Я ТЕБЕ ВЕРЮ!

        -Спасибо, - сказал человек, - Я так и понял, но решил уточнить. В пределах часа – это, очевидно, не раньше часа.

        Человек улыбнулся. Улыбка очень шла ему – лицо сделалось добрым и приветливым, а глаза обрели выражение, как будто успокаивали и убеждали, что все будет хорошо.

        -А вам так срочно понадобилось в Бологое? – резко и чуть насмешливо спросил Толик.

        Он изначально не собирался вступать в разговор, но то ли стакан вина на голодный желудок оказал свое действие, то ли включилось подсознательное, свойственное ему, желание подчеркнуть свою обособленность от неприятных ему людей, а разговор был начат.

        -Мне не в Бологое, - спокойно ответил человек, игнорируя скрытый вызов, - Мне всего несколько остановок надо проехать в ту сторону, а вот сидеть приходится дольше.

        -Это из-за Сапсанов все, - сказал Гена, - Как Сапсаны пустили, сразу такой бардак начался.

        -Не только, - мягко возразил человек, - Скоростному поезду, безусловно, необходимо большое окно, но такое здесь было в порядке вещей еще до Сапсанов, к сожалению.

        -А вы давно здесь ездите? – поинтересовался Толик.

        -Почти десять лет уже.

        -И все время ночью?

        -Видишь ли, - сказал человек, придвигая свой стул ближе, однако не подсаживаясь при этом за их столик, - Я священник. Живу здесь, а мой приход почти в двадцати километрах, да еще от станции семь надо пройти пешком. Но, приходится. Там мне с семьей разместиться негде.

        -Как это - негде? Нашли бы себе богатого спонсора, он бы особняк себе выстроил на халяву на церковной земле и вас бы не обидел. Денежки бы вместе отмывали – пожертвования ведь налогом не облагаются.

        -Мой храм в таком месте, что вряд ли привлечет богатого спонсора, да и прихожан у меня очень мало. Есть благодетель, который помогает, но, в основном, обходимся своими силами. Худо-бедно, а один придел с Божией помощью восстановили полностью. Весь путь прошли, - лицо священника озарилось едва заметной улыбкой, - Когда-то под открытым небом молиться начинали - были, так сказать, обуреваемые, потом в притвор перешли – стали оглашенные, ну и вот, наконец – верные. Миром храм поднимали, прихожане его по праву своим считают – сейчас приеду, а они уже натопят его, вымоют…

        -А нужно ли это все? Вы не задумывались? – перебил его Толик.

        -Что – нужно?

        -Да все, чем вы занимаетесь? Лучше бы больницу построили.

        -Видишь ли, если тебе не нужно, не надо делать вывод, что никому.

        Он продолжал говорить спокойно, упорно не замечая сарказма Толика.

        -А кому? Говорите, что сеете разумное, доброе, вечное, а на самом деле несете всякий взор и промываете людям мозги.

        -Что ты имеешь в виду конкретно?

        -Да все, что угодно. Хотя бы то, что Россия - исконно православная земля. Никогда она не была православной вообще. Это ложь. Когда князь Владимир крестил Русь, еще не было православия как такового, раскол произошел позже, в одиннадцатом веке. Да и как крестил? Поразила его Византия, вернулся, силой загнал народ в Днепр – кто утонул, кто окрестился. Княгиня Ольга еще до него пыталась окрестить – много ей дали? А вот она-то, как раз, по-настоящему приняла христианство, уверовала. Так нет же – нельзя нарушать традиции. Та же песня, что и сейчас. А традиции-то были языческими. Такими и остались.

        Толик выпалил все это на одном дыхании. Его буквально обуял непонятно откуда взявшийся бунтарский дух.

        -Я вижу, ты интересовался этим вопросом, но твои знания отрывочны и поверхностны. Хотя, рациональное зерно, в том, что ты говоришь, есть. Еще Лесков когда-то заметил, что Русь была крещена, но не была просвещена. Однако, на самом деле, все это не так просто, как ты считаешь…

        Священник говорил таким тоном, как будто пытался помочь школьнику решить трудную задачу, а его обращение с первого слова на «ты» почему-то звучало совсем не обидно, как бывало в других случаях из жизни Толика, а естественно и душевно.

