ДЕТИ ЯНУСА часть восьмая

ДЕТИ ЯНУСА
(часть восьмая)


Мы возвращаемся в глубь Тосканы. В машину врывается запах ранней итальянской весны. Напоминает весну из детства – мир, полный озона, и вся жизнь - впереди… « Что за воздух ! – писал Гоголь о весенних благоуханиях Италии. – Кажется, как потянешь носом, то по крайней мере 700 ангелов влетают в носовые ноздри. Удивительная весна !
Верите, что часто приходит неистовое желание превратиться в один нос, чтобы не было ничего больше –  ни глаз, ни рук, ни ног, кроме одного только большущего носа, у которого бы ноздри были величиной в добрые ведра, чтобы можно было втянуть в себя как можно побольше благовония и весны». Может быть так и появился у Николая Васильевича замысел знаменитого «Носа»? Как знать.
Дорога режет пейзажи, дающие усладу глазу и утеху сердцу... 
• Ну чего, они так исчезли, эти этруски - и все? - спрашивает Большой Чечен.
Совершив в апреле 1927 года поездку по этрусским городам и сожалея  о том, что ассимилировав этрусков, римляне укрыли их величие и значение за своим именем , английский писатель и философ Дэвид Лоуренс со свойственной ему патетичностью   так оценил влияние древнего народа на современную Италию: “ Если сумашедший убивает соловья, что же, он поэтому величественнее птицы? Если римляне уничтожили этрусков, что же, они более величественны, чем этруски? О,нет!   Рим пал, а вместе с ним исчез и римский феномен. Италия сегодня по своему жизненному пульсу- гораздо более этрусская, нежели римская, и так будет всегда. Этрусский элемент в Италии - как трава на полях, как всходящий хлеб, и так  всегда будет”.
С уверенностью можно говорить о преемственности художественного видения тосканских мастеров  эпохи Возрождения от их этрусских предшественников. В  некоторых случаях она поразительна. Так, например, если сопоставить скульптурную  голову юноши из раскопок в городе Черветери, датируемую V веком до н.э, и скульптурную голову Святого Георгия, выполненную великим Донателло,- сказать, где этрусская работа, а где  -“ раннее Возрождение”,сможет не всякий искусствовед. “Они нас копировали”,- рассматривая однажды этрусские  произведения, шутливо заметил известный итальянский скульптор Лучано Мингуцци.
«Этрусский элемент» в Италии действительно неистребим, и словно подтверждая это, сама Тоскана дважды  становилась  колыбелью итальянского гения: в VIII веке до н.э.  цивилизация Италии здесь родилась, а в  XV - возродилась. « Возможно,- пишет французский этрусколог Жак Эргон,- именно пейзажность, свет и климат Тосканы,   более живительный, чем в округе Рима, стали причиной этого чудесного повторения. Вазари вспоминает, что Микеланджело “однажды  в шутку сказал: “ Джорджио, если и есть во мне   что толкового, так это от необычной атмосферы вашего Ареццо”. 
“ Смотрите, darling, смотрите,- говорит о Тоскане один из персонажей “Красной лилии” Анатоля Франса ,- такого больше нет нигде на свете. Нигде более вы не найдете столь утонченной, изысканной и элегантной природы. Бог, который создал флорентийские холмы, был артистом. О! он был  ювелир, гравер, скульптор и художник; он был флорентийцем. Он сотворил лишь это, darling! Все остальное создано рукой менее деликатной и лишено совершенства. Разве может  этот фиолетовый холм Сан-Миниато, столь чистой и устойчивой формы, относится к работам автора Монблана? Такое  невозможно. Ведь  это законченное, выверенное произведение искусства”.
Пейзажи Тосканы с их необычным светом настолько жизненно емки, закончены и самодостаточны, что, кажется, убери их – и не будет на земле места для  жизни. Самоощущение человека средь них - будто ты находишься на сцене пред чьим-то взором и должен быть безупречен. Многие путешественники утверждают( впрочем, я испытывал это и сам), что их вид вызывает желание быть  физически чистым, прогоняет голод, порождает уверенность в том, что у человека есть лишь одно право: право на восхищение жизнью и творчество. Кажется, будто дух созидания   овевает своими крылами тосканские холмы, нежно склоняя их обитателей к постоянному поиску новых красот, и там, где человек своим трудом дополняет великолепие природной данности, появляется новая радость для чувств, очередной повод для восторга. Расположенные на склонах холмов поля и виноградники являют собой шедевр геометрической точности; цвет и форма домов  настолько «увязаны» с красками и структурой ландшафта, что нередко общий вид кажется   нарисованным. “Главный редактор русской газеты “Правда”,- пишет итальянский журналист Энцо Бьяджи,- сказал мне однажды : “Даже крестьянин в Тоскане рождается с чувством прекрасного; прекрасное у него внутри, перед его глазами - в этих окружающих его пейзажах, которые будто написаны “романтиками”,  хотя он сам того и не знает”.   
В Тоскане   нет место безобразному. “Облагораживание страшного, неприглядного,  непристойного” -  таким мог бы быть ее девиз.  Немецкий писатель Герман Гессе, который во время своего пребывания в этих местах    читал  написанный тосканцем Боккаччо “Декамерон” и, борясь с жарой, поедал свежие лимоны, отмечая  для себя каждую фривольную новеллу тем, что клал в карман лимонную косточку ( всего их он обнаружил у себя 39), так отозвался о “тонком тосканском умении” обрабатывать словом тему плотских радостей: “ Не говоря уже о том, что все касающееся чувственной любви подано с красотою и изыском, речь и поведение десяти героев столь блистательны и безупречны, что становится очевидной разница между словом и делом и понимаешь, что откровенность вполне совместима с хорошими манерами. Старая немецкая и английская литература полны таких непристойностей, что по сравнению с ними самые вольные места у Боккаччо кажутся молитвами”.    «Речь самого незначительного тосканца,- заметил в XIX веке историк Микеле Пальмьери,- столь изыскана, грациозна и литературна, что ее не  превзошли бы в своем мастерстве и самые утонченные писатели”.  Даже богохульство в Тоскане платило свою дань прекрасному : в то время как в средних веках в Венеции возводящих хулу на Господа выставляли  в клетках на всеобщее посмешище перед колокольней Сан-Марко, в тосканской столице Флоренции их обкладывали крупными штрафами и на вырученные таким образом деньги покупали мрамор для строительства собора Санта -Мария дель Фьоре…   
В Тоскане искусство – у себя дома. Весьма символично в этом отношении, что здесь в древности родился тот, чье имя, став нарицательным, сегодня  означает “покровитель искусств”: выходец из богатого этрусского рода города Ареццо - Гай Цильний Меценат.
Несомненно главной  заслугой этрусков было  то, что они  растормошили своим искусством  дремавшую в окружающих их италийских народах потребность в красоте и невольно научили  эти народы декорировать и эстетизировать свойственный  им  “сухой и  практичный подход к действительности и религии”.  Украшение окружающего, земного,  мира, придание праздничности жизни  - именно так восприняли италийцы назначение той деятельности человека, что впоследствии назовут искусством, в отличие от этрусков, для которых деятельность эта была   созданием  сложной системы символов, отражающих древнейшее вселенское знание и не затрагивающих эмоциональную сферу.
«О, Вечный Свет, который лишь собой 
Излит и постижим и, постигая,
    Постигнутый , лелеет образ свой!”-   так говорит об этом  знании одна из терцин «Божественной комедии» Данте, перекликаясь  с так называемым феноменом посмертного видения - воспоминаниями некоторых людей ,   побывавших по ту сторону жизни - в клинической  смерти, воспоминаниями, сохранившимися фрагментарно, ибо на обратном пути возвращавшиеся к жизни  слышали голоса, которые стремились «стереть  память об этом знании»: « Сияющий золотистый свет»; «Город света»; «Я был охвачен чувством совершенного счастья и мира....»; «Это было чем-то вроде школы, хотя и не похожей на нашу; все как будто наполнено знанием. Достаточно сосредоточиться на одной теме, как знания начинают вливаться в вас сплошным неостановимым потоком, как будто бы вы прошли десяток программ по скоростному чтению»; « На какое-то мгновение для меня не существовало вопросов, которые оставались бы без ответа в тоже мгновение. Я не могу сказать, как долго это продолжалось, во всяком случае, это имело место не в земном  времени, а в каком-то другом» . 
