За ленина

          Учился я тогда в четвёртом классе обычной средней школы. Протекал расписанный по дням и часам учебный процесс. Проходили плановые и внеплановые линейки, являющиеся неотъемлемой частью школьной жизни.  Это построения, чаще, по поводу различных торжеств, а также по случаю необходимости каких либо обращений и воззваний, или же, по поводу происходящих иногда нарушений кем-либо из учащихся школьного порядка и дисциплины, представлявшимся на педагогическом совете учителей и дирекции достаточным основанием для проведения в воспитательных целях подобного рода мероприятий.

        На линейку учащиеся выстраивались по классно, каждый класс у своей классной комнаты  в длинном и достаточно широком коридоре школы, на втором этаже. По стенам школьного коридора были вывешены портреты писателей – классиков русской литературы, входящих в учебную, школьную программу.  В одном и другом конце коридора висели портреты Ленина и царившего тогда Хрущёва, заметно, больших размеров, нежели портреты писателей. Видимо, этим подчеркивалось их большее величие и значимость для нас – учащихся. На  какие-то особые торжественные празднества, портрет Ленина всегда обвешивался красным полотном. Это видимо, было в дни его рождения и годовщин Октябрьской революции, изгнавшей власть капитала и поработителей  из страны, как об этом, нам учащимся,  построенным в эти праздничные дни  на линейку, так важно и серьёзно говорилось докладчиками на этих торжественных линейках, чтобы внушить учащимся великую значимость этого завоевания.  Поэтому, с таким почтением и пиететом отмечали  эти даты, ежегодно напоминавшие об этом его (Ленина) великом деле.

      На торжественных линейках много говорилось тогда за его здравие и нерушимость его дела на многие века. Но, по истечении совсем малого времени,  в результате уже, подготовленной контрреволюции девяносто первого года, враги этого дела, сокрушив это нерушимое дело, сильно мешавшее  им обогащаться за счёт всего остального общества, вновь вернули власть капитала в эту несчастную страну. Осчастливив её многими десятками или уже сотнями миллиардеров-олигархов (нужных стране, как собаке пятая нога), да церквями с попами обставили страну – решили, ну, как же, народу без духовного опиума, чтоб шибко не злобились на своих новых поработителей. Перед тем, как совершить гос. переворот 1991году и окончательно уничтожить дело Ленина, враги дела Ленина и народа, замутили перестройку, чтоб на её протяжении, с помощью лжи, клеветы и всяких пропагандистских трюков идеологически дезориентировать и морально разложить общество. И тогда, под шум и гам пресловутой перестройки обтяпать своё подлое дело, облапошив доверчивых, идеологически дезориентированных и морально разложившихся людей. Это всё к тому, что, оказалось, напрасно тогда, на школьных линейках, так торжественно и слишком уж, уверенно говорили о нерушимости дела Ленина, когда на самом деле, оказалось оно таким зыбким, и неустойчивым делом.

       А  на следующий год, от означенных здесь событий,  когда мы перейдём уже в пятый класс,  портрет Хрущёва, красовавшийся на этом почётном месте,  на протяжении многих лет,  распоряжением откуда-то свыше будет с заметным воодушевлением и радостью убран с этого почётного места на стене. Там, где-то наверху, чуть ли не на небесах найдут не достойным, за его немалые грехи,  быть ему в пантеоне избранных и непогрешимых. Это будет сделано в один из осенних дней текущего года, очень ловко, деловито, с большим энтузиазмом, и ни сколько не сожалевшим об этом, будто уже давно ожидавшим этого момента, рослым хорошо сложённым, нашим учителем физкультуры Виктором Романовичем. Он хорошо отработанными, как на большом спортивном смотре,  мастерски исполняемыми движениями, будто совершавшим подвиг во имя будущего страны, или выполнявшим задание особой важности, доверенное только ему; исполнит, эту, предначертанную сверху процедуру. Затем, они вместе с наблюдавшим за этим процессом низвержения этого, ставшего не нужным, и всем ненавистного изображения,  председателем совета пионерской дружины и концертным баянистом школы, бледным и хилым пареньком лет семнадцати или восемнадцати Евгением Абрамчуком, трагически погибшим от безудержного употребления алкоголя, уже  лет десять спустя. Они вынесут этот злополучный, уже всем надоевший портрет в школьный подвал, с глаз долой и чтоб поскорее забыли его. Определив ему там, пожалуй, окончательно достойное место, по делам и заслугам того человека, изображённого на нём; проигравшего в политической борьбе за власть более сильному, алчущему власти противнику. Там в мрачных глубинах подвала и этот портрет пополнит их коллекцию, уже давно пылящихся там. Отбракованные они, и сброшенные с политического олимпа,  новыми, восходящими туда более удачливыми карьеристами, имеющими более острый нюх на конъюнктуру. Теми или иными  политическими авантюристами, победившими на данный момент в их нескончаемой политической борьбе.  Жадной толпой они, затаптывая друг друга, пробирались к власти. А теперь, там, в сумраке  подвала, за многие десятилетия скопились  портреты всяких свергнутых и умерших карьеристов, находившихся когда-то на политическом олимпе или около него, находят наконец-то себе покой, где их,  уже долго, или, никогда, никто не побеспокоит.

        В тот день, по окончании школьных занятий мы не бежали, как обычно в раздевалку, чтобы скорее одеться и покинуть уже надоевшую к этому часу школу. Происходящее в школьном коридоре привлекло наше внимание. Нам было чудно видеть, как ловко и непонятно зачем Виктор Романович расправляется с этим портретом, по его выражению на лице было видно, с какой торжественной аккуратностью он это проделывает, будто давно уже ожидал этого радостного события, и вот оно пришло, и столько радости людям принесло. А нам думалось тогда – и чего это в нём именно сейчас плохого нашли? Столько лет висел и ничего, ну и висел бы себе дальше – думали мы тогда. Кто-то, из проходящих мимо нас старшеклассников, учащихся девятого или десятого класса,  не то от удивления, не то от воодушевлённой радости, громко, с пафосом сказал, – Хруща снимают. Не уж-то, он замахнулся на дело Ленина. Свернул с пути указанным  Лениным. – Думалось нам.  Мы были тогда только пятиклассниками и ещё не знали и не понимали, кто такой этот Хрущ, плох он или хорош. Слышал ранее, как отец дома говорил, что, какой-то негодяй Хрущ, оклеветал великого Сталина, в их разговоре  с матерью, или, может быть с  кем-то ещё из взрослых, иногда заходивших по какому-либо случаю, к нам домой к отцу. Тогда, я, наверное, ещё не ходил в школу, или, может быть, ещё только в первый класс, и поэтому, не мог знать, кто такой Сталин и Хрущ, и зачем этот Хрущ, оклеветал какого-то Сталина.  Но в том возрасте, как-то и не придавалось этому значения, до того времени, как  начались все эти непонятные процедуры с портретами в школе, которые довелось наблюдать.