        -… Ответь мне, лучше, на другой вопрос. Точнее, на свой же собственный - зачем тебе это?

        Толик растерялся.

        -Что – зачем?

        -Зачем ты начал интересоваться тем, что тебе представляется совсем не нужным? Что тебя побудило?

        -Побудило желание разобраться, что это такое на самом деле.

        -Что именно?

        -Религия ваша. Ваши порядки, правила, запреты, прорицания, страшилки.

        -И разобрался?

        -Я разобрался в одном – вся ваша церковь и все, что вы делаете, ничего общего не имеет с Христом и Его всепобеждающей любовью к людям.

        -Выходит, ты и Евангелием поинтересовался? – улыбнулся одними глазами священник, - И где ты там прочел, чтобы Христос был так категоричен в суждениях? Он притчами наставлял, а Сам делил стол с грешниками…

        -Вот именно, а ваши церковники Его распяли. И я уверен, приди Он сейчас, с Ним сделают то же самое и те же самые, хотя прошло уже две тысячи лет.

        Священник глубоко вздохнул и на какое-то время задумался. Гена сидел молча, но внимательно слушал, переводя взгляд со священника на Толика и обратно.

        -Ты знаешь, мне думается, что ты не с того начал разбираться,- вновь заговорил священник, - Религия без веры – это фанатизм, а чтобы придти к вере, начинать надо не с этого, а с самого себя. Один ученый, я не помню - то ли Паскаль, то ли Пастер, сказал однажды одну очень простую и в то же время очень верную фразу: Я чувствую, что Бог есть. И я не чувствую, что Его нет. А стало быть, Он есть. Лучше не скажешь. Бога надо чувствовать, а эту способность надо обрести, если хочешь – выстрадать. Радиоволн мы тоже не можем увидеть или потрогать, но они есть. А попробуй сказать мне об этом, если я этого не знаю. Я не поверю тебе. Я пальцем себя ткну и мне больно, а здесь что-то такое проходит через меня насквозь, а я не чувствую? Но стоит включить приемник – и мы убедимся, что это так. То же самое касается и присутствия Божьего. Такой же «приемник» есть у каждого человека. Только у одного он работает, у другого выключен, а у третьего безнадежно сломан. Бога надо открыть в себе, в своем сердце. И если сумеешь, то это будет уже навсегда.

        -Да я верю в Бога, - неожиданно сам для себя сказал Толик, но тут же добавил, - Я не верю в вашу церковь. Я знаю многих, кто в нее верит, но это не помогло им стать лучше…

        -Вот именно – стать лучше, - подхватил священник, - Пусть тебе для начала поможет в этом то, что ты иногда ощущаешь в себе. Что приходит само собой, от твоей природы, но ты, может быть, подавляешь это, предпочитая оставаться другим - обыкновенным, нормальным, как тебе кажется, исходя из своих привычных установок. А может быть, подавлять-то следует как раз совсем другое? То, что мешает тебе быть самим собой? Может, в какой-то конкретной ситуации, это не так легко, но потом, зато, наступит облегчение. В этом и состоит спасение.

        Толик впервые пристально посмотрел в глаза священнику. Ему показалось, что тот каким-то образом узнал о том сокровенном чувстве, которое приходит к нему всегда в самый неподходящий момент…

        И тут Толика опьянила дерзкая мысль. Настолько дерзкая, что он никогда раньше не мог даже помыслить, что способен на это.

        -А почему ваша церковь отказывает в спасении гомосексуалам? – спросил он, глядя прямо в глаза священнику.

        -Она не отказывает, - серьезно ответил тот, и выражение лица его при этом не изменилось, разве – взгляд стал более пристальным, - Отдельные выпады со стороны иерархов случались, но официальных заявлений по этому поводу православная церковь никогда не делала. На исповеди я обязан выслушать любого.