 «Синтезирующее выражение чудесной науки, ныне позабытой людьми, показывающие все что было и что будет..», - этими словами французского исследователя Марка Сонье можно определить значение  символов для этрусков, у которых появление любого предмета, узора или рисунка, характеризующегося ныне как произведение искусства , было в первую очередь обусловлено их космологическим видением. «Каждый  аспект искусства ,-пишет этрусколог Джулио Ленси Орланди,- был включен в четкую иерархию психологических и метафизических  ориентиров и в этом упорядоченном комплексе ценностей имел особую функцию, постоянно пребывая в гармонии с трансцендентной нормой.  
Для этрусков цель искусства  заключалась в том, чтобы представить невидимый и потрясающий мир, мир высшего существования, дабы понять его и соотнести себя с ним» . Прибегая к определению символизма, данному  испанским критиком Керлотом Хуаном Эдуардо, можно сказать, что символизм этрусков, имел «широкую толковательную и творческую функцию  как систему чрезвычайно сложных отношений, одним из доминирующих факторов которой была полярность, соединяющая физический и метафизический мир». В древности предполагалось, что невидимое, или духовный порядок, аналогично порядку материальному. «То, что внизу, подобно тому, что вверху; то что вверху, подобно тому, что внизу»,-  говорится в алхимической «Изумрудной скрижали».  Или как позднее сформулирует Гете: « То, что внутри, есть также и вовне» .  Поэтому в целом создание « произведения искусства» было движением per visibilia ad invisibilia – через видимое к невидимому – созданием  указателей, могущих заставить осознать сверхъестественные или метафизические истины – метафизические в действительном , полном смысле слова; или, как считает ученый Освальд Вирт, - исследованием неведомого и , парадоксальным образом, коммуникацией с некоммуницируемым , поскольку посредством символа достигается частичное приоткрытие непостижимых истин» . Повторяя вслед за Гете, можно сказать, что  в символе частное представляло всеобщее – не как сон, не как тень, но как живое, мгновенное откровение непостижимого. Для италиков же,  не ориентировавшихся по координате ведущей  в невидимое измерение и перенявших от этрусков лишь технику создания произведений искусства, то, что для этрусков было символом метафизического,  стало исключительно выражением земного: знак превратился  в «эстетический образ, лишенный какого то ни было возвышенного значения ».  «Значение  блестящей этрусской цивилизации,- пишет Орланди,- мы могли бы понять, учитывая  разницу между тем, что составляло ее душу, и многочисленными низкими  традициями отсталых народов,  которыми цивилизация эта  была окружена на протяжении веков.  Это так называемые  италийские народы, которые современная историография стремится вознести, связывая именно  с ними истоки славы Рима» .           
Некоторые специалисты  не выделяя  значение того влияния, которое оказало древнейшее население  Тосканы, остающейся до сих пор  эстетическим центром Италии, на развитии всей итальянской культуры, отмечают неизменность и фактическую неуничтожимость ее самобытности.  По мнению немецкого  историка Меллера ван дер Брука,  “своим мистическим единством и первородной силой культура эта обязана не Риму, не древним, не готам, а самой стране, итальянской земле, чья суть и потребности оставались неизменными во всех перипетиях, так что этруски, римляне и позднее - германцы в итоге лишь отвечали на ее запросы.” Запросы эти определены тем, что на этой земле, за исключением ее южной части, не прижилось философское  осмысление мира, и тем, что будучи богатой снаружи, она бедна  в своих недрах. Первые  обитатели Италии, этой Америки древности, - те, которых принято называть римлянами, -  считали бесполезным космогоническое восприятие жизни, свойственное более развитым  народами, и, весьма напоминая своей позицией атеистов, навсегда отринули этот подход к действительности, что  породило в них не проникнутое философской мыслью  настороженное отношение к природе, устойчиво сохраняющееся на Апеннинском полуострове еще и сегодня.  В свою очередь сырьевые ресурсы Италии еще в  древности исчерпали себя, что  развивало в ее населении творческие способности обработчиков и  художественную фантазию . Голь на выдумки горазда, гласит известная поговорка; нужда порождает изобретательность, говорил Макиавелли; бог земной  любви -  «самый прекрасный из бессмертных» - Эрот  - у  римлян он назывался Амор -  рожден от Пороса (изобретательность) и Пении (бедности) …  Так  сформировался альтернативный  принцип существования, по которому Италия жила во все времена:  эстетическое преобразование мира, оформление действительности.  Итальянец  - человек  “поверхностный”: он не идет в глубь недр  своей земли, потому что они отвращают его своей пустотой; и не углубляется в философию потому что, она утомляет его  своим содержанием, так что и Данте, и Бруно, и Галилей – исключения на общем фоне, и оттого выдающиеся… и приговоренные.   Мир итальянца - это мир понятный чувствам, в котором все относящееся к области мысли, включая   этику, подчинено эстетическому началу.   Главное  на  земле  Италии  - то, что зримо и ощутимо. И это зримое и ощутимое во что бы то ни стало должно быть красивым и оригинальным. “ Когда мы сетуем на то, что итальянцам недостает высшего трагического воображения,- писал английский историк Джон Эдингтон Саймондс,- что чувства их по своей природе не романтичны, или же , что ни одно из их произведений искусства - или только немногие - доходят до возвышенного,- мы всего лишь  настаиваем на их предрасположенности к реализму, которая сделала для них ценным  ощутимое, пальпируемое, проверенное, постижимое чувствами... Реалистичность,  предпочтение осязаемого и конкретного представляемому и абстрактному, определенного - неопределенному, приоритет того, что относится к епархии чувств, - перед тем, что входит в область идеального,  - определяют  характер их гения во всех его проявлениях”.  Наверно, ни в одном индоевропейском языке восхождение слова «человек» к корню «khem- », имеющему значение «земля», «земной», не оправдано характером говорящих на нем  так, как в  итальянском и породившей его латыни. Бог Италии - это Янус, бог начала, инициативы и  преобразования, и развивая предприимчивость и свою практичную по сути художественную фантазию, итальянцы  вынуждены безостановочно перерабатывать все, что попадается им  под руку, придавать ему форму, образ, создавать вторую -  искусственную - и для них единственно ценную  -действительность. Обученные древними, они покорно  следует своей участи - преобразовывают мир эстетически, маскируя  его погрешности и опасности, обрабатывают его так, что он начинает вызывать блаженство чувств. Свойственные всем людям космическую тоску и ощущение вселенской бесприютности итальянцы преодолевают не стремящимся к сути размышлением, а системирующим действительность и облегчающим жизнь искусством. Их  искусство - легкокрыло, отрешено от земной тяжести, оно не должно переходить ту ясную мелодическую линию, за которой взамен человеческих голосов начинают неистово и страстно звучать голоса вечных стихий. Этот основополагающий принцип итальянской  жизни превращает ее в подобие зрелищной оперетты  средь потрясающих декораций, либретто которой не отягчено заумью и грустью.  