      Думалось тогда, что этим, своими какими-то сволочными делами, он так провинился, находясь где-то на высокой должности, что его портрет теперь, с таким удовольствием и лёгкостью стаскивают со стены. С  какой-то такой нежданной радостью делают это; и большой надеждой, навеянной вдруг, что вот теперь-то, изгнав этого, ловко прятавшегося где-то  супостата, врага дела Ленина, жизнь пойдёт только к лучшему. Все эти непонятные действия, хлопоты с этим злополучным портретом, как многие таинственные явления природы были нам непонятны и не находили никакого объяснения в нашем тогда ещё детском и неразвитом сознании. Ну, а школа на этот счёт никаких разъяснений нам не давала. Там наверху небожители видимо, не разрешали распространяться; что либо, говорить по этому поводу. Чтоб не были на виду их неблаговидные дела, порочащие дело Ленина.  Поэтому может быть, для нас школьников  было удивительным и непонятным, и было довольно любопытно,  чего это у взрослых, вроде бы серьёзных и умных людей,  столько бестолковой суеты с этими злополучными портретами,  будто от них зависит сакраментальное быть или не быть, жить или не жить всем нам.

        Долго, наверное, около года, затем пустовало это место на стене. Уже казалось оно так и будет всегда свободным от всяких портретов. Пока, наконец, всё же, водрузили туда портрет следующего "венценосного" правителя. Видимо, так долго не было распоряжения свыше. Похоже, представлялось, им небожителям, там наверху, в их суете у власти, что тот следующий, состряпанный ими наспех, долго не продержится на Олимпе и быстро падёт. И  придётся вновь, устыдившись, таскаться с портретами, смеша честной  народ, пороча и без того опороченную репутацию всех этих бездарных "венценосных", как в калейдоскопе следующих друг за другом. Однако, на этот раз, это оказалось не так, следующий "венценосный" водрузился надолго. С олимпа выносили его, уже, вперёд ногами много лет спустя. Но вернёмся к тому времени,  когда мы учились ещё в четвёртом классе и портрет того самого Хруща, ещё висел напротив портрета Ленина. Тогда, учащихся школы ожидал другой весьма, памятный случай, с висящим напротив Хруща портретом, наделавшим столько шума, волнений и переполоха в школе. Даже, как оказалось, с понижением в должности нашего директора школы. Вот  об этом происшествии будет в продолжении наш рассказ.

       Школьные линейки были знаменательными итоговыми вехами в монотонно текущем учебном процессе. Для того чтобы придать построившимся на линейку учащимся строгой, суровой торжественности, к ним с вступительным  словом обращался чаще других педагогов, завуч школы Николай Николаевич, худой, выше среднего роста, серьёзный, эрудированный и строгий педагог. Он был, наверное, более других учителей,   радеющим за успеваемость в школе, не считаясь даже с личным временем, часто оставлял после уроков  нерадивых учеников не успевающих по его предмету,  физической и экономической географии, чтобы донести до них хоть какие-то знания, и представления об этих предметах. Кроме всего того, что обязывало его, он, возможно, больше по собственному почину, беспощадно боролся с курением старшеклассников в школе. Пить пиво и водку в школе, да и не только в школе, тогда учащиеся не пили, "прогресс" в этом не зашёл ещё так  далеко, как  в настоящее время, чем и без того  снискал среди них, да и не только их, незаслуженно недобрую славу. Его гораздо больше, нежели других учителей, боялись учащиеся всех классов.

       Нередко,  бывало, и физрук Виктор Романович обращался к учащимся на линейке.  Педагогом он, может быть, был, и совсем не выдающимся, но был добродушным и незлопамятным. Несмотря на то, что много пил, свой предмет вёл, надо думать, на достаточно высоком уровне. На спортивных соревнованиях с участием разных школ, учащиеся нашей школы неизменно занимали видные места, особенно на соревнованиях по лыжам. Случалось, правда, это уже позднее, отменялись его уроки физкультуры, это когда Виктор Романович в результате прогрессирующего пьянства, всё чаще валялся на гимнастических скамеечках или борцовских матах в спортивном зале, как поверженный какими-то злыми силами, титан, в состоянии сильного алкогольного опьянения. И учащиеся нашего, или какого-то ещё класса, заглянув в спортивный зал, увидев его, с радостными криками: "Физкультуры не будет!" разбегались по домам, если в этот день физкультура последний после остальных предметов урок. Последние годы своего учительствования, он стал всё чаще не выдерживать до окончания учебного процесса, чтобы не напиться.

           Если школьную линейку проводил Николай Николаевич, он обычно строгим, негромким голосом призовёт учащихся к тишине, и, либо сам продолжает вести какой-либо разговор, если он касается дисциплины и успеваемости по школьной программе, либо предоставляет его, если это касается каких-то торжеств или ещё чего, директору школы Владимиру Георгиевичу.

          Виктор  Романович,  много лет, прослуживший в армии, участник Великой Отечественной войны и Финской кампании, с вступительным словом начинал школьную линейку несколько иначе, нежели Николай Николаевич.  Виктор Романович, будто по чьей-то команде, так, как-то вдруг  напускает на своё, больше добродушное и безразличное до всего лицо, строгий и полный решимости вид, он уже с фанатичным взглядом, совсем не свойственным ему во всех иных обстоятельствах, касающихся школьной жизни. Он не был строгим и взыскательным даже к тем учащимся, систематически сбегавших с его уроков, так добродушно пожурит их, бывало. Поэтому, даже, казалось в этот момент, на линейке, – он ли это? Или, что это с ним случилось? До такой степени преображался он в таких обстоятельствах. – Он стремительно  выходит на середину школьного коридора и громким голосом, будто перед ним солдаты роты или батальона, командует: "Рра-авняйсь! Сми-иррно! Рра-авнение направо!" и строевым шагом идёт к директору школы, стоящему с несколькими учителями у двери учительской, и докладывает ему, что все учащиеся в таком-то количестве на линейку, построены. Это,  у него стало каким-то однообразным на всех линейках, автоматическим действием, будто какое-то программное устройство было в его голове, и в нужный момент оно выводило (выключало) его из обычного нормального состояния и включало уже в другой ритм,  наверное, так было, от того, что ему пришлось много лет провести в армии. И если, линейка проводилась по поводу какого-то воззвания к учащимся, то её и далее продолжал Виктор Романович.

