Глава 4
- А последнее сообщение по радио слышали?
125
- Нет.
- Шо?
- Вчера в Чёрном море столкнулась с айсбергом и затонула американская подводная лодка. Команда айсберга награждена орденами и медалями.
- Вот это да!
- Брэшэшь!
- Моя неправда говорить нет, как выражается Душман, - согласился Миха с Головко. – Машина!... Слава Богу, свернула… Далеко ещё, Толик?
- Ну, вот прямо пройдём…а там я скажу… Главное – мост. Это ориентир. До моста дойдём…
- Ну-ну, ты только не заблудись. А вот тоже биксы пошли. Может, подрулим?.. Вообще, я недавно заметил, что среди гражданских тоже встречаются умные люди. Один недостаток – строем не ходят…
- Хорош ты со своими анекдотами! А то патруль или ментов просахатим.
- Ты прав, Хохол. С тебя бутылка. Замолкаю. Когда много треплюсь, всегда какая-нибудь пакость приключается.
Душным субботним вечером трое солдат твёрдым походным шагом двигались по асфальту засыпающего города. Редкая машина заставляла всю группу бросаться в кустарник или за угол дома; заметив человека, солдаты внимательно приглядывались, не офицер ли. Уже прошла неделя, как Миху выгнали из санчасти за богодульство и за то, что его интригами санинструктор перенёс телевизор со второго этажа на первый. Впрочем, Миха даже рад был возвращению в батальон: нога зажила, а болезнь полмесяца лишала возможности сходить в баню. Служить летом в пустой казарме было одно удовольствие. Старшина пропадал неизвестно где, водители с утра уходили в парк, Серик Наульбегов целыми днями торчал в ленкомнате: писал пером, а чаще всего закрывался и спал. Таким образом, роту представляли лишь офицеры, прапорщик Номин да несколько человек, выписанных из санчасти. То же безлюдье было и в других ротах: начался летний полевой выход.
Сегодня после ужина Миха, раздобыв сигарету, искал, где бы присесть покурить, и увидел странную уединившуюся парочку: Петра Головко и новенького – переведённого недавно во вторую роту фазана Толика Суркова. Миха сел рядом, закурил и очень удивился, что ни один не просит «покурим».
- … Бабы – класс. Одна такая… Есть ещё толстушка…
- У-у, - перебивал Головко, - а ещё какие?
- Да там много. Моя такая среднего роста, блондинка, ничего так. А там целая общага. Фабрика…
- О-о! А такие вот есть: чтобы тут, тут?
- Всякие. Я у своей даже ночевал в комнате. Их там пятеро. К ним и кадеты подваливают. Но пропускной режим строгий: только в окно…
- Ничего! Пойдём, пойдём… Миха, скоро отбой?
126
Миха понял суть разговора и, почувствовав, что сейчас попросят докурить, глубоко затянулся и спросил:
- Далеко идти, Толик?
- Да нет. Быстро – можно за полчаса.
- Дорогу хорошо знаешь?
- Да в ту сторону… Я ж там ночевал. Покурим.
- Тогда иду давать отбой… Не смотри так, Хохол. Не нравится, можешь с нами не ходить.
- Ну, ты и жук. Набиваешься без спросу…
… Прошли километра три. Время приближалось к полуночи, а моста всё не было. Сурков начал менять направление, задумывался на перекрёстках и вёл, возможно, наугад; но его спутники не придавали этому большого значения, болтали и в пятый раз расспрашивали своего сусанина про обитательниц общежития. Как-то они вдруг вырвались из чащобы однообразных кварталов маленьких частных домов с огородами, вышли к широкой, хорошо освещённой улице, и Сурков два раза прокричал, сначала радостным, потом испуганным голосом: «Мост!.. Ой, попугайчик!!» Действительно, на путепровод с большой скоростью влетал милицейский УАЗик, и дальний свет его фар уже скользнул по солдатским фигурам. Троица бросилась назад, в темноту. Длинная фигура Суркова запуталась в сапогах и грохнулась об асфальт, столкнувшись с землёй и с двумя своими тенями: от фар и от фонаря на столбе. Миха и Петро сиганули в кусты и затаились. Сурков быстро подскочил на ноги и тяжело застучал по тротуару. Гулкий звук и большая бегущая тень на заборе создавали впечатление, что пронёсся какой-то великан. УАЗик остановился. Двое в милицейской форме вышли на обочину, постояли минуту, о чём-то негромко переговариваясь, и сели обратно в машину. Завизжали колёса, но приятели, которые по военной привычке залегли на землю, выждали ещё немного на всякий случай и только тогда вышли на тротуар и стали свистеть и кричать своему провожатому.
- Вот будут дела, если он вообще убежал…
- Сплюнь, - Головко даже вздрогнул от этой мысли: дорогу назад он бы не нашёл.
