Разговор двух пьяниц о галошах, зимних пчёлах и параллельных мирах

Петрович сидел за столом на пустыре возле многоквартирного дома и с тоской глядел на свои промокшие ботинки.

– Наконец-то, – сказал он, увидев Коляна. – Наконец-то! Сколько можно ждать?

– Ну, извини, – ответил Колян. – Еле вырвался: моя-то нипочём не хотела отпускать. Хорошо подруга ей позвонила, и теперь они долго будут болтать.

– А я под дождь попал, –  сообщил Петрович. – Как от Ерофеича шёл, тут меня и накрыло. Хотел уж домой пойти, но, думаю, раз с Коляном договорились, надо на пустырь двигать.  Вон ботинки все мокрые.

– Так наливай, чего ждёшь? – сказал Колян. – Эдак и простыть недолго.

– На закуску, вот, плотва вяленая – сам ловил, сам вялил. Кажись, неплохо получилось, – Петрович достал из хозяйственной сумки завёрнутую в газету рыбу, два бумажных стаканчика и бутылку из-под водки, в которую была налита какая-то зеленоватая жидкость. – Попробуем, чем нас Ерофеич решил побаловать, – он открыл бутылку,  понюхал жидкость в ней и разлил по стаканам, – Пахнет неплохо, мятный запах. Ну, будем здоровы!

– Странная штука, – выпив, закашлялся Колян, – пьётся мягко, но нутро обжигает, как огнём. А ты чего бумажные стаканчики взял? Они размокнут быстро, надо было пластиковые брать.

– Пластиковых в нашем магазине теперь не продают, на бумажные перешли. Природу берегут, чтобы не перерабатываемых отходов было меньше. А то что для бумажных стаканчиков надо деревья рубить, этот ничего, – язвительно заметил Петрович. – Согласен, пластик для природы плохо, он не перегнивает, ну так придумай пластик, чтобы перегнивал, чтобы от него польза природе была, – и делай пластиковые стаканчики и бутылки, сколько хочешь! А запретить легче всего, – для этого ни ума, ни старания не нужно.

– Это – да, – согласился Колян. – Запрещать у нас любят.

– Я и говорю… Возьмём, к примеру, галоши, – Петрович опять посмотрел на свои промокшие ботинки. – Был у нас раньше завод по выпуску галош, такие галоши выпускал, что любо-дорого. Наденешь их, и шагай по лужам смело, ноги в сухости остаются. А пришёл, скажем, в гости, снял галоши и ходи по дому в чистых ботинках – и хозяевам приятно, и сам себя человеком чувствуешь. Так нет, закрыли завод: он, де, воздух отравляет, да и спросу на галоши не стало. Сейчас какую-то обувь придумали, которая не промокает, но стоит она бешеные деньги. Нет, галоши лучше были.

– Что же, я на кроссовки галоши буду надевать? – засмеялся Колян. – Ты чего, Петрович?

– Да не о галошах речь! – отмахнулся Петрович. – К слову пришлось, а мысль у меня другая. Но давай сперва выпьем по второй: чувствую, согреваться начал… Рыбку почисть, – сказал он, когда они выпили, – а я тебе пока разъясню, о чём толкую. Видишь ли, жизнь устроена так, что все процессы в ней идут по пути наименьшего сопротивления. Если ты в школе хорошо физике учился, помнишь, наверно, второй закон термодинамики? Не помнишь?.. Короче, всё в жизни идёт по такому пути, который требует меньших затрат энергии. Это относится и к неживому, и к живому, потому что энергию запасать трудно – живому постоянно для этого питаться надо, что не просто даётся. Однако же лёгкий путь  боком может выйти. Отчего динозавры вымерли? Говорят, астероид с Землёй столкнулся, вот они и окочурились, но ведь до того динозавры  миллионы лет на Земле жили, – кто же им мешал защиту выработать на всякие подобные случаи? А зачем, когда они жили кум королю, сват – министру, и отлично приспособились к текущей жизни? Нашли, в соответствии с наукой, сами того не понимая, самый лёгкий путь, который меньше затрат энергии требовал, но в результате вымерли.

Возьмём теперь человека. Ему, когда он образовался, не сладко приходилось: лучшие места заняты, еду добыть трудно. Приходилось идти нелёгким путём, больших затрат энергии требующем: на двух ногах ходить тяжелее, чем на четвереньках бегать, а уж об изготовлении всяческих орудий труда и говорить нечего! Однако же, тратя столько энергии, развился человек невероятно, так что всех животных превзошёл, особенно, когда разумом обзавёлся.