        -На исповеди! Это, если я приду и скажу – грешен я, батюшка. Я гей, выпишите мне ордер в преисподнюю.

        -На исповедь идут как раз за отпущением греха, если, конечно, этому сопутствует искреннее покаяние и желание от него избавиться. В противном случае, не стоит и приходить.

        -Но вы же однозначно считаете это грехом.

        -Почему только это? Если сексуальная распущенность свойственна мужчине, это в любом случае грех, вне зависимости от того, гомосексуал он или нет. То же касается и женщины.

        -Распущенность! Именно распущенность, но не чувство. Не надо мне сейчас цитировать Евангелие, я все эти места читал. Но вы же не допускаете даже мысли о том, что такие отношения могут быть не распущенностью! Что два человека одного пола могут действительно любить друг друга и быть готовыми пожертвовать друг для друга всем. Ведь даже наука с этим согласилась – это теперь не считается болезнью, как раньше, но вы и с этим не хотите считаться. Я сам видел в Ютубе ролик, где один из ваших продвинутых протоиереев злорадствует по поводу смерти выдающегося ученого с мировым именем, награжденного Золотой медалью Всемирной сексологической ассоциации и орденом «За заслуги перед Отечеством». А ваш священник юродствует, глумится над его смертью и призывает всех забыть его имя. Это что, по-христиански?

        -Ну, этот вопрос тебе следует задать этому священнику, а не мне.

        -А я хочу задать вам – что вы сделаете, если к вам придет такой человек? Что вы ему посоветуете?

        -То же самое, что и любому другому – покаяться и проявлять сдержанность в сексуальных отношениях.

        -Ага! Записаться в монахи.

        -Это был бы идеальный вариант для такого человека, - сказал священник, глядя в глаза Толику уже другим, строгим и серьезным взглядом, - но это не каждому под силу, а рубить сук не по себе, да еще следуя своей, а не Божьей воле…

        -Так как же ему быть-то? Отрубить и забыть? Это тоже не каждому под силу, - перебил Толик.

        Он уже не мог сдержать себя. Его решимость получить все-таки вразумительный ответ, подчиняла себе все его существо. Он даже забыл, где он, что его могут услышать случайно оказавшиеся рядом люди - его голос звучал уверенно и громко. Гена глядел на все происходящее широко открытыми глазами, будучи явно растерян, если не ошеломлен.

        -Но и благословить его губить в плотских вожделениях то, что ему дано для счастья, я не могу! – кажется, впервые за все время священнику изменила выдержка.

        -Так для счастья же… - наоборот, понизил тон Толик, - А лишать его такого счастья с таким же, как он сам? Не распущенности, а именно счастья с одним человеком - можете?

        Священник помолчал и заговорил опять спокойно:

        -Хорошо. А что ты мне предлагаешь? - он сделал ударение на слове «ты», - Обвенчать такую пару? Я клирик Русской православной церкви, и должен соблюдать…

        -Вот! – опять перебил Толик, - Вот мы и добрались до сути. Опять церковь, опять правила, опять догмы.

        -Да, правила! Принимая на себя сан, я обязан соблюдать правила той церкви, что меня рукоположила. Иначе – это раскол.

        -Но что-то же вас заставило когда-то его принять? Неужели - одно желание соблюдать правила?

        -Я могу пользоваться только теми средствами, что находятся в моем личном распоряжении.

        -И как вы ими воспользуетесь? Не клирик РПЦ, а вы? Человек, которого призвал на служение Господь?

        Священник сделал паузу и твердо произнес:

        -Если двое таких людей придут ко мне и скажут, что они не могут жить иначе, и попросят благословения на совместную жизнь… Если я буду уверен, что они действительно стремятся не просто сожительствовать, а хотят жить друг для друга… Возможно, я возьму на свою душу грех и скажу, что им так будет лучше.

        -Так благословите. Перед вами такая пара, - так же твердо и серьезно произнес Толик, - Мы оба крещеные.