“ Во всем мире,- пишет итальянский журналист  Луиджи Бардзини,-  для людей  первостепенным в чем-либо является содержание, смысл, суть. Внешняя сторона имеет определенное значение, но значение это второстепенно. У нас же, в Италии, эти понятия перепутаны: изображение для нас так  же важно, как и реальность, пожалуй, даже   гораздо важнее. Так для многих простых верующих, статуя какого-нибудь святого - это сам святой. Объяснений этой национальной особенности - множество. Возможно, она определена климатом, который позволяет итальянцам находится почти всегда вне дома, на улицах, площадях и черпать знания не столько из книг (как это делают народы-мыслители, народы, проводящие большую часть времени в помещениях), сколько непосредственно из собственных ощущений. Возможно, это объяснятся тем фактом, что итальянцы по натуре склонны к  инсценировке, розыгрышу; или же  тем, что показное и  декорированное тешит нас более чем, других, причем до такой степени, что сама жизнь становится нам в тягость, когда она низводится к голой правде. Может быть, это происходит потому, что спектакль   становится для нас утешением, суррогатом, заменяющими то, чем  мы обделены в действительности; или же тем, что превыше всего итальянцы ценят артиста, способного растрогать их, эффектный драматический контраст, вызывающий состояния души, которые может вызвать только искусство. Какова  бы ни была причина, из нее следует, что   форма и содержание постоянно смешиваются и возникает сильнейшее искушение не делать между ними различий.   Одно, впрочем, не может существовать без другого. И заканчивается   все  тем, что выражение заменяет выражаемое.Если вы хотите понять Италию, ее цивилизацию, разобраться в перипетиях ее истории, обычаях, привычках и предвидеть ее будущее, необходимо  иметь ясные представления  о  том доверие, которое  итальянцы оказывают образам и символам. О нем нельзя забывать, дабы не впасть в заблуждение. Это основная черта национального характера. Она помогает человеку справляться с личными трудностями. Доминирует в общественной жизни. Ориентирует политику. Она же одна из причин, определяющих лидерство итальянцев в тех областях деятельности, в которых форма является основополагающей: в архитектуре, изобразительных искусствах, организации празднеств, декоративных ремеслах, лирическом театре,  промышленном дизайне, автодизайне, ювелирном деле, моде и кино. В период Возрождения итальянские воинские доспехи считались   в Европе наиболее изысканными. Они были элегантны, изящно отделаны, с умом изготовлены, удобны, но в то же время - слишком легки, чтобы пользоваться ими в сражении. На войне сами итальянцы предпочитали облачаться в доспехи немецкие, неприглядные, но зато - надежные.
Поэтому  вполне естественно, что итальянцы склонны с большим восторгом встречать те  замыслы,  которые дальше других  и с наибольшей чреватостью    уходят от реального: те, для воплощения  которых используются самые неподходящие с общей точки зрения материалы; те которые даже не претендуют на подражание уже существующим образцам, но все равно  получаются эффектными, убедительными, трогательными или забавными. Взять к примеру имитацию мрамора. С древнейших времен в этом деле итальянские ремесленники непревзойденны.. Добрая половина мрамора, который можно увидеть в церквях и патрицианских дворцах, на самом деле всего лишь - отшлифованный и обманчиво раскрашенный гипс. Не всегда такой материал стоит меньше настоящего мрамора, порой он значительно превосходит его в цене и  выбор его  при этом является далеко не лучшим решением. Среди множества типов искусственного мрамора итальянцы предпочитают те, которые  на самом деле ничего не имитируют и имеют цветовые комбинации, никогда не существовашие в природе. В первую очередь ценится мастерство их создателей, их дерзкий вызов Богу.
Слово, которым определяют мастерство такого рода, как известно - виртуозность. Величайший виртуоз всех времен Никколо Паганини часто заканчивал исполнение своих  сложнейших сонат, обрывая три струны и играя на одной. На протяжении веков итальянские виртуозы создали несметное количество “ обманок” - ловушек для зрения, ума и сердца. Они заполонили библиотеки чудесной любовной поэзией, порожденной не вульгарными страстями, а необычайной  техникой комбинирования гармоничных слов. Есть мастера, способные создать безукоризненные  эссе, опровергающие то, что, как известно, является правдой, или же - написать безупречные научные записки  на основе слегка подтасованных данных. Есть виртуозы исторических исследований, в которых факты, несогласующиеся с авторской мыслью, аккуратно замалчиваются. Некоторые адвокаты особенно гордятся тем, что им удалось добиться оправдательного приговора для своих подзащитных, хотя они никогда не сомневались в их виновности. Изобретательные журналисты  могут написать материалы, как   восхваляющие, так и низвергающие одного и того же человека. Многие, хотя и  понимают, что речь идет о мистификации, самих    мистификаторов встречают аплодисментами. Ведь, чтобы делатьподобные вещи, нужно быть неординарным человеком. Приготовить яичницу из яйца может любой, а вот сделать ее без яйца способен  только гений. Обратите внимание, что виртуозность - это необязательно  чистая демонстрация мастерства и ловкости. Порой она приобретает и практическое значение. Взять к примеру войны периода Возрождения. За пределами Италии они представляли собой широкомасштабные кровавые побоища. Победу в них одерживал тот, кто уничтожал большее количество врагов. В Италии же они превращались в элегантные бескровные пантомимы. Хорошо оплачиваемые военачальники со своими  яркими небольшими отрядами инсценировали внешнюю сторону сражений, украшая  театр военных действий ( именно так он и называется) великолепием вооружения, знаменами, разноцветными палатками, блеском убранства кавалерии, осадными орудиями, плюмажами; действие разворачивалось под музыку военных маршей, барабанный бой, вдохновляющие на битву песни и леденящие кровь крики. Командиры убедительно маневрировали своими подразделениями, водя их взад и вперед, шествовали через провинции завоевывали и теряли крепости. На самом же деле победа была уже определена во время тайных переговоров или выплатой откупных. В конечном  счете это был крайне цивилизованный способ ведения войны. Случалось, он не мог разрешить противоречия, как  впрочем бывало не всегда разрешали их и настоящие  сражения,  зато он  обходился меньшими затратами,  меньшими человеческими потерями и страданиями”. 
Наверное, доминирующий в жизни Италии принцип примата формы лучше всего иллюстрируется  ее национальной живописью.  
« В галерее Уффици, в Брере или Ватиканских музеях,- пишет публицист и германист Саверио Вертоне,- выставленные картины не разделены по национальным школам. Но в берлинской  «Гемелдегалерие»  переходишь из зала немцев в зал каталанцев, от фламандцев к голландцам, от испанцев к французам, следуя, так сказать, по географическому маршруту истории искусств.
Насытив глаз Дюрером, Мемлингом, Пуссеном и Зурбараном, неожиданно оказываешься в зале, где собраны, правда, в некоторой тесноте, все итальянцы.
Не знаю, случилось ли это только со мной, но уже на пороге, когда я не мог еще  отличить Липпи от Поллайоло, с головой не отошедшей от психологической тяжести Дюрера, кропотливых анекдотов Брегеля и алхимичных наставлений Босха, мне показалось, что я вхожу в чистилище образов. Я говорю « чистилище», чтобы обозначить место, где вещи начинают скидывать с себя отягощающую их материю, а человеческие фигуры освобождаются от гнетущей их психологии - так, что предметы и люди, горизонты и перспективы становятся чистыми идеями, фантазмами очертаний.
   Входя в зал итальянцев, краем глаза замечаешь, что происходит неожиданный скачок из мира вертикального в мир горизонтальный,   из царства глубины и тяжести, где  каждая вещь таит за собой другую, в царство поверхностности и легкости,  где значения  не утаиваются  и все сущее сплочено в некий освещенный мираж. 
   Жизнь животных, человеческую жизнь и христианскую  мораль 
   итальянская живопись обрабатывает, как стиральная машина - грязное белье: в этой стирке мира преображается все видимое и отделяется все, что незримо”.  
   Порожденная принципом примата формы потребность  итальянцев в постоянном обновлении радости для чувств, которая, по замечанию художника Бруно Мунари, нередко «заставляет итальянских дизайнеров идти вопреки технологии, лишь бы создать что-нибудь необычное», особенно хорошо заметна  в   бытовой эстетике. Ни в одной стране мира внешний вид упаковки товара не обновляется так часто, как в Италии. Этикетки, коробки, флаконы, банки с такой скоростью здесь устаревают и исчезают с полок супермаркетов, уступая место другим – с иными рисунками, шрифтами, формами, цветами,- что суть  итальянских рекламных лозунгов практически  сводится к формуле : новый образ – знакомое качество.