         Когда  на школьных линейках, требовалось пафосное обращение к учащимся, то директором школы, непременно, поручалось это только Виктору Романовичу, имевшему явные способности к такой патетике.  Тогда   он, громко и торжественно призывал всех учащихся, если это касалось, например, сбора металлолома,  собирать металлолом, он много и убедительно говорил о том, какую нужду в металле испытывает страна, и какая это будет важная и ощутимая помощь со стороны учащихся, принявших активное участие в сборе металлолома. У других педагогов (это касалось директора или завуча, рядовые учителя не были ответственны за такие мероприятия), эти обращения к учащимся получались какими-то  вялыми, монотонными и не убедительными, и совсем не торжественно звучащими, как у Виктора Романовича. Хотя, он был рядовым учителем физкультуры и не был ответственным за эти мероприятия. У них (директора или завуча) такие обращения были больше похожими на строгий приказ или наказ, без всякого пафоса.  После его выступления в заключение добавлял уже Николай Николаевич или директор Владимир Георгиевич, что особо отличившиеся классы, занявшие первое и второе место в том или ином мероприятии, будут поощрены либо поездкой в Москву, либо в музей-усадьбу Льва Николаевича Толстого – Ясную Поляну. Обещания обычно выполнялись, и тот или иной класс, отличившийся на каком-либо мероприятии, действительно выезжал, чаще, конечно, в Ясную Поляну.

         Однажды, в начале учебного года, видимо, пришла директива сверху, чтобы обязать школьников очередной повинностью. Виктор Романович также торжественно и грозно, на школьной линейке, на этот раз призывал учащихся собирать жёлуди и заканчивал свой взывающий апофеоз фразой, похожей на афоризм, на изречение древних мудрецов; либо с целью быть ещё более убедительным, либо хотел блеснуть ещё и остроумием: "Каждый жёлудь – это дуб!" – громко, торжественно выкрикнул он. "Каждый дуб – это жёлудь!" – раздалось в ответ где-то из глубины строя. Это вторил ему Юшин Генка, который учился в нашем классе, своей неуспеваемостью и нарушениями школьной дисциплины доставлял учителям немало головной боли. Не удержался он и на этот раз, чтобы не попроказничать. Те, кто из учащихся, были посмелее, весело смеялись над получившимся каламбуром. Обидевшийся Виктор Романович тут же, резко обернулся, будто, получил оплеуху по шее, и тщательно, всматриваясь в особенно подозрительные лица учеников, быстрым, резким тоном голоса, почти скороговоркой, выкрикнул: "Кто сказал!" – а в ответ смолкающий смех и тишина.

        Подобные шалости Генки Юшина были, чуть ли не ежедневными. Однажды, в своем бесшабашном безрассудном баловстве, без злого умысла, разумеется, он совершил проступок, на педагогическом совете признанный учителями школы, как кощунственный, посягнувший на главную, так тщательно оберегаемую тогда святыню. Это  сильно потрясло и вывело из себя директора школы Владимира Георгиевича, как наиболее ответственное лицо за всё происходящее в школе. Случившееся так сильно взволновало его, что он более месяца пребывал тогда в нервном ознобе. Наверное, очень боялся, что затаскают его в вышестоящие инстанции.

         Вскоре, не прошло и года со времени этого происшествия, он за систематическое пьянство,  был разжалован из директоров, и работал далее учителем труда – трудовиком, не долго, правда, года через два, однажды поздним зимним вечером в школьной мастерской Владимир Георгиевич умер от сердечного приступа. Шёл ему тогда всего-то сорок второй или сорок третий год. Хотя, большинство учителей школы, знали, по  какой причине его сняли  с директоров.  Но  об этом в продолжение рассказа. По поводу его кончины говорили разное тогда, большей частью те, кто не знали о той основной причине, одни с жалостью, что, мол, много переживал и нервничал. Другие – с раздражением, о том, что сильно, не зная меры, пил.

      Стояла тогда унылая, с частыми холодными дождями, переходящими в снег, уже предзимняя пора, будто предопределившая собой случившееся.

         Генка, и Савин Сашка учащийся пятого класса враждовали уже давно. В этот злополучный день после занятий школьный коридор на втором этаже был почти пуст, и неусидчивый Генка вновь затеял там драку с Сашкой; как и всегда, одолеть Сашку он не смог, потому, что тот был на год или два старше его. Сильно озлобившись, Генка запустил в Сашку чернильницу, оказавшуюся непонятно почему у него под рукой. В то время ещё, вероятно, не были изобретены шариковые ручки, или не получили ещё широкого применения, и пользовались поэтому, чернильницами. Чернильница почему-то летела не в Сашку, а прямо в портрет Ленина, вымазав чернилами нижнюю часть лица, изображённого на нём. Испугавшись, Генка пытался исправить содеянное, взобравшись на стол, он тряпкой старательно вытирал чернила с портрета.  Но его старания успеха не имели,  напротив,  чернилами покрывались всё новые части лица, меняя облик изображённого.

        На следующий день в школе поднялась суматоха, когда увидели залитое чернилами лицо Ильича на портрете. Разоблачение произошло быстро, нашлись свидетели видевшие всё это. Генку тогда по нескольку раз за день таскали в учительскую на всякие там допросы и расспросы. "Говори негодяй, зачем ты это сделал", – в ярости кричал на него, у себя в кабинете или в учительской, куда постоянно приводили Генку, потерявший самообладание Владимир Георгиевич. Видимо, уже предчувствовал, что ему не поздоровится, когда об этом проступке станет известно выше. Поэтому на этих допросах, он будто выискивал что-то такое в этом проступке, что сможет его там, в кабинетах «выше» оправдать. И это выявленное, найдёт ему оправдание и никак не повредит его карьере. Казалось, будто за этим происшествием скрывалась какая-то сакраментальная тайна, требующая обязательного раскрытия, после чего разверзнется откровение полной ясности и очевидности, и она непременно, так высоко возвысит его над всеми, и наполнит ангельской блажью созерцания вечного, на самом деле не повредит его карьере. Ну, а если серьёзно, он видимо, очень боялся, что, когда это дело дойдёт до горкома партии, (оно действительно дошло)  ему придётся там отвечать за это происшествие, – боялся, что строго взыщут с него, спросят, кого воспитывают в школе, где он директорствует. Могут и снять с директоров. Конечно же, всё гораздо прозаичнее; потому что его самого, примерно так же, в горкоме партии будут допрашивать тамошние обитатели, партийные иерархи – говори, почему это у тебя в школе творится такое неслыханное безобразие? Чем будет  поставлена под удар его состоятельность, его карьера директора.