        Веки священника слегка вздрогнули. Он долгим внимательным взглядом посмотрел в глаза Гене, потом Толику, и опустив голову, глухо произнес:

        -Для этого я должен хотя бы сначала вас исповедовать.

        -Понятно, - удовлетворенно сказал Толик, поднимаясь из-за стола, - Что и требовалось доказать. Суть веры - правила, ритуал, порядок, регламент. Это только Христос поступал, исходя не из правил, а из сострадания. Он просто ходил, всех любил и всем верил. Пошли, Геннастый…

        Толик направился к выходу на перрон.

        -До свидания, - как-то подавленно сказал Гена священнику и пошел следом.

        Выйдя на перрон, они закурили и остановились у парапета платформы.

        -Ну, ты даешь, - удивленно проговорил Гена, - Я слушал, и не мог поверить, что это ты.

        -Во что именно?

        -Ну… Что ты можешь так разговаривать, и вообще, что ты верующий.

        -А какое это имеет значение? Это же не мешает мне любить тебя…

        Эта фраза, слетевшая с языка сама собой, заставила Толика внутренне содрогнуться. До него вдруг впервые со всей очевидностью дошел смысл, который несли в себе эти вечные, как мир, слова, всколыхнув в душе разом все чувства, которые он испытывал к стоящему сейчас перед ним человеку.

        «Неужели…, - пронеслось у него где-то в сознании, - Неужели это оно?»

        Гена вздрогнул и пристально посмотрел в глаза Толика. Так пронзительно он еще не смотрел никогда.

        -Ты… меня любишь?

        И от того, как он это спросил, по телу Толика пробежали мурашки.

        -Люблю, - нежно прошептал он.

        Гена молчал и продолжал смотреть на Толика.

        -Я люблю тебя, - произнес он, наконец, слегка дрожащим голосом, и тут же твердо, почти сурово, повторил, - Я тебя люблю.

8.

        По главному пути с грохотом промчался поезд, прозвучало объявление о прибывающей электричке, продолжал жить своей жизнью ночной вокзал, а они все стояли на пустынном полутемном перроне. Давно были докурены сигареты, а они продолжали стоять, не ощущая ночной прохлады и вообще не видя ничего и никого вокруг, кроме друг друга. После того, как оказались сами собой произнесенными вслух эти слова, что-то встрепенулось у них внутри, и к этому надо было привыкнуть. Можно долго идти к чему-то, проникаясь этим постепенно, но все равно бывает момент, когда осознаешь это разом, со всей полнотой, как свершившийся факт.

Они обнялись и крепко поцеловались. Их толкнула друг к другу какая-то неведомая сила, заставив на миг забыть обо всем. Им даже не пришло в голову в тот момент оглянуться по сторонам.  

        Едва они разжали объятья, как на плечо стоящего спиной к перрону Толика опустилась чья-то тяжелая рука.

        Толик вздрогнул, обернулся и остолбенел. Перед ними стоял священник.

        -Имя? – коротко спросил он.

        -Ан… Анатолий. А он Геннадий.

        Священник сложил пальцы и неспешным жестом благословил его, положив в конце раскрытую ладонь на голову, слегка, но ощутимо прижав ее при этом. Потом он то же самое сделал с Геной.

        Ни слова не говоря больше, священник повернулся и пошел в конец перрона.

        -Как ваше имя, батюшка? – спросил ему в спину Толик.

        -Отец Михаил, - донесся до его слуха голос удаляющегося священника.

        Они стояли, не сходя с места и смотря ему вслед, пока фигура отца Михаила не растаяла в темноте перрона.

        Гремели по рельсам ночные поезда, слышались объявления из репродуктора, ходили по залам вокзала какие-то люди. Ребята сидели на деревянном диване в зале ожидания, привалившись друг к другу, и мирно дремали. Рядом лежал рюкзак, ставший им верным спутником в этом неожиданном путешествии, заставившем столько пережить и так же неожиданно изменившим их жизнь. После того, что произошло на перроне, Толик ясно понял это, а точнее - просто принял, как момент, ставший завершением одного этапа его жизни и началом другого.