Раздался далёкий свист. Миха ответил, его приятель громко крикнул. Послышался стук сапог, и вскоре запыхавшийся Сурков вернулся к месту, с которого бежал не менее позорно, чем швед из-под Полтавы.
- Уехали?!. Это оно, оно!..
- Ну, ты и бегаешь! Як лось!
- Пацаны, это оно!
- Кто?
- Ну, необходимый ориентир… Мост… Я же говорил, что найдём мост…и я моментально доставлю вас к общаге… Теперь нужно прямо, а там будет девятиэтажка… она одна. Вот рядом с ней… Теперь быстро дойдём… Будут спать – разбудим.
Миха поправил: «Так не оно, а он» и, не дослушав, пошёл первым.
С высоты путепровода, перекинутого через ветку железной дороги, хорошо были видны
127
кварталы частных домов и – едва ли не на горизонте – серо-белые привидения – многоэтажки.
Поворчали, но возвращаться назад, пройдя большую часть пути, никто и не подумал. Сурков уверял, что идти недолго, только кажется, что далеко. Миха, уяснив обстановку, посетовал, что ночью троллейбусы не ходят; Головко тоже повеселел. Раза три путешественникам приходилось сбегать с дороги и ждать, когда проедет машина. У одного двора Сурков вздумал нарвать уже отцветающей сирени, и ему пришлось опять демонстрировать своё искусство улепётывать – приятелям и собаке, преследовавшей наголову разбитого врага метров пятьдесят.
Когда вошли в новый микрорайон, началась морось, перешедшая вскоре в проливной дождь. Заходить в подъезд побоялись, нырнули в замеченное Головко неразбитое окно подвала. Дождь словно рухнул из чёрной тучи, уставшей держать на весу целое озеро воды. Забарабанило так, что не слышно было голосов; ручейки мигом набухли до размеров потоков, как во время наводнения.
Сурков посветил спичкой: подвал был тесно застроен чуланчиками, проходы между которыми напоминали лабиринт. Мнения разделились: один предложил поискать «гражданку», другой – «варэнье». Миха высказался в том духе, что ночь перевалила за середину и надо продолжать путь, благо ливень, вроде бы, иссякает. Спор однако быстро утих: на всех дверях висели такие замки, что о взломе голыми руками нечего было и думать. Сурков погнул свой складной нож и согласился, что пора вылезать.
Сверху ещё летели редкие капли, бурлящая вода топила тротуары и дороги в поисках стока, но туча уже уходила. Троица в сапогах быстро зашагала по лужам и ручьям, и через десять минут Сурков объявил: «Вот она общага. Я же говорил…»
Бывает так: стремишься к чему-нибудь важному и видишь перед собой только эту цель, не думая, что обретение её подчас чревато ещё целым набором проблем. Так и наши самовольщики: прошагав три часа одним желанием поскорее добраться до общежития, они ни разу не задумались о том, как в него войдут и будут ли им рады в тот час, когда Луна уже заканчивает свой ночной путь.
- Сколько же здесь баб? Мне на целый год хватит.
- Сдохнешь от истощения, Хохол. Толик, какой этаж?
- Пятый этаж. Ничего. По балконам очень легко. Спят, наверное. Темно. Сейчас я их разбужу. Вы постойте здесь, я вам дам знать. Было б ниже… Кто на нижних этажах живёт, те связывают простыни и тянут. Но ничего, мне по балконам ещё легче…
Миха и Петро отошли в тень, а их проводник действительно довольно резво полез вверх. «Дома я б только свистнул – сами б повыскакивали», - сказал Миха, но приятель промолчал: он был очень возбуждён, нервно поглядывал вверх и до разговора не снисходил. Вскоре раздался стук в окно, сначала осторожный, потом сильный, с громким шёпотом.
- Ира! Ой, Света!.. Света! Света! – звал Сурков. – Это я, Света!
- Что он мелет? – Миха вышел из укрытия, думая, что сейчас придётся лезть. – Был бы он Светой, мы б не тащились в такую даль…
- Ну, шо вин там?! Нехай тарабанить, - Головко заметался в нетерпении.
Сверху доносился уже решительный стук: казалось, вот-вот вниз полетят осколки выбитого стекла. Но вместо этого ещё несколько раз послышались громкие взывания, и длинная фигура
128
Суркова поползла вниз.
Разочарование, злость за бессонную ночь и усталость сразу так навалились на всех троих, что они, почти не ругаясь и не обсуждая страшную неудачу, побрели обратно в свой гарнизон. Дорога назад была куда более трудной: ноги вдруг начали болеть, сапоги отяжелели, путь растянулся после дождя, словно до этого был ссохшимся, сжатым и потому коротким. Когда перевалили мост-ориентир, хотелось уже упасть на траву и заснуть, дать покой душе и телу. А впереди открывался большой и путаный лабиринт улиц и переулков: и лишь ощущение, что находишься на запретной для солдат гражданской территории, на которой ты преступник-самовольщик, гнало вперёд.