С тех пор в этом отношении ничего не изменилось: будешь жить, меньше энергии тратя, приспосабливаясь к обстоятельствам, – пропадёшь, в конце концов.  А вот если  наперекор пойдёшь, тяжело тебе придётся, но зато таких высот можешь достичь, что и во сне не приснится.

– Ты прямо оратор, Петрович! Лекции бы тебе читать в городском парке, – хмыкнул Колян. – Наливай, рыбу я очистил!

***

– …Рыба у тебя – объедение, во рту тает, – сказал Колян. – С покупной не сравнить.

– Сызмальства обучен: ещё мой отец покойный меня с собой на рыбалку брал, а после мы вместе рыбу вялили. Сейчас рыба у нас почти перевелась, а ехать куда-то на лов, деньги надо платить. Скоро за собирание грибов деньги станут взимать, – куда мы катимся? А всё по той же причине: лёгких путей ищем, – Петрович покачал головой. – Ты зимних пчёл видал? – спросил он.

– Зимних? – удивился Колян. – Разве пчёлы зимой летают?

– Есть байка, что некоторые пчёлы зимой оживают, совершают полёт, один-единственный, и в этом полёте находят спрятанные в земле клады – сами гибнут, но клады открывают, – сказал Петрович. – Так и среди людей: есть зимние пчёлы, которые, когда всё живое прячется, совершают свой полёт, чтобы клады найти.

– Золото, что ли? – не понял Колян.

– Смотря, что золотом называть, – усмехнулся Петрович. – Ты, Колян, хороший парень, но  приземлённый.

– Ну, Петрович! – обиделся Колян. – Что я тебе, электроприбор, чтобы меня заземлять?

– Да я не о том и обидеть тебя не хотел, – успокаивающе похлопал его по плечу Петрович. – Ты скажи, тебе взлететь никогда не хотелось?

– В прошлом году мы с женой в Сочи летали самолётом. На поезде не поехали, чтобы время от отпуска не терять, – ответил Колян.

– Я об ином полёте говорю: когда душа твоя воспаряет, когда дух твой над миром летит, – пояснил Петрович.

– Ты же сам мне доказывал, что души нет, – возразил Колян.

– Так я не про ту душу говорю, про которую попы талдычат. Я о том высшем, что в нас содержится, – о том, что ввысь человека устремляет, – Петрович искоса посмотрел на Коляна. – Не понимаешь?.. Давай, налью, – может, тогда в голове прояснится… Видишь ли, – продолжал он, когда они выпили, – есть люди, которые живут одними земными заботами, и я таких не осуждаю. Коли ты живёшь по справедливости, как человеку подобает, чего мне тебя осуждать? Хорошая жена, хороший муж, хорошая мать, хороший отец, да просто хороший человек – что тут осуждать? В мои времена говорили, что ещё надо быть хорошим членом общества, выполнять свои обязанности перед ним, – и это тоже хорошо, если общество хорошее. Но я не о том… Чего-то мысли путаются – умеет Ерофеич настойку делать!.. Да, есть люди, которые ввысь стремятся: Икар, скажем… «Безумству храбрых поём мы песню». Нет, это из Горького!.. Ты Горького в школе проходил?

– Нам задавали читать, но училка уволилась, а новая не спрашивала, – пожал плечами Колян.

– Мы наизусть учили «Песнь о соколе», такие были времена, – Петрович потёр лоб. – Я вот о чём: зимой летать пчеле гибельно, но если она полетела, то это уже не просто пчела из улья.  Заметь себе, летние пчёлы не открывают клады, только зимние открывают их. Ты понял, Колян?

– Что ты разошёлся из-за этих зимних пчел? – сморщился Колян. – Гляди, как разгорячился! Выпьем! Накось, я тебе рыбку очистил…

***

– Эх, Колян, Колян! – сказал погрустневший Петрович, подперев щёку ладонью. – Как посмотришь, что происходит вокруг, так мерзостно на душе становится. Думаешь, в одном нашем мире дела плохи, или в других мирах тоже неладное творится?

– Ты про что, Петрович? – спросил Колян.

– Ты про теорию струн слыхал? Нет?.. Так я тебе объясню своими словами… Ты налей – выпить надо для лучшего понимания… Что ни говори, хорошая настойка у Ерофеича: сначала в голове шум, но затем лёгкость появляется… Вот, стало быть, какая штука, –  продолжил Петрович, выпив, – всё что в мире происходит, подпадает под теорию Эйнштейна – и пространство, и материя, и время… Об Эйнштейне ты, конечно, слышал?

– Обижаешь, – сказал Колян. – Не только слышал, но и видел: у меня его портрет на футболке изображён.