          На всех этих, почти ежедневно проводимых  допросах и расспросах, на протяжении всего этого времени, Генка от страха терял способность говорить и мыслить, тупо, глядя в пол, побледнев, лишь молчал. Либо таращил куда-то, непонятно куда глаза, чем вызывал ещё большее раздражение у всех допрашивающих и расспрашивающих его, сменяющих друг друга при этом, так упорно искавших в его поступке злой умысел. Генка терялся и совершенно не понимал, чего так настойчиво от него добиваются. Внушённый ему страх овладевал всем его существом и сознанием и не позволял понять и осмыслить случившееся, что же такое страшное, чуть не вселенских размеров, он натворил. Был напуган не только Генка, вся школа на какое-то время оцепенела от страха. Всеми овладело состояние всеобщей скорби, похожее на затянувшиеся похороны. Испорченный портрет со стены был сразу же, как увидели его, убран. Перерывы между уроками стали необычайно тихими, не было слышно ребячьего смеха и беготни. Подчёркнуто важные, суровые лица, медленно, как только ходят на похоронах, проходящих по коридору учителей, одетых почему-то во всё тёмное, с укором поглядывали на некоторых учащихся, чьё поведение не в полной мере соответствовало той мрачной и скорбной обстановке. Некоторые учащиеся, большей частью младших классов, с особым усердием подражали поведению учителей, смотрели на то место, где висел портрет украдкой, быстро отводя и пряча взгляд, невольно ощущалось ими, будто внушалось кем-то, что и они виноваты и  как-то причастны  содеянному. Словно тяжёлая грозовая туча опустилась на землю и гнетёт всё под собой. Уж не само ли мироздание дало трещину, и было готово обрушиться. Это, как  будто  был траур об очень дорогом, близком и родном человеке. И  вызвал, такую глубокую скорбь по нему. Даже школьные хулиганы притихли на это время. Из всех учителей школы, один лишь Виктор Романович, не утрачивал самообладания и здравого смысла. Так же чётко, энергично и умело, вселяя этим хоть какой-то оптимизм, всё в том же автоматическом режиме, он строил, всё так же, бодро рапортовал и докладывал на школьных линейках и уроках физкультуры. Как всегда, будто ничего и не случалось в школе. Лишь в его спокойном лице и несколько отстранённом взгляде, в отличие от других учителей, не было никакой печали, скорби  и страха. Казалось, что он единственный кто не был подвержен состоянию всеобщей скорби, охватившей всех, будто его одного это совершенно не касалось, с какого-то другого мира будто он.

      Почти каждый день на протяжении этого времени можно было видеть, как в учительскую или кабинет директора тихо, робко, понурив голову, входит, или выходит Генкина мать, очень худая женщина, одетая во всё тёмное, будто на похоронах, с впалыми, потемневшими от слёз глазами. Отца у Генки не было, и матери было очень трудно с ним, целый день на работе, за Генкой присматривала очень старая бабка. Он мало в чём слушался её, и большей частью был предоставлен самому себе.

      Приходила в школу тогда  и Генкина бабка – костлявая, во всём тёмном, сильно ссутулившаяся, с большими, сердитыми глазами на впалых щеках и морщинистом лице, опиравшаяся на палку, заменяющую ей костыль. Ещё, если представить у неё вместо палки-костыля косу в руке, тогда будет, будто сама смерть из преисподней  явилась за кем-то сюда. Она пришла в школу, чтобы учинить здесь праведный суд над истязателями её внука, по-своему понявшая это происшествие. Она  довольно громко и грозно кричала тогда, своим, каким-то сухим, трескучим голосом, в учительской, желая навести ещё большего страха на всех собравшихся там, и в коридоре, чтоб, наконец, отстали и прекратили истязать по напрасному, не совершившего ничего плохого,  её внука. Не то им всем не поздоровится, что она уже старая и ей терять нечего, продолжала и далее, что-то причитая, кричать и угрожать она. Учителя, не ожидавшие её появления, в растерянности молчали. Покидая учительскую, она грозно взмахивала своей палкой-костылем, как смерть косой, показывая тем самым, что она готова привести свою угрозу в исполнение.

      Однажды на перемене, в наш класс вошёл Владимир Георгиевич,  решивший видимо, сделать ещё одну, последнюю попытку, чтобы, наконец, сломить упорство супостата, и выбить из него ну, хоть какие-то признания. Генка сидел за партой. На протяжении этого времени, он редко выходил на перерывах между уроками, чтобы реже попадаться на глаза учителям и учащимся в коридоре. Разгневанный Владимир Георгиевич скорым шагом подошёл к нему и злобно спросил: "Ты будешь отвечать мерзавец, зачем ты это сделал!" Генка, потупившись, как обычно молчал. Тогда ещё более озлобившись, утратив самообладание и контроль  над собой, он как обезумевший, будто от "горя" горького, схватил Генку, как виновника столь тяжёлой и, невосполнимой "утраты", двумя руками за куртку на груди, и в исступлении начал трясти его, и яростно кричать: "Да я тебя, гада, за Ленина…! Гад, я же тебя, за Ленина…! За Ленина, тебя, гада…!" Далее, в ярости,  запнувшись, никак не мог  подобрать нужных слов, чтобы сказать яснее и понятнее, что он сделает за Ленина с ним. И  не находя каких-то необходимых слов, чтобы договорить, что он за Ленина сделает с Генкой, полагая видимо, что после этой процедуры придёт облегчение ему, вернутся вновь утраченные покой и умиротворение, стоит лишь как-то наказать виновника такого неблагополучия. То ли действительно он так радел и переживал за дело Ленина, что пришёл в такое состояние ярости и злобы, или, всего лишь карьеристские, эгоистические, корыстные побуждения привели его в это состояние, понять на тот момент было трудно. Тогда  казалось, что, Владимир Георгиевич всерьёз решил, что Генка замахнулся на великое дело Ленина. Маленький и щуплый Генка казался совсем ничтожным в сравнении с тучным, многим выше нормальной упитанности при среднем росте, Владимиром Георгиевичем, в каком-то, ещё, зловеще тёмно-синем костюме. Казалось, что он вот-вот сейчас растерзает его, и от него просто ничего не останется. Генка же, думал только об одном, скорее бы этот супостат оставил его в покое. Все учащиеся, кто был в классе, притихли от страха. Наша учительница Зоя Филипповна была смущена такой, не совсем обычной или даже, вовсе необычной выходкой Владимира Георгиевича. Ей было, наверное, неловко от того, что видела такое применение, совсем необычного  педагогического приёма в целях исправления мальчиша  плохиша. Она отвлеклась от проверки ученических тетрадей и, смутившись, большей частью смотрела в окно, нежели на происходящее.

       Вскоре прозвенел звонок, напомнивший о начале следующего урока, в класс стали возвращаться ученики. Владимир Георгиевич, заметив возвращение в класс учащихся, очнулся и пришёл в нормальное состояние, оставил перепуганного Генку, так и не сказавшего ему ни единого слова.  Напоследок, Владимир Георгиевич злобно ткнул его согнутым пальцем в грудь, будто этим пробудить, и включить  его в длящийся процесс хотел. И  поспешно затем вышел из класса, чтоб уже не задерживать начавшийся урок.

