, да и климат тебе здешний на здоровье не влияет, - и, улыбаясь, добавил: - А кто меня подкармливать будет? То-то…, - и Петька заулыбался ответно.

            Однажды, уже после новогодних каникул, вернувшись в интернатскую комнату от Лапинских, я не застал в ней Саню Мандрикова, а мне крайне нужно было с ним посоветоваться. Заметив мои беспокойные взгляды, Баронок утешительно проговорил:

            - Да в редакции он, скоро уж должен подойти.

Но МАГ вернулся уже после ужина, благо Баронок принёс его порцию в комнату. И пришёл он не один, а с Генкой Луговым, школьным поэтом, и Вовкой Третьяковым. Все были чем-то взволнованы, положили на стол несколько свеженьких номеров газеты «Иланский железнодорожник» и только потом, раздевшись и усевшись, начали делиться впечатлениями от встречи в редакции. С Володей Третьяковым, Женькиным братом, я был знаком ещё с пятого класса и Лугового знал с того же времени – его стихи регулярно появлялись в номерах общешкольной стенгазеты. Я взял «Иланский железнодорожник» и на последней странице прочёл: «Александр Мандриков. НА ПЕРЕПУТЬЕ. Рассказ». Здесь же, на последней странице, были опубликованы и два стихотворения Г.Лугового. Санин рассказ я прочёл единым махом, без остановок, а потом долго сидел молча, не обращая никакого внимания на разговоры, которые вели старшие ребята. Рассказ поразил меня и содержанием, и сюжетом, и диалогами, и каким-то лёгким стилем письма, словно Саня рассказал какую-то, чуть необыкновенную, историю, имевшую к нему непосредственное отношение. Это сразу же напомнило мне нашу с ним беседу три года с небольшим назад, когда он по моей просьбе рассказывал о пионерских лагерях, в коих ему приходилось отдыхать. «Как же это здорово написано! Совсем, как у настоящего писателя! - крутилось у меня в голове, - Я так никогда не сумею.»

            - Сань, очень здорово! – я поднялся, подошёл к нему, протягивая руку, и сказал с чувством – Ты теперь – первый писатель из нашего Шарбыша, и я тебя с этим поздравляю!

            - Ну, ты хватил через край – «писатель»…Это у меня только третья попытка, - смущённо отреагировал Санёк.

Но меня поддержал Баронок:             

            - Не скромничай, Сань, а Вовка, может быть, и прав – станешь ты со временем писателем, а мы с ним будем гордиться тем, что жили рядом с тобою.

«Значит, у Сани уже были два рассказа, коли он говорит о третьей попытке, - подумал я, - надо попросить у него их. А вот я так не сумею никогда в жизни написать», - уже с огромным сожалением пришёл к неутешительному выводу. Включился в разговор и Генка Луговой: дескать, неплохо было бы увидеться этак лет через десять здесь, в Иланске, в нашей школе, и каждый в душе с ним согласился. Потом он обвёл нас всех глазами, подошёл к двери, зачем-то приоткрыл её, выглянул в коридор, плотно прикрыл и негромко прочёл нам стихи С.Есенина, запрещённого в то время к чтению в школах:

            «Над окошком месяц. Под окошком ветер.

              Облетевший тополь серебрист и светел.

              Дальний плач тальянки, голос одинокий –

              И такой любимый, и такой далёкий.

Что-то дрогнуло в моей душе, потому что я явственно представил себе эту картину: и лунный свет над деревенскими избами, и ветер, перебиравший голые ветки черёмух и рябин, и далёкие звуки чьей-то гармошки где-то на окраине деревни… А Луговой продолжал:

              Плачет и смеётся  песня лиховая,

              Где ты, моя липа? Липа вековая?

              Я и сам когда-то в праздник спозаранку

              Выходил к любимой, развернув тальянку.

                        А теперь я милой ничего не значу.

                        Под чужую песню и смеюсь, и плачу.

                        Над окошком месяц. Под окошком ветер.

                        Облетевший тополь серебрист и светел».

            …Сколько раз я потом, спустя годы, ни перечитывал эти строки у меня всё так же, как и в первый раз от Генки Лугового, вставала перед глазами то ли моя деревня, то ли есенинская на Рязанщине, которую я видел на фотографиях в книге о нём, с одинокой луной на облачном небе, неуютным ветром, стучащим веточками по окошкам, и от этого веяло печалью чего-то несбывшегося, далёкого и ушедшего навсегда, как последние звуки тальянки ли, хромки ли, как ностальгия о своей малой родине, о родителях, о друзьях-приятелях. А через пятнадцать лет после того памятного вечера в комнате иланского интерната я слушал эти стихи, положенные на музыку, в Колонном зале Дома Союзов в исполнении прекрасного Хора русской песни всесоюзного радио и телевидения под управлением Николая Кутузова в сопровождении роскошного баянного ансамбля. Это было изумительное исполнение, лучше которого мне слышать больше не доводилось. И снова на глазах у меня были слёзы, и снова переворачивалось что-то в душе моей, и снова буря мыслей проносилась в голове, и снова перед глазами вставала двадцать первая интернатская комната, в которой я услышал эти стихи в первый раз и уж никогда не забывал. Может быть, под их впечатлением я, возвращаясь с танцев из клуба, наигрывал на баяне свои любимые мелодии, чтобы их слышали все те, кто ещё не спит…

            Вторую четверть Серёга Лапинский закончил без двоек, и мы с ним записались в волейбольную секцию. Его-то рост позволял ему и в баскетболе быть на виду, но там нагрузки значительнее, а мать его «жалела», не позволяя никаких секций. И только благодаря Сане Баронку, который при каждом случае, когда видел его со мной, ненавязчиво, но настойчиво говорил:

            - Серёга, с твоим-то ростом нужно первым спортсменом в школе быть, - пока не заставил его вместе со мной записаться в волейбольную секцию. Но занятия по учёбе мы с ним продолжили до конца учебного года. С марта месяца мы с ним стали готовиться, наряду с другими, к вступлению в комсомол: он давно уже исправил свои «неуды», а я потому, что в январе мне исполнилось четырнадцать. Как-то на перемене к Серёжке подошёл Олег Дайский – комсорг 8»А» и член школьного бюро комсомола. О чём они разговаривали, я не знаю, но на последующих занятиях у Лапинских я почувствовал, что Сергей стал от меня отдаляться: появилось некоторое высокомерие, невнимательность и отчуждение. Мне стало ясно – это Дайский привлекает его на свою сторону, к своим единомышленникам. Тогда я молча поднялся из-за стола, за которым мы занимались, оделся и, также молча, ушёл в интернат. До конца марта я больше не ходил к Лапинским, объяснив всё Санькам и Петьке. Ребята меня поддержали. Так продолжалось до тех пор, пока Серёжка сам не подошёл ко мне и попросил от имени родителей подойти к ним вечером часам к шести. Юрий Андреевич и Нина Евгеньевна к этому времени узнали от Сергея о случившейся между нами размолвке, провели с ним «воспитательную работу», назвав его неблагодарным, и упросили меня вновь приходить к сыну. К слову сказать, и сам Серёжка кое-что начал понимать в тактике Дайского, но в наших прежних дружеских отношениях появилась трещина, которая так и не могла загладиться, по крайней мере, для меня – «предательство» я не умел прощать. А ведь тогдашнее перемётывание Серёги в стан Дайского разве было предательством в полном значении этого слова? Так, обычное временное заблуждение, не более того, но тогда я об этом не слишком задумывался. Настоящего предательства я ещё не знал и не испытывал и понимать значение этого слова стал значительно позже. А тогда это был обычный мальчишеский максимализм и только, вполне оправданный складом моего эмоционального характера.

            Пришло апрельское тепло, в городском парке вновь включили громкоговорители, заработала танцплощадка, вновь Саня Мандриков всё чаще стал напевать свою любимую «в городском саду играет духовой оркестр, на скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест…», и я, как прошлой осенью, стал приходить к Петьке в школу, чтобы затем, не торопясь, подойти к парку, сесть на свободную скамеечку и послушать из динамиков что-нибудь, подобное вот этому:

            Мы с тобою не дружили, не встречались по весне.

            Но глаза твои большие не дают покоя мне…

Что-то щемительно-радостное наполняло мою душу, заставляя сердце биться учащённо. А какие глаза у Вали Степанцовой? Обычные, синие. А у Кати Жарковской? Тоже обычные, только карие. А вот у пойменской Ани Кузнецовой они огромные, тёмные. Как она там?

            Думал я, что позабуду, обойду их стороной.

            Но они везде и всюду всё стоят передо мной.

Поди, и забыла, как я повязывал ей пионерский галстук на грудь?

            Может, ты сама не рада, но должна же ты понять:

            С этим делать что-то надо, надо что-то предпринять…

Мы посидели молча несколько минуток, передумывая услышанное всяк по-своему, пока новая мелодия не привлекла наше внимание. А потому, что в припеве повторялось слово «бамбино», то про себя так и окрестили эту песенку. В ней пелось, как молодая женщина отчитывает влюблённого в неё юнца:

            - Стоишь один ты неподвижно под балконом,

               На мостовой, на перекрёстке оживлённом.

               Ты возомнил себя несчастным и влюблённым,

               Смешной малыш, когда ты ешь? Когда ты спишь?

                        Уходи, малыш, быстрей (бамбино, бамбино)

                        Вытри губы и глаза         (бамбино, бамбино)

                        Ведь об этом, дуралей,   (бамбино, бамбино)

                        Могут папе рассказать.

Кажется, она всё-таки убедила «малыша» перестать лить слёзы, вытереть губы и глаза и уйти из-под балкона восвояси. У этой песенки – красивая мелодия в ритме фокстрота, потому она мне и запомнилась надолго.                   

            Иногда мы с Петькой вечерами заходили в гости к нашим девчонкам, и тогда они ставили кипятить чайник, заваривали чай, ставили на стол варенье и печенюшки, привозимые из дома. и мы у них задерживались на часок. Петька болтал с ними о всякой всячине, но порою рассказывал о своих интересных наблюдениях из жизни класса и его школы, и тогда мы все внимательно его слушали. А как-то, подкопив за несколько недель копеек, мы купили билеты в кино, пригласили девчонок и даже угостили их мороженым. Домой и обратно в интернат мы всю зиму ездили на вечернем поезде все вместе. Правда, Мандриков стал чаще на выходные оставаться в интернате, чтобы спокойно поработать над новым рассказом, или встретиться с коллегами на каком-либо литературном вечере. Но Баронок до конца выполнял давно уже взятую на себя миссию старшего нашей шарбышенской группы. Совсем скоро, через каких-то два месяца, он уедет в далёкую Ригу поступать в высшее военное радиотехническое училище, как он и планировал ещё с восьмого класса. С апреля месяца же Петька сбегал с последних уроков из школы, мы бежали на станцию, запрыгивали на тормозную площадку трогающегося товарняка, радуясь, что через час с небольшим будем уже дома.

            Как-то в начале мая месяца мы все были в своей комнате, занимаясь каждый своим делом. Саня Баронок вынес на балкон табуретку и устроился на ней позагорать с каким-то учебником, другой Саня с Витькой вы... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17