    Определенная требовательность к эстетике предметного мира и некоторое умение делать этот  мир красивым наблюдаются в странах, на территории которых в древности  присутствие «развитых этрусками римлян» было значительным и продолжительным, то есть у народов, называемых  сегодня романскими.
   Территории, которые практически оставались для Рима terra 
   incognita, представляя собой, по выражению английского историка Эдуарда Гиббона, запасной магазин народов, живут сегодня по иным правилам. Так, например, в супермаркетах Германии вы из года в год будете видеть одни и те же удручающего вида упаковки, одни и те же блеклые этикетки, наклеенные на прозрачные пакеты из ломкой пленки, вы не найдете здесь консервных банок, открывающихся без консервного ножа…  Для немцев сегодня, как и в древности, главное –содержание, суть. Эстетика – второстепенна. “ У них не заметно ни малейшего стремления щегольнуть убранством,- писал о германцах римский историк Корнелий Тацит. – Строят же они…, не заботясь о внешнем виде строения и о том, чтобы на него приятно было смотреть.
   Они … не сажают плодовых деревьев, не огораживают лугов, не поливают огороды. От земли они ждут только урожая хлебов.
    Да и кто … стал бы устремляться в Германию с ее неприютной землей и суровым небом, безрадостную для обитания и для взора, кроме тех, кому она родина ?”  “ Понятно,- развивает мысль Тацита Эдуард Гиббон,- что народ, который ... так мало заботился о своей собственности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чувством чести и независимости”.  В германских землях, можно сказать,  глубокие представления о долге и  чести - устойчивых этических понятиях- стали своего рода компенсацией за отсутствие искусств, где главное - не скованная философскими принципами фантазия. Разве могла из других земель двинуться на католичество реформа?  Разве мог Лютер родиться в ином месте ? 
    Когда украинцам нужно соорудить что-то солидное и надежное,  сказал мне однажды работающий в Киеве итальянец , они всегда обращаются к немцам ; еcли же речь идет о чем-нибудь  легком  - магазине, баре, ресторане…, - наоборот, только к нам.  
   В недалекой же от Германии России , сами то, вряд ли, осознавая, в национальном эстетическом бессилии  расписываются широко используемым в качестве рекламной приманки словом  “евроремонт”, подразумевающим, увы, даже способности поляков,  что у человека наблюдательного неизбежно вызывает вопрос: если русские, как нередко пытаются доказать, во всем первые и в истории  самые великие, то почему же они такие убогие? « … с того времени, как москвитяне вышли из рабства татарского ( чему едва минуло двести лет,- писал о русских в своей записке префекту Пропаганды, кардиналу Антонио Барберини ,обращенный в католичество славянин Юрий Крижанич,- они будучи хитры и обманчивы начали сразу мерить все на свой ум и относиться подозрительно ко всем другим нациям, кроме греков, и воспретили общение с ними, потому что опасались быть всеми обманутыми, так что  поддерживались отношения с одними только греками, которые ими считались необходимыми для дел религиозных. Но так как в настоящее время греки не занимаются ни искусствами, ни науками, так что они сами слепые и вожди слепых, то каковы были учителя , таковыми  свойственно было стать и ученикам, то есть грубыми и необразованными» .   «Не эстетично?- исподволь формулирует подход русских к эстетике герой известного советского фильма.- Зато – дешево, надежно и практично».  Да, и впрочем, так ли уж оскорбительно слово «убогие» ? Разве плохо что мы не успели закрепить   образы деревянных идолов в камне?  Зачем, претендуя на древность, первенство и исключительность, выстраивать громоздкие и откровенно сомнительные исторические теории? Не проще ли признать, что наша сила в том, что мы народ – молодой, народ, вышедший из племени, не сбитого цивилизацией, и пока еще способный заметить ошибки «стариков»?  Ведь это по сути и значит: быть последней территорией Бога на земле… 
    Безрадостную для взора картину являет собой предметный мир и граничащего  с Австрией  итальянского  региона Трентино-Альто Адидже: здесь – будь то бар, ресторан, супермаркет, заправка – словом во всем, где важно качество дизайна,  чувствуется нехватка креативности. Здесь  все добротненько, но   неприглядно. И это неудивительно: в этих местах, что  представляет собой уникальный случай для Европы, большинство населения – итальянцы – дискриминируются меньшинством – тирольцами, относящимися к племени, в правилах которого торжество сути.    
    Оставляем в стороне этрусский город Ареццо и вскоре оказываемся в небольшом селении Пьеве Сокана.
    К тыльной стороне романской церкви X века прилегают развалины этрусского храма, посреди которых возвышается  каменный алтарь.   
   В церкви   полно народа. Идет венчание. 
• Согласен ли ты взять в жены....
• Да.
• Согласна ли ты взять в мужья...
• Да. 
    Сакраментальные вопросы священника удовлетворены, должное христианским канонам отдано и молодожены  выходят из церкви. Но вместо того, чтобы сесть в поджидающую их машину, они  проходят в церковный двор и останавливаются на развалинах этрусского храма. Длинный шлейф белоснежного платья невесты   стелится у подножия языческого алтаря. Щелкают затворы фотоаппаратов. Звучат поздравления, пожелания счастья.  Кто-то громко выкрикивает:
• Чтоб род ваш был бесконечен.
    При входе в церковь объявление: “ Книги по этрускологии и открытки можно приобрести у священника”. Покупаем несколько книг и стопку открыток, чем приводим вначале не очень любезного священнослужителя в доброе  настроение. Он становится словоохотливым и, узнав, что мы совершаем автопробег по Этрурии, начинает рассказывать нам об этрусском наследии в местной топонимике. Когда он заканчивает свое повествование, из которого явствует, что в вопросах этрускологии он разбирается не хуже специалиста, я спрашиваю его, как он относится к тому, что обвенчанные им по христианскому обычаю продолжают свадебную церемонию у языческого алтаря.
• Традиция ! - отвечает он.
Дух языческой Этрурии действительно необорим.  “ Религиозная  
структура многих итальянцев,  - заметил  историк Джульяно 
Прокаччи,- мало чем отличается от структуры романских 
церквей, построенных на античных фундаментах и из античного 
материала. За их внешне христианской верой и поведением 
просматриваются элементы язычества и магии. Посетитель     
этрусских гробниц в Тарквинии с удивлением обнаруживает на их 
фресках ритуальные и заклинательные жесты, которыми  еще 
сегодня повсеместно пользуются в Италии”.
День медленно отходит в прошлое. Прозрачное небо, подобно банке с чистой водой, в которой художник  начинает мыть акварельные кисти,  наполняется  закатными красками. На обочинах  провинциальной дороги - шеренги чернокожих проституток. Одна из них - толстозадая и иссиня-черная - восседает в  белом пластиковом кресле и неспешным движением руки пытается остановить проносящиеся мимо машины.  Мы  двигаемся в сторону столицы Тосканы.
“ Зато я был один, когда решали
Флоренцию стереть с лица земли;
Я  спас ее, при поднятом забрале”,- говорит в “ Божественной комедии” Фарината дельи Уберти.  
В 1260 году, после победы близ замка Монтаперти  над флоретийскими  гвельфами( сторонниками папы), Фарината ,  не допустил разрушения города, которого  требовали вожди тосканских гибеллинов (сторонников императорской власти) .  Он заявил тогда, что , пока  жив, один против всех с мечом в руке выступит на ее защиту. Его смелое заявление спасло  родной город Данте, ставший позднее центром Возрождении, и, несомненно,  достойно поэтического  воспевания, но  поэт- гвельф дает волю своей политической ненависти- и  обрекает  главу флорентийских гибеллинов  на мучения в шестом круге ада...