        Толик чувствовал, как звуки ночного вокзала убаюкивают его не хуже той тишины. А может, дело было совсем не в этом, а в них самих? Им было хорошо. Им было просто хорошо сидеть и ощущать тепло друг друга. Это тепло было сейчас для обоих самым желанным, что хотелось ощущать.

        Когда за окнами вокзала забрезжил осенний рассвет, они поднялись, умылись в туалете и вышли на привокзальную площадь покурить, окинув взглядом пейзаж спящего еще городка. Потом вернулись в буфет. Толик разменял последнюю тысячу, и они уселись за тот же самый столик, за которым сидели ночью.

        -Где-то сейчас наш отец Михаил? – проговорил Гена.

        -К службе готовится, наверное, - улыбнулся Толик.

        -А может, уже служит. В деревнях службы рано начинаются.

        -А ты бывал?

        -Откуда? Когда я там жил, в церкви колхозный склад был. Крестили-то меня в Торжке. Бабка возила, говорят. Просто, в деревне все рано начинается - там встают рано.

        Толик представил, как по ночной дороге идет отец Михаил. Семь километров, один одинешенек, с одной единственной целью – чтобы те самые несколько старух, доживающих свой век в глуши, могли придти помолиться Богу. Могли услышать его мягкий голос, рассказать о сокровенном и получить утешение. Толик понял, что к нему опять приходит то самое чувство, но он больше не гнал его от себя, а момент его появления не показался ему неподходящим.

        -Сходим в храм, как в Москву вернемся? – спросил Толик.

        -Сходим, - согласился Гена, но тут же добавил, - Лишь бы в такой не угодить, как у дяди Вити с Тимофеем.

        -Чтоб такое услышать, туда ходить не надо, – жестко усмехнулся Толик, - Дураков везде хватает. Если уж идти, так постараться понять то, что есть только там и не ими привнесено. Должно же что-то, все-таки, наверное, быть, раз столько людей на земле туда ходит? А вообще – мне начинает казаться, что у них там все так же, как и везде.

        -Как – как везде? – не понял Гена.

        -А так. Есть твоя сестра, есть Роза Анатольевна, а есть Саня, Тимофей и дебилы машинюги. Так, наверное, и там. Есть тот бешеный поп, что из рясы выпрыгивал в том ролике, что я говорил, а есть отец Михаил. Разберемся…

        Кассирша не обманула. Уже в начале девятого послышалось объявление о прибытии их поезда.

        «… Стоянка поезда пятьдесят четыре минуты», - возвестило радио.

        -Фигасе, - улыбнулся Гена.

        -Так Сапсан же пропускаем, - напомнил Толик, - Пускай себе летит…

        Они вышли на перрон и увидели медленно ползущий на боковой путь состав. Ребята нашли свой вагон, поднялись в него и попали в душную спертую атмосферу, насыщенную исторжениями немытых тел. Они прошли по проходу не проснувшегося еще вагона, почти возле каждой полки которого гамма ароматов пополнялась запахом потных носков, и увидев два свободных боковых места у туалета, сели друг напротив друга, положив локти на откидной столик. Толик вытащил из кармана свою старенькую Nokia. Последний раз он заряжал ее еще у Нины, но одна, самая нижняя полоска индикатора еще светилась.

        -Посиди, я выйду, позвоню,   - сказал он Гене, поднимаясь и ставя на свое место рюкзак.

        -Маме? – спросил тот, глядя внимательным и серьезным взглядом.

        -Да, - так же серьезно ответил Толик.

        Он вышел из вагона, и пройдя вдоль всего состава, уединился в конце перрона.

        «Только бы заряда хватило, и покрытие не подвело», - подумал он как о самом в этот момент важном, нажимая кнопку вызова.