       Было не понятно тогда, почему так долго и много страха нагнетали, почему, бедного Генку за какого-то Ленина желают прямо растерзать, ну, не вечный же бог этот Ленин. Это у бога главное дело собрать и сосчитать все грехи людей, чтобы кого-то потом помиловать и отправить в рай на созерцание вечности, а кого-то отправить на растерзание демонам в ад, а Ленин что, был, и нет его, чего же им пугать то, как вечным богом – примерно так думалось тогда.

        Конечно всем было жаль Генку, но на тот период, чтобы не вызвать каких-то подозрений к себе, не навлечь чьего-то гнева, почти никто к Генке даже не подходил, его как-то сторонились всё это время.

        Внушённый, неизвестно откуда взявшийся страх, овладел тогда всеми, наверное, мало кто не чувствовал себя уязвимым, незащищенным и ничтожным в той какой-то необычной  обстановке. Не осмотрительный шаг влево или вправо, от означенной кем-то линии, и всё, конец. … А Генка так случайная жертва неосмотрительности и шалости сейчас, в следующий раз может так же невзначай оказаться любой другой. Сегодня он, ну а завтра – кто-то другой. Казалось тогда, вовсе не Владимир Георгиевич страшен в своей ярости, он, в общем-то, совсем и не злой человек. Страшным было что-то неведомое и не осязаемое, неизвестно откуда берущееся, меняющееся в различных обстоятельствах, так неотвратимо и вечно довлеющее на всех и от него всем так жутко в этом мире и имени ему нет, каждый боится думать, что это и почему оно такое безжалостное ко всем.

       Вся эта драма, или трагикомедия, для каждого это разно, имело продолжение где-то с месяц, может быть, чуть более, или менее. Полные скорби, часто проводимые  линейки, где говорили, говорили, часто поминая Генку. Мрачные, очень серьёзные лица, тихо переговаривавшихся между собой учителей на переменах. Суровое, и очень серьёзное лицо председателя совета пионерской дружины на линейках. Обычно в этой роли выступала какая-нибудь весьма солидная, примерная ученица десятого класса, отличница, и во всём дисциплинированная, подготовленная горкомом комсомола.  Ей на докладах, всё чаще произносили клятву верности делу Ленина и коммунистической партии командиры пионерских отрядов. Докладывали о сплочённых рядах преданных этому делу, и всегда готовых к борьбе за это дело и, о непременной победе над затаившимися врагами этого дела. Будто где-то затаившиеся враги, здесь и сейчас угрожают уничтожить дело Ленина, и так необходимо теперь, пионерской дружине немедленно сплотиться, чтобы в отчаянной борьбе отстоять дело Ленина. Конечно же, никто из учащихся не знал кто эти затаившиеся враги, не хотевшие жить по-Ленински. Может быть, старшие знали кто это. Уж не наш ли Генка затаившийся враг дела Ленина. Ну не знали же тогда, и даже не подозревали, что затаившиеся враги дела Ленина объявятся только спустя три десятилетия и с остервенением и злобой свергнут дело Ленина, сокрушат даже памятники ему, и уберут повсюду его портреты с глаз долой. И, никакие сплочённые отряды, и ряды «преданных» делу Ленина, не помешают им. Но уже повсюду, прорвавшиеся во власть враги дела Ленина, прикрываясь словесной шелухой про дело Ленина, уже к 1991 году, уничтожат дело Ленина.

         Но постепенно всё разрядилось, развеялись грозные тучи и наступили ясные дни. Началась обычная школьная жизнь. После тщательных дознаний, правда, выяснили, что какое-то отношение к этому происшествию имел Сашка Савин и даже его пытались сделать соучастником – как часто на линейке говорили – "политической" акции, облекая простые выражения, обозначающие то происшествие в замысловатые фразы, особенно, для уха, десяти двенадцатилетних учащихся, участников той самой "политической" акции.    Выяснили далее, что отец Сашки Савина к всеобщему удовольствию хороший художник и работал в реставрационной мастерской, он, как только, по истечении некоторого времени, дознание коснулось и его сына, в срочном порядке забрал и отреставрировал тот испорченный портрет. После его реставрации, пока ещё не наступило время свержения дела Ленина, он был вывешен на прежнее место, означающее, и напоминающее, наверное, всем, пока ещё, о верности делу Ленина. Ко всем  вернулся  утраченный покой,  продолжилось и далее, поколебленное дело Ленина, так часто упоминаемое на последующих линейках; вернулись  умиротворение, покой и здравый смысл. На то время, так необходимые всё же, в дальнейшей жизни. И жизнь продолжалась.

         Владимира Георгиевича после этого происшествия, где-то весной, ближе к концу учебного года, сняли  с должности директора школы. Несомненно, что такое решение приняли в горкоме партии тамошние партийные иерархи. Он  был переведён в должность учителя труда – трудовиком.  Вместо директорского кабинета, у него была теперь школьная мастерская.  Таким  понижением в должности, его видимо, решили  наказать в горкоме партии. За такие, как там им, в их кабинетах виделось, его весьма,  серьёзные промахи в воспитательном процессе обучения учащихся. За недопустимо слабую, не эффективную идеологическую работу среди учащихся школы. Какое-то время, после этого случая, учащимся, чаще стали бесплатно показывать фильмы с революционными сюжетами, либо военные. На внеклассном чтении, стали чаще читать вслух книги А. Гайдара и других революционных писателей. Директором школы, вскоре, была назначена какая-то работница райисполкома, но она продержалась всего два или три месяца и вернулась на прежнюю работу в райисполком. Видимо, показалось ей тяжело и хлопотно, да и ответственно было быть директором в школе; после неё директором поставили завуча школы Николая Николаевича, утвердившегося в этой должности на долгие годы (больше двадцати лет). Владимир Георгиевич, видимо тяжело переживал крах своей карьеры. Горько и унизительно ему было двигаться вниз по карьерной лестнице, от директора школы до трудовика – учителя труда. И  находил себе утеху и покой от такой тяжёлой и невосполнимой утраты  и большой обиды, в бутылке; сильно присел на стакан; часто, после уроков труда, вечером, он закрывался в мастерской, и напивался там до состояния невозможности без посторонней помощи идти домой, и поэтому, часто ночевал в школьной мастерской. «Оплакивая» там, в полном одиночестве свою рухнувшую карьеру директора, и ничто другое не могло его утешить как стакан, обильно заливая своё «горе» водкой. Казалось ему, что душевную рану, он вылечит водкой. Неужели карьера была ему дороже жизни? 