В Италии, где, по оценке ЮНЕСКО, находится   30%  культурного наследия  человечества, Флоренцию  называют музеем на открытом воздухе, и она оспаривает у Венеции и Рима  “право называться городом с наибольшей концентрацией произведений великого искусства”. Действительно, флорентийцы живут в  окружении выдающихся творений. Для них это настолько привычно, что, как вспоминает один из путешественников прошлого столетия, многие из них  наивно полагают, что все красивое в их городе сделано  Микеланджело. Неподготовленных визитеров Флоренция ввергает в так называемый  “синдром Стендаля” : психологическую растерзанность от встречающихся на каждом шагу артистических красот и художественного великолепия. И порой от порождаемого ими  синхрофазатронного сумбура и калейдоскопической сумятицы  в голове   избавить могут лишь психиатры...
Останавливаемся в небольшой  гостинице в центре города. Забрасываем вещи в номера - и на традиционную  туристическую  прогулку по вечерней Флоренции.  По тихим переулкам доходим до церкви, где Данте впервые увидел Беатриче, “истощающая любовь” по которой, по мнению некоторых литературоведов, превратила его в великого поэта. На фасаде церкви объявление: “ Закрыто. За три дня - три кражи. Власти не помогают...”
   Выходим на пьяцца Синьория. Большой Чечен  рассматривает скульптурные  композиции без видимого восхищения. Зато целующиеся то здесь, то там парочки вызывают у него откровенное раздражение:
• Терпеть этого не могу! За угол, что ли, зайти нельзя.
   На пьяцца Синьориа туристы  любят фотографироваться под огромной фонтанной статуей Нептуна, созданной учеником Микеланджело  Бартоломео Амманнати и прозванной горожанами Белым гигантом.  Судя по расстоянию,  которое  ”берут” некоторые фотографы, и  используемым ими объективам,  на фотографии будет радостный  турист и возвышающийся над ним   Нептун, от пьедестала до пупка... Это напоминает об  истории из биографии Скотта Фицджеральда. Писатель болезненно сомневался в естественности размеров  своего мужского достоинства. И, чтобы утешить его, Хемингуэй показывал ему статуи в Лувре : вот, мол, смотри, какие здоровяки, а там - так, ничего... Если бы эти экскурсии проходили не в Париже, а здесь, на площади Синьория, и Фицдждеральд увидел бы Белого Гиганта  во всей  его красе, романтическая тема  конфликта человека и судьбы в американской литературе, вряд ли,  была  бы разработана  столь основательно... 
   Ночное небо затянуто глубокой синью – таким, не раз отмечали путешественники, оно бывает только в Италии. В моих спутниках чувствуется  усталость. Они  лениво  шаркают ногами по земле, и им нет никакого дела до того, что она - флорентийская. Поэтому продолжение знакомства с городом переносится на следующий день.
“Итальянцы,- пишет английский писатель Мартин Солли,- давно превратили бизнес подделки в настоящее искусство. В этом им нет равных. Потребителю никто не может дать гарантии подлинности той или иной вещи, и это еще больше раззадоривает проходимцев от искусства. Вам нужна античная ваза или скульптура Модильяни - нет проблем , современные “ мастера” удовлетворят любой спрос”. « В  театральном обществе,- развивает эту мысль публицист Чезаре Марки, называя театральным обществом Италию,- образ значимее  выражаемой им реальности, этим и объясняется широкая распространенность подделок работ известных артистов. Порой имитации столь совершенны, что в ловушку  попадают даже опытные эксперты, как это случилось в Ливорно, при оценке «произведений Модильяни», которые на досуге изготовили  несколько веселых ребят». “Мастера” работают не только по индивидуальному заказу, но и  серийно - ориентируясь на толпу.  В туристических городах Италии  они удовлетворяют массовый спрос заезжих простаков.  Деятельность фальсификаторов обязательно “привязана”  к местным традициям: ее “историческая обоснованность” снимает лишние вопросы. Словом, у каждого туристического города Италии - свое направление  “туристического мошенничества”, в каждом из них недотепам втюхивают   свой товар.  В Риме - это поддельные  античные монеты и статуэтки, которые небритые дяди, умело создавая атмосферу нелегальности, из-под полы предлагают млеющим от древности иностранным ротозеям; в Венеции - ловко состаренные копии средневековых книг. Флоренция, естестественно,  всегда пробавлялась  изящным, делая при этом ставку на известные имена.    
“ Однажды ко мне в  маленькую квартиру на пьяцца Синьориа, во Флоренции, явился горбатый человек с седой бородой,- писал в 1901 году немецкий писатель Герман Гессе.- На нем была потертая мятая шляпа современного фасона, финанциерка тоже явно с чужого плеча и уже потрепанная , которая из -за отсутствия под ней жилета была застегнута под самое горло; ниже он был облачен в старомодные штаны из бархатистого материала коричневого цвета с зеленым оттенком.    
    По тому как он вошел и поприветствовал меня, я понял, что он хочет предложить мне какую-нибудь чушь: абонемент в театр, старые книги, виллу на холме внаем, тандем или лошадь. Я вооружился терпением и спросил, что ему угодно. Тогда он медленно  достал из  непомерно   большого для него пиджака серую коробку, смотал с нее несколько метров ниток и извлек изнутри бумажный листок, который подал мне с торжественностью человека, не сомневающегося в правоте своего дела. Вот диалог, который за этим последовал:
• Что это?
• Рафаэль. Рисунок Рафаэля. О, синьор, посмотрите, полюбуйтесь! Какие детишки - ну просто два ангелочка, красивые, чистенькие. Невероятно красивые детишки! Смотрите! Смотрите!
• А откуда вы знаете, что это Рафаэль?
• О, вы сомневаетесь ? Вы должны  мне верить, это именно его работа, это нарисовал Рафаэль своей божественной рукой. Любой, кто разбирается, поймет это сразу. Художник, который  у меня на постое, совершенно явно меня в этом заверил. Он бедный, синьор, но очень образованный. Если бы он не был таким бедным, он с удовольствием  дал бы мне за него 100 лир.
• Сто? Ну тогда он безумец.
• Вы шутите. По правде, он сказал мне, что можно уступить его и за  75 , хотя стоит он в три раза дороже. Рафаэль!
• Рафаэль жил четыреста лет тому назад. А вашему листку, насколько я могу судить, максимум лет 150. В любом случае это не Рафаэль.
Он смотрит на меня с упреком.
• Да, никчемная вещь. Покажите ваш листок какому-нибудь профессору, и он рассмеется вам в лицо.
• Да уж эти профессора! Но вы- то знаток, вас не обмануть! А если это какой-нибудь ученик великого Рафаэля? Или Перуджино ?
• Э, ваш листок стареет на глазах. Еще немного и вы поклянетесь, что это Джотто.
• Джотто? Великий мастер! Он построил колокольню! Серьезно, дадите 50 лир?
• Нет, я решительно не хочу его покупать.
• Не хотите покупать? Но вы же сказали…
• Что я сказал?
• Мне показалось, что вы были бы не прочь его заполучить. 40 лир?
• Не настаивайте. Вы  теряете время даром. Мне не нужен этот рисунок. Если бы мне предложил его кто-нибудь другой, я дал бы за него максимум 5 лир.
• Пять лир? Я не ослышался? Боже мой, зачем так зло шутить над несчастным стариком. Мне 65 лет. Пять лир! За Рафаэля !
• Ну тогда прощайте. Вставьте вашего Рафаэля в рамочку и любуйтесь им сами. 
• Правда, я б всю жизнь так и смотрел на него. Боже, какая нежная ручонка у этого малыша. Да одни эти  ручки стоят 20 франков. Ну что 25 лир - и по рукам?
• Уходите ! У меня нет времени.
• Пятнадцать?
    Я резким жестом показываю,что не согласен.
• Мадонна миа, неужели  я действительно должен уступить этот чудесный листок за десять лир? Десять! Поздравляю, синьор: Рафаэль за десять лир!
• Ну хватит! Я сказал: нет. Уходите! 
• Вы жестоки ! Ну да ладно:  шесть.
• Нет. Вон!
• Ну что ж, тогда - пять ! ( Он глубоко вздыхает).
• Господи боже мой, оставьте меня в покое. Мне не нужны подарки.