        -Мама… Мамочка, это я… Мама, я тебе все объясню, когда приеду, у меня сейчас разрядится телефон, а мне надо сказать тебе очень важное! Во-первых, прости меня, если сможешь – я жестоко обманул тебя. Я не был в Питере… Мама, не перебивай меня! Я обманывал потому, что не хотел тебя расстраивать. Я был совсем в другом месте, и я обязательно все-все тебе расскажу, когда приеду. Но сейчас я не обманываю – я сижу в поезде и через четыре часа буду в Москве. Мама, теперь самое главное. Я приеду не один. Ты помнишь наш давнишний разговор? Ты сказала тогда, что я все равно останусь твоим сыном. Прошу тебя, не плачь и прости! Мне никогда не было так нужно, как сейчас, чтобы ты поняла меня! Это по-настоящему, мама! И я хочу, чтобы ты нашла в себе силы тоже полюбить его, если сможешь, мама! У него никого, кроме меня и сестры, а у меня никого, кроме тебя и него. Если ты не поймешь меня, мама, мне будет очень тяжело…

        В трубке послышался треск, а потом шумовой фон исчез вовсе. Толик в исступлении затряс телефоном, опасаясь, что он сейчас умолкнет совсем.

        -Мама! Ты меня слышишь, мама?! – закричал он, - Ты веришь мне, мама?!

        Телефон издал предупреждающий сигнал и отключился. Но последней фразой, которая долетела до слуха Толика сквозь треск и шорохи, была:

        -Я тебе верю…

        Толик стоял, сжимая в потной ладони обесточенный телефон, а глаза его застилали слезы. Сквозь них он увидел, как пешеходную дорожку через пути перекрыли двое полицейских, а из репродукторов послышалось объявление: «По главному пути на Москву проследует скоростной поезд. Будьте внимательны и осторожны…»

        Толик вытер тыльной стороной ладони глаза и пошел вдоль состава твердым шагом уверенного в себе человека. Его не покидало ощущение, что он стоит на пороге своей какой-то новой жизни, и это не пугало его. Просто, пришло время.

        По главному, почти не стуча колесами, пронесся Сапсан, огласив станцию длинным сигналом тифона.

        «…Скоростной – без замечаний», - донеслось из репродукторов.

        «Без замечаний, значит - без замечаний», - подумал Толик, забираясь по ступенькам в свой вагон, и широко улыбнулся сам себе.

        Он дошел до своего места и встретился с внимательным и немного тревожным взглядом Гены. Толик сел, и глядя ему в глаза, уверенно сказал:

        -Мы едем домой.

        Настоявшись на станции, поезд довольно быстро покрывал оставшиеся до Москвы километры. На такой скорости даже не всегда удавалось прочитать названия станций, мимо которых он проносился. О каждой очередной загодя возвещал появляющийся на полотне железной дороги и по сторонам от него мусор, количество которого увеличивалось пропорционально приближению и размеру поселка или городка.

        После ночи на вокзале, ребят клонило в сон, но они продолжали сидеть друг напротив друга, упершись подбородками в сцепленные кисти рук, лежащие на столике, и смотреть в окно. Они молчали. В голове у каждого теснились мысли, которые надо было передумать наедине с собой. Несколько раз, так же молча, выходили покурить, благо – было недалеко, и возвратившись, снова садились в те же позы.

        Вот и Тверь. Следующей остановкой была Москва. Проводницы пошли по вагону, расталкивая заспавшихся пассажиров и требуя вернуть причиндалы, выдаваемые напрокат для обустройства убогого дорожного ночлега. Толик положил голову набок и стал опять смотреть в окно. Промелькнули окраины Твери, и вновь потянулась унылая картина запустения на фоне завораживающей своей красотой осенней природы. Глаза Толика все чаще и чаще закрывались…

        Он открывал их и видел огромные поля колосящейся пшеницы и цветущих подсолнухов, пересекаемые ровными чистыми дорогами. Он видел пастбища с ярким покровом сочной зеленой травы и стада коров на них. Он видел чистые, без сухостоя, живописные леса и русла рек с прозрачной водой. Он видел свою березу, приветливо колышущую ему длинными плакучими ветвями. Откуда-то полилась музыка, а бархатный голос Розы Анатольевны запел:

…Сад весь умыт был весенними ливнями,

В темных оврагах стояла вода.