         На следующий год наш, уже пятый класс, вместе с Генкой, два раза в неделю ходили к нему на уроки труда, обучались у него что-то мастерить, кажется, табуретки. Генка за год подрос, окреп, но по-прежнему шумел и что-то вытворял и на его уроках, швырял детали табуреток куда-то в мусорный ящик, или затевал с кем-то из учащихся ссору и возню на его уроке.  На его замечания, Генка дерзко и нагло что-то отвечал ему;  тихо и покорно не отмалчивался теперь, как в прошлом году, когда был помельче. Вызывать его мать и жаловаться ей на обнаглевшего Генку, Владимиру Георгиевичу похоже, было неудобно и унизительно; предстать перед ней теперь каким-то ничтожным учителем труда. Тогда, как в прошлом году, она чуть ли не ежедневно посещая школу, покорно и униженно выслушивала его всякие нарекания, по поводу того происшествия, в его весьма, величественном кабинете директора, по сравнению со школьной мастерской. Поэтому он просто, чувствуя своё бессилие и униженность, почти не обращал внимания на продолжающиеся на его уроках, хулиганские проделки Генки. Но, уже на следующий год, Генка покинул наш шестой класс, был оставлен на второй год в пятом классе, в связи с тем происшествием, или без связи с ним, теперь не известно. А в этом году, когда мы учились уже в шестом классе, одним из зимних вечеров, незадолго до нового года, Владимир Георгиевич закрылся как обычно в школьной мастерской и напился, а  наутро, был обнаружен, при взломе двери мастерской, мёртвым. Перед этим он, (зачем-то это ему понадобилось), чтобы оставить после уроков Сашку Савина, (это второй участник  того самого дела, или происшествия) ученика уже седьмого класса, забрал и спрятал где-то у себя его портфель. Сашка, втихаря пробрался к нему в мастерскую и выкрал у него свой портфель, и сбежал. Рассказывали, что он, спохватившись, что нет ни его, ни его портфеля, сильно разнервничался и озлобился на него, и с наступлением позднего вечера, напился и закрылся в мастерской, чтоб забыться от всех своих неудач и промахов, до утра. Может быть, хотел как-то ущемить Сашку Савина, считая и его, равно с Генкой, виновным в крахе своей карьеры. Теперь это уже не известно. Стояли тогда длинные, тягостные, сумеречные, зимние вечера, и было не чем ему больше занять себя, и справиться с навалившейся на него депрессией и апатией, как только тем, что водкой заливать своё безутешное «горе».

          На траурной школьной линейке построились все учащиеся школы, собрались скорбящие, во всём тёмном, с унылыми лицами учителя. Убитая горем его жена – учитель биологии Мария Григорьевна.  Николай Николаевич скорбно и тревожно, довольно много говорил о нём что-то хорошее, вроде, и о каких-то его немалых заслугах. Генка на этот раз не шумел, стоял тихо, где-то уже с другим своим классом. Ну, а враги дела Ленина, таились пока, где-то в подполье, и ждали своего часа, когда, будет им, сподручней уничтожить, глубоко ненавистное им дело Ленина, по настоящему, а не понарошку.

             Р.S. Некоторых читателей будоражит вопрос, а что же стало с Генкой?  Ну, а с Генкой, ничего особого не случилось и в дальнейшем, если,  не считать того что, благополучно дожив до сорока пяти, или сорока шести лет, к этому времени вурдалаки, враги дела Ленина, уже свергли ненавистное им дело Ленина. Наступило время Ельцинского мракобесия. И  Генка, тогда,  в летнее время, в состоянии сильного алкогольного опьянения утонул в пруду. Это случилось в окаянные девяностые, когда бум пьянства охватил и парализовал всю страну. Когда страна, в результате Гайдаро Чубайсовских – мальчишей-плохишей  псевдо реформ,  противных делу Ленина, погрузилась в пучину беспросветной нищеты и беспробудного пьянства. Когда разграбленная супостатами (врагами дела Ленина) страна, едва удержалась от дальнейшего своего распада и исчезновения.

                                                                           «Эпилог»

           Однако, надолго, затянулось дело Ленина, по меркам его непримиримых врагов, все эти годы и десятилетия оно им свободно жить мешало. Оно мешало им свободно промышлять воровством, мошенничеством – афёры проворачивать, и взяточничеством. За такой промысел, можно было тогда в «несвободной» стране  угодить в места не столь отдалённые, не то, что теперь, в их уже «свободной» стране. Но для этого, непримиримые враги этого дела, делали в 1991 – 1993 годах гос. переворот, чтобы уничтожить ненавистное им дело Ленина.

           Уничтожив дело Ленина, при всемерной поддержке мошеннического Запада,  эти ничтожества, на радостях, создали самую свободную для воров, мошенников,  взяточников и бандитов страну. Вот такие их теперь дела, враждебные делу Ленина. Они мастерски разобрались и поставили точку в деле Ленина. Ну, сколько можно было быть им слугами народа (или, скорее, цинично прикидываться ими).  Такая жизнь им, врагам дела Ленина, была  не комфортна, не по нутру, хуже горькой редьки, и они решили стать хозяевами этого народа, ну, также как, века назад. Это, пришедшее к власти после гос. переворота 1991 года отребье, хорошо и точно охарактеризовал, опомнившийся, возвратившийся с Запада, бывший диссидент А. Зиновьев, когда сказал: – к власти пришли интеллектуальные кретины и моральные подонки. Морально разложившаяся партийная верхушка КПСС (партийная мафия) уничтожила дело Ленина, как противное, препятствующее их личному обогащению, а заодно, вместе с ним и страну – СССР (в этом им очень помогли их Западные партнёры, с помощью своей тёмной конторы ЦРУ, без них они не осилили бы). А ничтожные недееспособные, безразличные к своей судьбе и к судьбе своих потомков низы не могли им возразить. Облапошенные низы, были неспособны понять, что дело Ленина, это вообще-то, не столько дело какого-то там Ленина, а это дело,  оно их кровное дело. От  которого, –  этого дела зависит,  быть им, или не быть им, и их потомкам, на этой Земле. Не осознавали, то, что враги этого дела, это их враги, которые, свергнув это дело, –  их дело, возродили паразитизм. Возродили, тем самым, своё порабощение врагами этого дела – партократией преобразовавшейся в мафиозные олигархические кланы. В результате госпереворота 1991 – 1993 годов, враги дела Ленина получили право в своём «правовом» «демократическом» государстве порабощать основную большую массу (часть) общества, обогащаясь за счёт его. Теперь же, эти ничтожества преспокойно волокут и эту страну (Россию) в небытие, точно так же, как, они сволокли в небытие ту страну, – СССР. Ради чего? Ради безмерного личного обогащения.