• Итак ? Сначала вы предложили мне пять лир. Я оставляю вам коробку. Пять лир. 
    Я попался. В Тоскане, где все стоит дешево, пять лир - целое состояние. Я смог бы на эти деньги устроить себе неплохой денек. Вместо этого у меня оказалась убогая школьная копия Рафаэля, один вид которой  еще сегодня  приводит меня в раздражение”.
В наши дни на “ Рафаэля” вряд ли кого возьмешь. Зато на “Фенди”, “Ферре” , “ Гуччи” и другие именитые фирмы, славящиеся во всем мире изяществом и эстетичностью своей продукции, турист клюет отменно. Контрафактными бумажниками, кошельками и сумками с их ярлыками завалены коврики чернокожих иммигрантов, торгующих при входе на Понте Веккьо - знаменитый мост 14 века, перекинутый через Арно.
• Синьоры, синьоры,- зазывают негры прохожих,- покупайте. Недорого.
    Пара пожилых американцев на миг останавливается около  ковриков, и этого достаточно, чтобы ей тотчас же был оказан весь почет и  внимание со стороны тротуарных  коммерсантов. С ловкостью жонглера один из них начинает вращать перед янки различные кожаные изделия, громко выкрикивая названия фирм.
• О! “Фенди” !- повторяет за ним американец.- Е-е...- И платит 20000 лир за “самопальный” бумажник,  оригинал которого во флорентийских магазинах   стоит в 7-8 раз дороже. И все довольны.
    Дурной пример, как известно, заразителен - и вот уже Наташа тянет руку к женской  сумочке...
• Да прекрати ты ! - останавливаю ее я.- Это же подделки ! 
• Товарищи! - неожиданно обращается к нам один из негров на русском языке, чем приводит нас в смятение.- Вы откуда?
• А сам- то ты откуда?- растерянно  cпрашивает Большой Чечен.
• Я из Нигерии. Учился у вас, в Харькове... На инженера. Но дома работы  нет... Вот  приехал сюда. - Негр улыбается.- Жить можно... До свиданья, товарищи,- говорит он  на прощанье и, видимо, в благодарность за обучение в России свой товар нам не предлагает...    
   Понте Веккьо по праву можно назвать золотым мостом: обе его стороны из конца в конец занимают ювелирные лавки. Их  витрины мало кого оставляют равнодушными. Цены на изделия - от десятков до десятков тысяч  долларов. Флоренция, как  утверждают, нередко толкает влюбленных на безумные траты...
• Мне бы нужно золотые часы  купить,- говорит Большой Чечен.
    Мы заходим в одну из лавок ,и  минут через десять  левое  запястье кавказца уже окольцовано массивными щвейцарскими “ бимбарами” за 5000 тысяч долларов. Отсчитывание Большим Чеченом денег Мауро сопровождает взглядом, в котором чрез умиление, вызванное поступком варвара, пробивает искра надежды на связываемое с ним лучшее будущее.
• Конечно, это не “ ролекс”,-  любуясь приобретением и в то же время не желая выказывать перед нами  своей радости, констатирует Большой Чечен, когда мы выходим из магазинчика,- но все же...
   Не успели мы сделать и несколько шагов, как вдруг он  обращается ко мне:
• И еще мне ручку надо!
• Шариковую?- спрашиваю я.
• Золотую! 
   Мне подумалось, что, наверно, с таким же интонациями говорил первый революционер Европы Кола ди Риенци, когда, после свойственной всем революционерам метаморфозы, счел, что недостойно его  писать гусиным пером и потребовал, чтобы ему сделали ручку из серебра, которая, вероятно, стала первой в истории ручкой с металлическим пером...     
    Как бы то ни было, мы  покупаем Большому Чечену внушительного, под стать часам, золотоперого “Пеликана” и продолжаем прогулку…
« Но устала голова,- писал во Флоренции русский прозаик Борис Зайцев,- и отказываешься воспринимать: куда тебе, бедному скифу, которого дома ждут хляби и мрак, вынести сразу роскошь ! Пей хоть глотками. И скиф идет на отдых, в ristorante». Минуя фаст-фуды, заманивающие в свои пластиковые объятия обещаниями гамбургеров и кока-колы, но приторговывающие также пиццой и спагетти ( Италия сопротивляется), и ресторанчики, искренне инсценирующие атмосферу средневековья, оказываемся на улице Франческо Гвиччардини, пройдя по которой  мимо того дома, где Достоевский написал «Идиота»,  подходим к «серьезному», по утверждению Мауро,  ресторану «Ла Сагрестия».  
   Перед нами, в дверях -  группа англоговорящих туристов. Мэтр встречает их улыбкой и поклоном,  которые напоминают скорее не проявление симпатии и вежливости, а снисходительность по отношению к детям.
Усаживаемся за стол.
• Я бы рыбы съел,- говорит Большой Чечен.
    Мои увещевания по поводу того, что в Тоскане нужно есть мясо, его не вразумляют и по его просьбе я заказываю для него рыбное по своему усмотрению.
• А вино, какое будем пить?- спрашивает кавказец.
• Надо посоветоваться...,- говорю я и завожу с официантом весьма общий разговор о тосканских винах.
   Тот, вероятно приняв меня за знатока вопроса,  рекомендует нам какое-то сухое белое, разводя при этом руками: мол, правда, я и сам понимаю, что оно дороговато.
• Ничего,- говорит Большой Чечен.- Только спроси у него, сладкое оно...
• В Италии, синьоры, по закону запрещено добавлять сахар в вино,- гордо сообщает официант.- Мы не в Германии!
   Перед нами появляются тарелки с закуской из холодных, как говорят в России, морепродуктов. Большой Чечен поддевает на  вилку кальмара и, рассматривая его, с улыбкой произносит:
• На резанные уши похоже. Моя жена ни за что бы это не стала  есть. А я съем...
    Официант переливает на сервировочном столике вино из бутылки в прозрачный кувшин , ставит его на середину нашего стола, отступает на пару шагов и, взглянув на часы, замирает в почтительном ожидании.
   Андрей молниеносно хватает сосуд за ручку и расплескивает вино по бокалам. Официант хватается за голову. Мы совершили почти святотатство: оказывается, вину   нужно было отстояться ровно три с половиной минуты, и только после этого мы могли пригубить его, чтобы ощутить нежно жгучую прохладную прелесть влаги, которая,  сначала  кокетливо  заигрывая с нёбом, уверить нас в том, что мы пьем нечто особенное, должна была лишь сохранившейся о ней памятью  в послевкусии (и вероятно, вслед за ценой - 150 долларов за бутылку). Но что поделаешь - профаны!Скифы! Идиоты !  
    После обеда - поход по бутикам. В “Версаче” толстозадый мужик, судя по акценту, американец,  по- итальянски сетует продавцу на отсутствие нужного ему размера джинсов:
• Для Америки все размеры в магазине - это классика.
• Всегда думал, что для Америки классика - это “ кока-кола”,- с улыбкой отвечает продавец , произнося в слове “кока-кола” вместо  звука “к” придыхательное “х”, унаследованное тосканскими диалектами от этрусской цивилизации.
   Американское сетование сменяет восточная каверза:
• Скажи ему,- просит меня Большой Чечен,- что мне штаны нужны такие, чтобы закрывали сзади каблук. Мы только так носим. Те, что я мерил - все короткие.
• Нет, ничего проще,- отвечает продавец ,-сейчас прикинем, сколько отпустить - и через час все будет готово.
   Подняв левую бровь и слегка скривив вправо губы, Мауро бросает на Большого Чечена победоносный взгляд: мол, вот так, товарищ, здесь вам - не тут!  