Боже, какими мы были наивными,

Как же мы молоды были тогда!

        Толик видел красивые дома, перед фасадами которых цвела сирень и цветы на клумбах, а позади - виднелись ухоженные огороды и тоже цветущие сады. Он увидел большой белый храм со сверкающим позолотой куполом и стоящего подле отца Михаила. Он увидел множество людей возле этих домов - чисто одетых, с открытыми приветливыми лицами. Он узнал среди них Нину, держащую за руки Иришку и Маришку, которая укачивала другой рукой своего Тотосю. Он узнал Петра Дмитриевича и Розу Анатольевну, и еще многих, многих им подобных, которые перестали быть «другого поля ягодами» на своей земле…

        Толик проснулся от того, что кто-то теребил его за локоть.

        -Паренек, приехали, Москва, - по псковски выговаривая последнее слово, сказала бабка, ехавшая через проход от них.

        -Спасибо… Просыпайся, Геннастый, - толкнул он тоже уснувшего Гену.

        Они ступили на шумный перрон, прошли через здание вокзала и стали спускаться в метро. Толик смотрел по сторонам, и ему казалось, что он вернулся сюда совсем из другого мира. Да и уезжал, как будто, не он, а кто-то другой, оставшийся в далеком прошлом.

        Они сели в поезд и поехали по той самой ветке, где произошла их первая встреча. СУ Толика возникло ощущение, что это было очень давно, в какой-то другой его жизни. Там остались беззаботное детство, Игорь Андреевич, школа, трудности вхождения в окружающий мир, одиночество… Только сейчас он понял, что главной составляющей той его жизни было именно одиночество, хоть он и не отдавал себе в этом отчета, поскольку вокруг него всегда были люди. Но одиночество бывает и среди множества людей. И его единовременные встречи по переписке - это тоже результат одиночества. Убогая попытка уйти от него, сохраняя равнодушие к людям и неприкосновенность своего внутреннего мира.

        Толику вспомнился Григорий в нелепых семейных трусах в цветочек, Мих Мих, мрачно курящий на кухне… Вспомнились другие мужчины, чередой прошедшие через него, многих из которых он даже не помнил по именам. Он вспомнил, и ему захотелось забыть. Вырезать напрочь из памяти, как киномеханик вырезает из фильма кусок запоротой ленты – вырезать и бросить в корзину.

        На «Парке культуры», Толик легонько толкнул коленкой сидящего рядом Гену и подмигнул ему, кивнув сначала на сцепку, а потом проведя взглядом по вагону. Гена покраснел и слегка улыбнулся так, как улыбаешься, когда вспоминаешь свои детские проказы, за которые потом бывает стыдно.

        Вот и конечная. Вот и тот самый подземный переход, от выхода из которого, уже будет виден дом Толика… Их дом.

        Они вошли в него и поднялись на лифте. Толик достал ключи и открыл дверь квартиры, пропустив вперед Гену.

На шум в прихожей сразу же вышла женщина. Она была чуть пониже Толика ростом, домашнее платье прикрывало ее стройную хрупкую фигуру, волосы были аккуратно уложены в прическу, а глаза… Гене почудилось, что он видит глаза Толика, глядящие на него с нежностью и вниманием.

        -Здравствуйте, - слегка склонив голову, проговорил Гена.

        -Здравствуй, - ответила женщина мягким и чуть звенящим от волнения голосом.

        -Мама, его зовут Гена, - сказал Толик, глядя на нее преданным, полным горячей любви и надежды взглядом, - Это он, мама. Мы будем вместе жить.

2015         Москва

(В повести использованы стихи М. Матусовского)

 Александр Соколов

x

Иллюстрация к: Я ТЕБЕ ВЕРЮ!