            Ну, а, тогда, ещё в доперестроечные времена, жестоко ошибались, и более того, цинично лицемерили, когда торжественно, подло и цинично заявляли, что дело Ленина живёт и побеждает, и когда подло, трусливо и бессовестно клялись быть верными этому делу. (Не то стеснялись, не то боялись честно заявить – нам не нужно этого дела, нам нет никакого дела, до этого дела). Тогда как, на самом деле, в душе каждого, живёт и побеждает взращиваемое идеологическими извращениями, неискоренимо вжившимися в сознание каждого, с самой юности, все эти идеологические извращения пропитывающие сознание каждого, делом ростовщического и прочего паразитизма. Чем умело воспользовались враги дела Ленина, чтобы развернуть историю вспять. Эта зловредная идеология гораздо способнее и легче проникает в сознание людей и овладевает их сознанием, нежели та, коммунистическая, которая так и не смогла прижиться и овладеть сознанием людей, чтобы главным своим делом уничтожить паразитизм, как ростовщический, так и все прочие. После уничтожения дела Ленина, весь мир с ростовщической удавкой на шее, теперь на коленях у мировой ростовщической олигархии – ростовщиков, заправляющей этим делом. Все и каждый по настоящему предан всей своей мелкой и подлой душонкой только этому делу, совсем не так, как фальшиво и подло были преданы они делу Ленина, а по сути, своему делу – быть порабощёнными или не быть порабощёнными. Поэтому оно не смогло найти верных себе сторонников, и поэтому оно было так легко и просто уничтожено его внутренними врагами, продавшимися за тридцать сребреников внешнему врагу этого дела – мировому ростовщическому капиталу – ростовщикам, несущему тотальные войны и разрушения цивилизации. На первых порах дело Ленина пыталось противостоять этому. Но, те ничтожества, которые подвизались осуществлять это дело, извратили его, и обратили его, в дело личного обогащения, а затем уничтожили его, как противодействие своему личному обогащению. Теперь уже, ничто не мешает мировому ростовщическому капиталу в своём деле – в деле порабощения и в последующем уничтожении цивилизации. Это и есть те самые пресловутые ценности, которые он несёт миру.

            Ну, а если, дело Ленина противно делу ростовщического паразитизма, то, совершенно логично, что делу Ленина никогда и нигде в мире не может быть места. Эти два дела абсолютно не совместимы. Они нонсенс. А коммунистическая партия подвизавшаяся осуществлять это дело, была сборищем врагов дела Ленина. Это была партия многих миллионов безразличных делу Ленина людей. После свержения дела Ленина, иные из них, вдохновлённые агентами влияния Запада – специалистами ЦРУ, зомбированные ими, не стеснялись с гордостью публично об этом заявлять. – Это прожжённые циники и не компетентные, и беспринципные карьеристы  Горбачёв, Ельцин, Шеварнадзе, Яковлев, Собчак, и многие другие, клявшиеся, ранее, в верности этому делу. Какой только    мрази не было там, в этой якобы, рабочей коммунистической партии. Эти пройдохи, циники и некомпетентные  карьеристы ловко симулировали  верность делу Ленина, пробираясь на высоты власти. И никто не захотел их обезвредить тогда, ни КГБ, ни прочие АБВГД, подвергшиеся тотальной коррупции – разложению и деградации, и стали не способны исполнять эти функции – функции иммунитета (защиты). Они уже не смогли из-за своей дегенеративности узреть (это было уже сверх их способностей), как агенты влияния Запада – специалисты ЦРУ, обольщали и толкали этих ничтожеств, возглавлявших партию и страну, на предательство и уничтожение страны. Многие из них сами поддались обольщению агентов влияния Запада. Туда, во всякие АБВГД приходили уже не служить отечеству (государству) и народу, туда приходили пристроиться к этим структурам (осуществить карьерный рост), чтобы безбедно жить за счёт народа (государства). Поэтому обезвредить предателей и разрушителей той страны было некому. Они все вместе были врагами дела Ленина и государства. Идеология ростовщического паразитизма разъела и их сознание, так, что защитить ту страну было уже некому, они её сдали за бесценок (пресловутые тридцать сребреников). И никакие клятвы верности не могли заставить их исполнять функции иммунитета (защиты страны от явившейся заразы), инстинкт наживы гораздо сильнее всех их клятв и присяг. Немало  из них подались тогда в банкиры, попы и бандиты. Нашли себе истинно достойное своим способностям и убеждениям место в этой жизни.

            И не редко, лицемеря конечно, поигрывали они тогда (да и теперь тоже) в какой-то «патриотизм» и в «любовь» к родине. На самом деле у этих вурдалаков родина, это счёт в банке, а ещё лучше и надёжнее это когда их счёт где-то за кордоном.  И в результате, дело Ленина вместе с той страной оказались никому не нужными. Агенты влияния Запада – специалисты ЦРУ, успешно внушали им, что идея ростовщического паразитизма поможет их личному благоденствию, в скобках,  их личному обогащению.  (Мошеннический Запад знал, как это делать). Такие  посулы, вместе с их рассказами-небылицами о  Западной демократии и ещё про какие-то их «ценности», вызывали стимуляцию их инстинкта наживы, подсказывающего им, что, для этого, им нужно только уничтожить дело Ленина, уж, очень сильно угнетающего и раздражающего их инстинкт наживы (это извращённый социальный инстинкт). Поэтому, происшедшие перемены в их сознании превратили их из борцов за дело Ленина, в борцов против дела Ленина. В результате организованной ими, под влиянием агентов влияния Запада – специалистов тёмной конторы ЦРУ, пиар компании –  перестройки, и, под влиянием культовой теперь идеологии ростовщического паразитизма,  они потащили тогда в этом направлении  всю страну. Финалом их деятельности  (их пресловутой перестройки)  стала экономическая и политическая катастрофа. (Ещё не закончившаяся). Агенты влияния Запада – специалисты тёмной конторы ЦРУ  легко и просто перековывали (переделывали) коммунистов, людей, затесавшихся в эту партию с карьеристскими и корыстными побуждениями, в лже коммунистов – антикоммунистов.

            Замаскировавшись делом Ленина, враги этого дела  образовали ко времени вошествия на политический олимп карьериста приспособленца Горбачёва, обширные коррупционные структуры, парализовавшие своим псевдо экономическим действием экономическую (и прочую) жизнь страны. Эта партия была ещё и сборищем  безразличных  делу Ленина людей, вступивших туда из карьеристских корыстных побуждений, чтобы, и им, людишкам ничтожным, и незначительным, где бы чего, хоть самую малость, вроде, как законно, урвать и отхватить. То есть, на самом деле, это была псевдо, лже коммунистическая партия уничтожившая дело Ленина, как противника своих корыстных побуждений. Инстинкт наживы (извращённый социальный инстинкт) помешал им быть преданными делу Ленина. В умах, душах, сердцах подавляющего большинства людей дело Ленина не нашло себе места. Зато в их умах, сердцах и душах находится много места делу ростовщического паразитизма.  Несмотря, даже, не обращая внимания, на такой казус, что дело ростовщического паразитизма веками топит многие миллионы людей в крови нескончаемых войн, грабежей, разбоя, всяких переворотов и, ввергает их в пучину нескончаемых бедствий, безработицы, нищеты, неустроя и в конечном счёте, деградации.