   Мы снова в  сутолоке флорентийского центра. Западня красоты. Толпы туристов. Гогочущие  американцы. Испанцы, в Италии почему-то - возможно, из-за пестроты их одежды - напоминающие  цыган. С затаившейся во взгляде улыбкой французы. Не показывающие своего взгляда  англичане: напоминая своей многочисленностью о давних религиозных паломничествах бритов, позднее превратившихся в массовые походы  островитиян на полуостров «из их желания приобщиться к континетальной элегантности», они идут уткнувшись в путеводители, и то и дело натыкаются на других, скалясь  в  «сорьканье», так что в некоторой степени можно понять раздражение, которые они вызывали у художника Виктора Сурикова: «  На меня по всей Италии отвратительно действуют эти английские форестьеры. Все для них будто бы: и дорогие отели, и гиды с английскими проборами позади, и лакейская услужливость их. Подлые акварели, выставленныя в окнах магазинов в Риме, Неаполе, Венеции, -  все это для англичан, все это для приплюснутых сзади шляпок и задов. Куда ни сунься, везде эти собачьи, оскаленные зубы».  Иногородние итальянцы, молчаливо рассматривают памятники с  таким видом, словно только они, рожденные на этой земле, могут до конца проникнуть в авторский замысел.  “Сегодня в галерее Уффици ,- писал в 1901 году Герман Гессе,- мне встретились и итальянцы, по- праздничному одетые рабочие и ремесленники. Своим спокойствием и тем, как они смотрят картины, они выгодно отличаются от немецкого и английского сброда.
    Каким  вульгарным может показаться толстый немецкий коммерсант рядом с итальянским мальчишкой - нищим ! ” 
   Однако, есть подозрение, что  итальянцы понимают лишь свое национальное искусство или же считают   искусством  исключительно те произведения, которые созданы в Италии. “Лишь случайно,- пишет итальянский журналист Беппе Северньини,- в один из солнечных пражских деньков я обнаружил, на что мы способны... Это произошло в  на улице Нерудова, в том месте,  где она расширяется и квартал Мала Страна поднимается к Кастелу. Перед изгородью кустарника там стоит статуя, изображающая причесывающуюся девушку с наклоненной головой. На постаменте надпись:  Toileta.  Периодически к ней подходили итальянские парочки, которые можно было сразу же узнать по интонациям голоса, а в тех редких случаях, когда они не открывали рот, по одежде: завязанный на поясе свитер и неизменно - ботинки типа “тимберланд”.  Они рассматривали статую, читали надпись и, жизнерадостные, исчезали за изгородью кустарника. Через несколько секунд возвращались. Туалета, говорил муж жене, здесь нет. И парочка молчаливо удалялась, не подозревая, что таким вот странным образом воздала дань работе скульптора Яна Стурса “Туалет”, или девушка занятая утренним причесыванием.”   
    Некоторые туристы  сидят на ступенях фонтанов или прямо на тротуаре и готовятся к штурму новых красот, штудируя путеводители . Эти  справочники нередко дают противоречивые сведения, а порой их информация может вызвать странные чувства. “ На этой земле,- говорится в одном из них об Италии,- которая изобилует всяческой красотой, итальянец чувствует себя как рыба в воде. Темноволосый, темноглазый, жестикулирующий, проворный и страстный - он весь движение и фантазия... Итальянцы любезны и вежливы, всегда с удовольствием  окажут вам услугу. И вы тоже должны  быть сердечны и готовы завязать с ними дружеские отношения”.
    На рыночной площади  разноязыко гудит пестрая толпа. Словно доносясь из прошлого, раздается фраза какого-то торговца: “Дай пять динариев - и забирай...”  Мы продолжаем бродить по городу.  Большой Чечен периодически вздергивает рукой, сверкая своими новыми часами. Вокруг нас   меняются эпохи , со стилем спорит стиль о совершенстве. Скульптура, живопись...  Каждое имя  - и вызов Вечности,  и скол истории: Джотто, Брунеллески, Микеланджело, Челлини...
   1492 год  стал для человечества веховым. В этом году  Колумб открывает Америку, что вскоре  изменит карту традиционных  торговых маршрутов европейцев ;  Испания с завоеванием Гранады превращается в нацию и, простирая свои взоры на чужие земли, готовится стать империей; в флорентийском роде Медичей умирает Лоренцо Великолепный, который благодаря своей мудрой политике, умел поддерживать в равновесие отношения между государствами, постепенно образовавшимися на территории Италии после распада Римской империи.
    В этом же году правитель Милана Лодовико Сфорца, известный более как Лодовико Моро, в тайне отправляет послов к едва достигшему  совершеннолетия королю Франции Карлу VIII . Хитрый миланец хотел воспользоваться молодым монархом, чтобы - что традиционно для итальянской политики -  чужими руками устранить собственного врага. Врагом синьора Милана   был король Неаполитанский, в чем, по сути, проявлялось неизменное противостояние юга и севера Италии.   На Карла VIII   выбор пал не случайно: хотя “ каждый король в силу сложных династических переплетений имеет некоторые права практически на  все престолы”, у новоиспеченного французского короля могли быть вполне обоснованные претензии  на  неаполитанский трон, поскольку он был наследником Анжуйского дома, который правил Южной Италией   с 1268 по 1442 год, когда его сменила Арагонская династия...  
   Эмиссары Сфорца  предложили Карлу захватить Неаполь, обещая ему финансирование экспедиции и беспрепятственный проход французских войск до юга Италии. Правда, сами они не очень-то верили в  успех своей миссии: с какой стати французский король, когда у него  в стране столько  неотложных дел, будет рисковать из-за столь незначительной и далекой добычи?
   Но проведение, как заметил английский историк Джон Эддингтон Саймондс, нередко пользуется для реализации великих планов ничтожными клоунами. Таковым, по мнению англичанина,  был и Карл VIII. “ Хрупкий, - писал о нем итальянский политик и мыслитель Франческо Гвиччардини,- невысокий, болезненный...,  лицом отвратительный ..., он более походил на чудовище нежели на человека..., им ловко крутили приближенные, он был лишен осторожности и рассудительности”. 
   Этот “туповатый и квазимодистый монарх” не отверг предложение миланских эмиссаров. Он увидел в нем шанс реализовать свою детскую мечту: начитавшись модных в ту пору рыцарских романов, Карл хотел во что бы то ни стало победить неверных, завоевать Константинополь и стать императором Востока. Для осуществления этой бредовой идеи Неаполь с его флотом, армией и удобными портами  представлялся ему  хорошим стратегическим пунктом.  Несмотря  на то, что Францию лихорадило от восстаний и со всех сторон на нее зарились враги, не взирая на то, что армия была слаба, а казна - пуста, Карл дает положительный ответ на предложение  правителя Милана. Перед началом  итальянской  авантюры, на деньги  Людовико Сфорца, он покупает мир у Англии; замиряет императора Максимилиана, уступая ему некоторые жизненно важные  для Франции провинции; взамен за соблюдение нейтралитета отдает находящемуся в родственных отношениях с неаполитанским  королем испанскому монарху  Фердинанду французские пограничные крепости на Пиренеях.  
   В 1494 году войска Карла начинают движение на юг, в сторону Лиона. В Италии лишь немногие считали этот поход  безумством, полагая, что французский король идет на встречу верной погибели: когда его армия окажется в теснине полуострова, рассуждали они, итальянцы с  легкостью отрежут ей путь к отступлению и уничтожат ее. Большинство же готовилось оказать французам теплый прием. Многие итальянцы, как это  не раз будет случаться и в будущем, были убеждены, что иностранцы наступают лишь для того, чтобы “освободить их от бесчестных правителей и создать  социальный режим, при котором достойные люди смогут занимать ответственные посты”. 
   Итальянские князья, возглавляемые неаполитанским королем, начали активную дипломатическую деятельность, чтобы сформировать союз для противостоянию Карлу. “Они встречались, - пишет итальянский журналист Луиджи Бардзини,- обнимались, отправляли друг другу посольства, письма, дары и рыцарские награды. Клялись друг другу в верности до последнего... Были подготовлены блестящие военные и политические планы. Все были воодушевлены. Италия располагала лучшими полководцами, ее  армия превосходила французскую по численности и вооружению. В стране было больше денег,  французы же вели войну за счет итальянцев. Военное искусство не представляло для итальянцев секрета: они учили воевать других. К тому же сражаться они должны были на своей территории...