– Ага, это тот самый: он жутко популярный, его портреты всюду изображают, – кивнул Петрович. – Значит, Эйнштейн сумел воедино увязать и пространство, и материю, и время, а господствует над всем гравитация, – ну, притяжение то есть. Возьмём, скажем, чего-нибудь очень большое и тяжёлое, вроде нашего Солнца, и тут же увидим, как оно к себе притягивает всё что ни на есть вокруг, как большой магнит. Частицы всяческие к нему устремляются, а поскольку пространство ими наполнено, то и оно туда же норовит – получается как бы огромная яма. Отсюда и время свой ход меняет, оно ведь с движением связано: каждому движению своё время положено – всё относительно. Ежели ты, к примеру, с огромной, просто-таки немыслимой скоростью несёшься, ты на себе жуткую тяжесть испытываешь от эдаких скоростей, и всё в тебе от этого замедляется, а, значит, и время медленнее идёт. А ежели наоборот, поспешаешь не спеша, то не чувствуешь никакого стеснения, и время мчится быстрее. Понятно излагаю?

– Чего же не понятного? – пожал плечами Колян. – Чем более на тебя давят, тем медленнее время идёт. Это и ежу понятно.

– Молодец, соображаешь! – похвалил его Петрович. – Однако послушай, что ещё скажу: то что в глобальном масштабе происходит, к мелкому не подходит. Работал я как-то по складской части в одном физическом институте. Тамошние учёные изыскивали наимельчайшие частицы, мельче которых уж ничего нет, и,  – представь себе! – эти частицы не по Эйнштейну живут и законам его не подчиняются. Одна и та же частица, – нет, ты вникни! – может сразу в двух местах находиться. 

– Это как же? Раздвоение, что ли? – спросил Колян, чрезвычайно заинтересовавшийся рассказом Петровича.

– Вот-вот, типа раздвоения! – обрадовался Петрович. – Это как от зеркальца солнечный зайчик – он может отразиться сразу и там, и тут, а всё один и тот же… Много и другого имеется, что в эйнштейновскую теорию не вписывается, поэтому нашлись физики – не наши, зарубежные, – которые собственную теорию создали, применимую ко всякой мелкоте. По их мнению, эта самая мелкота похожа на струны, но не металлические, само собой, а вроде как сгустки энергии,  – и от колебания этих струн все процессы в мелком мире происходят. Но это ещё не предел – слушай сюда! Такие же струны могут всю нашу Вселенную пронизывать и всю её жизнь определять. А струны привязаны к вселенским мембранам, – что такое мембрана, тебе объяснять не надо? – каждая из которых к своей Вселенной привязана, однако и с соседней вселенской мембраной перекрываться может. Понял меня, или надо по второму разу разъяснить?

– Да понял, чего не понять? – оживлённо повторил Колян. – Всё проще простого…  Эх, чего я физикой не занялся – чувствую, моё это дело. Может быть, прославился бы.

– В параллельном мире, может быть, ты уже прославился как великий физик, – загадочно произнёс Петрович. – Понимаешь, если эти струны существуют, то в своих колебаниях им наших трёх пространственных измерений – ну, пусть с четвёртым измерением, временем, – мало! Им надо семь, девять, а то и одиннадцать измерений. Выходит, помимо нашего мира, рядом с ним в других измерениях параллельные миры находиться могут, а в них такие же процессы идут, как у нас.

– Чего же мы не видим эти миры? – недоверчиво спросил Колян.

– Потому не видим, что собственными пределами пока ограничены. Как матрёшка в матрёшке: матрёшек много друг в дружку вставленных, но если бы каждая видеть могла, то увидела бы только замкнутое пространство вокруг себя, а не другую матрёшку и другое пространство, – охотно ответил Петрович, с удовольствием посматривая на изумлённого Коляна. – Так вот, в параллельных мирах всё похожее – такой же Колян и такой же Петрович – но по-своему развивается, так что параллельный Колян вполне мог великим физиком стать.

– Везёт этому братану: отчего я в параллельном мире не родился? – пригорюнился Колян.

– Да, параллельный мир, возможно, лучше нашего, – вздохнул Петрович. – Но, с другой стороны, кто знает – а если там ещё хуже, чем у нас? А если ты там не великий физик, а бомжара какой-нибудь?

– Тьфу, Петрович, типун тебе на язык! – возмутился Колян. – Если я бомжарой буду, меня жена домой не пустит – чего же мне, на улице ночевать?

– А вон и твоя благоверная легка на помине, с балкона выглядывает! – показал Петрович. – Не об этом я говорил, ну, да ладно! Хорошо посидели – давай по последней…     

 Брячеслав Галимов