        Правда, не понятно почему, тот самый Ленин, одержимый своим делом не мог знать, что его дело было неосуществимой мечтой, утопией, что это дело, невозможно осуществить в общественной практике. Потому что, тёмное, глубоко  ущербное общество не приемлет этого дела. Невозможно победить политику мирового ростовщического капитала, надёжно защищённую всепобеждающей идеологией ростовщического паразитизма, делающей невозможным создать политику, противостоящую и побеждающую политику мирового ростовщического капитала, – побеждающую политику мировой ростовщической олигархии – ростовщиков. В ущербном обществе невозможно победить политику и идеологию ростовщиков. Такое положение вещей не может исправить и сколь угодно большой рост производительных сил общества, на что часто уповают некоторые «Маниловы» от общественных «наук», в своих мечтах. Из общественной практики, уже более чем столетие, видно, как он обнуляется политикой царения в обществе ростовщического паразитизма – политикой мировой ростовщической олигархии – ростовщиков, и им в помощь, прочих явлений коррупции. И, то, что его дело, и никакое иное, не способно подавить инстинкт наживы, побороть страсть к стяжательству, наживе, питающей непобедимую идеологию ростовщического паразитизма, которая в свою очередь извращает социальный инстинкт, обращая его в инстинкт наживы. Таким образом, образуя неразрывный порочный круг. Он, этот самый Ленин, просто неадекватно воспринимал эту жуткую реальность; решил, что сможет её переделать, переустроить, – переустроить сознание каждого. Он представлял себе возможным, что, уничтожением зловредной асоциальной идеологии ростовщического паразитизма, извращающей социальный инстинкт, обращением его в инстинкт наживы. Тогда, с уничтожением зловредной идеологии ростовщического паразитизма, не извращённый социальный инстинкт становится, не адекватен асоциальной идеологии ростовщического паразитизма. И, в таком случае, не извращённый зловредной идеологией социальный инстинкт,  становится адекватен социальной коммунистической  идеологии. Примерно так он мог думать, затевая это гиблое дело. В действительности же, этого не получилось, потому что, порочное явление карьеризма в созданной им компартии, воспрепятствовало, и не позволило это сделать. Тем, что в компартию массово приходили, поступали не компетентные, беспринципные карьеристы, алчущие наживы и безбедной, паразитической жизни. Они извратили коммунистическую идеологию, обратив её в лже коммунистическую, асоциальную идеологию,  и она уже, не могла быть адекватной социальному инстинкту общества.  В результате  коммунистическая идеология стала не сообразна фальшивому духу карьеристов приспособленцев с их алчными корыстными побуждениями не адекватными коммунистической идеологии, подавляющим большинством заполнивших компартию, превратив её в лже коммунистическую партию. Лже коммунисты –   не компетентные, беспринципные карьеристы, алчущие безбедной паразитической жизни, ещё во времена И. Сталина, своими методами лжи, клеветы, подлога,  с помощью массовых и не массовых репрессий уничтожили, или повышибали из компартии коммунистов, преданных компартии и главному её делу – делу уничтожения паразитизма.

           В реальности, с победой лже коммунизма в стране и мире, оказалось, что, этот подлый, продажный, лживый, фальшивый, почти дикий мир, помешанный на деньгах (на бабле), с дикой злобой отверг и изгнал  дело Ленина, да так, чтоб и духу его никогда здесь не было. Они устроили общество так, что наряду с прочими, из дикого прошлого инстинктами, инстинкт наживы (извращённый социальный), получил культовое  значение. Это ведёт общество к разложению и вырождению.  А глубоко ущербное общество это приветствует и, как-то иначе, оно  жить и не может и не хочет. А дело Ленина, оно будто занесённое с другой цивилизации с другими своими началами, совершенно не приемлемыми и непригодными этой их цивилизации. Инстинкт наживы подавляющего большинства людей не позволяет этому делу, противоречащему этому инстинкту, найти место в их сознании. В их сознании от этого дела возникает коллапс, отторгающий это дело, как неадекватное их инстинкту наживы. Это место в их сознании занимает всепобеждающая идеология ростовщического паразитизма, адекватная их инстинкту наживы. Инстинкт наживы не позволяет воплотиться никаким иным идеалам в обществе, кроме идеала ростовщического паразитизма, идеала или мечты обогащения. Мир, цивилизация баблоидов помешанных на бабле, совершенно не приемлет и отторгает  дело Ленина, люто ненавидит это дело, как противное их миру, с их духом порождённым инстинктом наживы. Как всегда победила психология стяжателя, питаемая инстинктом наживы. Этот мир, общество баблоидов с остервенением уничтожает теперь всякую память о нём. Поэтому дело Ленина было заведомо обречённым делом, оно не смогло спасти страну от Горбачёвщины, от экономической и геополитической катастрофы. Ну, разве можно было помешанным на деньгах баблоидам предлагать какой-то там социализм или коммунизм. Ни в коем случае. Они его закономерно обратили в лже социализм, в его изомер.

           Ещё до появления дела Ленина, напрасно верил великий гуманист ФМ Достоевский, что водворится царство мысли и света в России, да ещё раньше, чем где бы то ни было. Да, и ещё напрасным было его желание и стремление указать человечеству выход из царства лжи, наживы и эгоизма. Но разве может жить без таких ценностей общество баблоидов, у которых нажива смысл жизни? Все его чаяния и стенания не смогли найти ни понимания, ни сочувствия в холодных, чёрствых, задубелых душах баблоидов, жаждущих только наживы, где нет места мысли и свету. Он, вопреки окружающей его действительности, наивно верил, что существует, и он владеет им, рецепт, с помощью которого общество можно излечить от пороков наживы, невежества, лицемерия, и тотальной лжи. Прошедшие  уже более  чем полтораста лет, уже после него, с убедительностью показали, что обществу баблоидов не нужно вовсе, царства ума и света, это вопиюще противоречит всё тому же их инстинкту наживы. В этом царстве (ума и света) оно просто не нуждается. Тьма и невежество гораздо милее задубелым душам баблоидов. Да и не только он, многие писатели гуманисты наивно верили, что рано или поздно жизнь на Земле станет хорошей. Верили своим фантазиям, грёзам и утопиям, потому, что не знали истины, что пока на Земле царствует капитал, свирепствует диктатура капитала, жизнь на Земле никогда не станет хорошей. Это невозможно в принципе. В теперешнее время все эти писатели гуманисты стали совершенно не актуальны. Ну, зачем они в этом мире лжи, фальши и наживы. Этот  мир,  или царство баблоидов избрал себе  других учителей и кумиров.

 карабанов