   План обороны оказался бы действенным, если бы ему последовали. Но согласие, необходимое для осуществления любого большого и эффективного проекта, которое всегда трудно сохранить в любом союзе, для итальянцев было просто невозможным. Действительно, ничего не было сделано, согласно предварительной договоренности. Некоторые военачальники, несомненно, были людьми отважными, но одним им решить задачу было не под силу. Другие оказались пассивными или подкупленными. Многие  не верили в серьезность грядущих событий: после века бескровных сражений и военных кампаний, которые внешне сводились к параду и решались выплатой откупных, они полагали, что и с  французами в конце концов все можно будет решить при помощи денег. Нужно лишь найти верный ход.  Иные   проявляли осторожность и осмотрительность. А если Карл победит и захочет наказать тех, кто проявит против него слишком много рвения? Кто знает, на что способны варвары. Не лучше ли, думали эти осторожные люди, поставить одновременно на чет и нечет, на друзей и на врагов, на итальянцев и на французов? Ведь прежде всего им нужно заботиться о семье. Медленно и без энтузиазма выполняя приказы, многие князья в тайне отправляли во французский стан эмиссаров, завязывали дружбу с французскими придворными  или же вспоминали о своих дальних французских родственниках. Наконец были среди них и такие, которые рассчитывали не только выйти из итальянской катастрофы невредимыми, но и стать после нее безграничными властелинами. Они тоже не спешили”. 
   23 августа 1494 года Карл VIII двинул свою армию в сторону Италии.  
   19 сентября 3600 конных рыцарей, 6000 бретонских лучников, 6000 арбалетчиков, 8000 гасконских пехотинцев и 8000 швейцарских и немецких наемников беспрепятственно преодолели Альпы и вошли в итальянский  город Асти. Ни пьемонтское, ни монферратское княжество, которые первыми были на  пути Карла по итальянской земле, не оказали ему никакого сопротивления. Так вплоть до самого Неаполя , считают некоторые историки, шествие  войск французского короля напоминало беззаботную прогулку. Но так ли это было на самом деле ?
   «Чем же  была эта удивительная  страна,- писал   Джон Эддингтон Саймондс,- в которую вошли солдаты Карла VIII, страна, чьи князья отравляли с улыбкой, в  чьих богатых лугах таилась  лихорадка, чьи дамы заражали губами?  Военачальникам и солдатам Франции Италия уже  казалась блестящей и обольстительной Цирцеей, украшенной волшебством, окруженной иллюзиями, скрывающей за густыми благоухающими лесками свои жертвы, превращенные в скотину, Цирцеей, которая застилала свое манящее ложе на костях убитых. И все же она была столь прекрасна, что , хотя они и могли на миг остановится и взглянуть с ностальгией на едва преодоленные Альпы, они замечали, что не могут устоять перед ее улыбкой.  Теперь им нужно было идти вперед, через колдовские сады, и начиная с этого момента, предусмотрительно держать наготове обнаженные мечи и , подобно Орландо в саду Морганы , набивать шлемы розами, чтобы  не столь отчетливо слышать голос сирены. Так началась та роль Италии, которую в период Возрождения она сыграет перед северными народами. «Белый дьявол Италии» - название одной из лучших трагедий  Вебстера. Белый дьявол, лучезарная дочь греха и  смерти, которая держит в руке плод познания добра и зла и искушает им народы , - в таком образе поражала Италия фантазию  иноземцев в XVI веке. Она была женственна, а они мужественны, но ей было чему научить их, и они могли научиться. Она давала удовольствие, они несли силу.»
31 декабря 1494 года французская армия вошла в Рим. Народ буквально охрип от приветственных криков: “ Франция! Франция!”  “Зрелище, - пишет Луиджи Бардзини, - было потрясающим. Немецкие гиганты и швейцарцы, одетые в камзолы с гербами и увенчанные плюмажем; французские кавалеристы в шелковых плащах, накинутых    поверх золоченных доспехов; шотландская гвардия короля в своих смешных юбочках; ужасные немецкие ландскнехты с алебардами, напоминающими  косы...”
   Пробыв месяц в Риме, Карл двинулся на юг и вскоре был встречен аплодисментами неаполитанцев, радовавшихся очередной смене хозяев. Как и в других местах, в Неаполе французский король предался развлечениям, деля свое время между рыцарскими турнирами, охотой, праздниками и любовными похождениями с самыми красивыми и благородными неаполитанками. Неаполь был обложен непомерными налогами, государственные посты и земли королевства - разделены между приближенными Карла. И вскоре, как это случается со всеми завоевателями Неаполя,  французский король “начал утомлять своим присутствием  население города”. 
   17 мая 1495 года Карл  устроил в Неаполе генеральную репетицию “своей  детской мечты” - коронации в Константинополе,  которой, как полагал он, должен был закончиться его поход. Облаченный в придуманные им самим одежды императора Востока, с короной на голове, скипетром и сферой - в руках, он гордо прошествовал по улицам  под сдавленный смех толпы. Не опережай события,  говорят в Неаполе, это приносит несчастье. И действительно, через несколько дней после своего триумфального марша  французский король узнает, что за его спиной зреет заговор...        
   В 1495 году итальянские князья понимают, что поддерживать Карла  или же помогать ему   своим нейтралитетом  уже рискованно. Фортуна отвернулась от француза,-  считали они.  Как он будет выбираться из Неаполя, расположенного в самом низу голенища итальянского сапога? Его ресурсы, казалось, истощены.  В армии царило недовольство, к тому же во время постоя в Неаполе она была существенно прорежена сифилисом  - новой в ту пору болезнью, которую испанцы завезли  из Америки. В этих условиях итальянцы сочли за лучшее объединиться в лигу и дать французам отпор.
    Армия Карла потянулась в сторону Франции. 6 июля 1495 года на севере Италии, неподалеку от селения Форново,  ее поджидали войска итальянской лиги.
   Изнуренных долгим   маршем и испытывающих недостаток провианта французов было 9500 человек. Их противники насчитывали 30000. Все они были свежи, прекрасно вооружены и уверены в победе.  Действительно, их возглавлял один из лучших военачальников того времени маркиз Мантуи Франческо Гондзага; разработанный им план сражения был безупречен... Вопреки правилам военного искусства  средневековье, согласно которым в сражениях   “единственно достойной  благородных людей была лобовая атака”, план итальянцев предусматривал неожиданное нападение на врага с флангов. 
   Осуществлению этого “неджентльменского”  замысла помешали погодные условия. Вода в реке Таро, которую тяжелая  кавалерия итальянцев, нападая на противника, должна была в двух местах пересечь галопом, поднялась из-за неожиданно разразившегося ливня; и, превратившись в бурный поток, что с Таро  случается  лишь в зимний период, река смыла многих всадников Гондзага. Но маркиз не отступал от своего  плана, и после нескольких попыток ему все же удалось переправить часть своих людей на противоположенный берег. Французы тем временем разгадали замысел итальянцев и, развернув свои войска, сами ударили по армии Гандзага “с отчаянием и неистовством людей, сражающихся за жизнь”. Началось “ самое кровавое  побоище, которое видела Италия за два последние столетия”. В какой-то момент Гондзага заметил средь смешавшихся в кучу людей и лошадей французского короля и ринулся, чтобы пленить его. Это могло бы решить исход сражения. Но его лошадь была ранена, а он сам вылетел из седла, и оставшись пешим, рубил налево и направо уже исключительно для того, чтобы спасти свою жизнь...   
   С наступлением темноты Карл VIII, который, по замечанию одного историка, с  первых шагов по итальянской земле  был  удачлив подобно   пьяному, выживающему там, где трезвый уже умер бы трижды,  собрал своих солдат и быстрым маршем двинулся в сторону Альп. Его никто не преследовал. Поле боя было усеяно четыремя тысячами убитых, две трети из которых были итальянцами... 
    Само сражение в Форново, как ... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2