Пришли за полчаса до подъёма. Дежурный по батальону уже пробудился от своего ночного дежурства и бродил по казарме, готовясь поднять малочисленные роты. Лишь только он прокричал команду, авантюристы разделись до пояса, спрятали одежду в траву и изобразили из себя примерных солдат, приготовившихся к утренней пробежке.
Всё в это утро тянулось в замедленном темпе: долго не пускали в казарму с зарядки, наверное, целый час длилась уборка в расположениях, а, когда, наконец, объявили долгожданное построение на завтрак, придя с которого можно было получить работу и хоть немножко вздремнуть, оказалось, что путь к столовой в это утро удлиняется раз в пять: через плац, потом мимо всех казарм и клуба, и всё потому, что наряд «по кухне» опоздал с приготовлением чая.
Когда проходили мимо клуба, как в насмешку, оркестр части грянул марш. Лишь неделю назад ввели моду провожать солдат на обед с музыкой и хождением «по большому кругу», так что у многих пропадал аппетит, и они не ходили обедать вообще, а некоторые прибинтовывали к ноге тапочек и шли в столовую по статусу инвалидов – прямиком. А вот теперь добрались и до завтраков. Головко громко ругался на двух языках и толкал в спину Петрова и Поленцова; Миха уныло плёлся позади колонны первой роты, состоявшей всего из пяти человек и с ненавистью смотрел на огромные и грязные штаны недавно выписанного из санчасти Лешевича. Вёл «роту», весело давая команды, за неимением сержантов, Наульбегов. Винокуров в столовую не ходил: деду «не положено».
После завтрака, в короткий перерыв до развода, почти все, кто был в батальоне, расселись в беседке на перекур. Миху вызвал к себе старшина.
Винокуров сидел за столом ротного, свободно расстегнув пуговицы новенького, ни разу не стиранного хэбэ. Офицеров роты ещё не было, но рядом со столом стоял и курил начвещ батальона Ёлкин.
- Кириллюк, оклиматизировался?.. Поедешь с товарищем старшим лейтенантом на полигон, отвезёшь нашим бельё, мыло. Их поведут там в баню, в Копытино.
- Витёк, отошли Лешевича, что ему тут делать?..
- Лешевич нужен мне в каптёрке. Ты ж не будешь тут в грязном белье копаться и всё прочее?.. Езжай, там же только наши. Привет от меня передашь Панфилу и Мазуру. Скажешь, чтоб долго там не торчали, а то уволюсь без них…
- Что ты думаешь, солдат? – вмешался Ёлкин. – Там природа, чистый воздух, делов – ерунда. Увидишь, как они там работают. В баню водят. Что ещё надо?
- Да, никто не дёргает. Начальство сейчас – наш взводный и всё, - поддержал старшина.
129
Миха не стал ждать, когда у обоих пройдёт благодушное настроение и ему попросту прикажут и прогонят из каптёрки, но природолюбивый начвещ его разозлил.
- Хорошо. Когда выезжать, ёлки-палки?
- Сразу после развода, - ответил Ёлкин. – На автовзводовском ЗИЛе.
- Вон мешок с бельём. Смотри, чтоб ничего не пропало. Сходи в расположение, собери, сколько найдёшь, вихоток. На развод не суйся. Потом зайдёшь, я кое-что передам… - Винокуров ещё хотел что-то сказать, но, услышав в коридоре голоса Швердякина и Номина, поднялся и стал застёгиваться.
Не было ещё и десяти часов, а солнце – раскалённая добела сковородка – уже захватило своими лучами небо и поливало их жаром всё пространство земли от горизонта до горизонта. На рассвете две-три блёклые тучки боязливо толкались у лесистой вершины сопки, но, как только красное торжествующее светило показалось за краем земли, они тут же умчались в испуге и растворились в бледно-молочной дали.
Деревня сникла. Коровы на пастбище у мелководной каменистой речки торопились нахвататься травы, пока от неё ещё веяло свежестью. Листья деревьев и кустарников повисли книзу в дремотно-томительном ожидании ночи.
И у магазина народ, ожидающий выгрузки хлеба, оставил переругивания за очередь и утих. Разговоры – обсуждение местных сплетен – вяло сошли на темы огорода и погоды. В дверях магазина показался солдат, карман его брюк сильно оттопыривался. Не переступая через порог, он опасливо огляделся и, увидев приближающегося к крыльцу и остановившегося, чтобы дать мужику прикурить, офицера, завертел головой в надежде найти путь к незаметному отступлению. Но скрыться было негде, и солдат смело шагнул навстречу командиру.
- Кириллюк, ты что здесь делаешь? – спросил Журавлёв.
- Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! Вот хочу курева купить.
- А ты знаешь, что это самоволка и тебя спокойно можно отдать под суд?
- Това-арищ старшнант, пацаны утром хватились: идти на работу, а ни у кого ни одной гильзы…папиросы или сигареты нету, - в последних словах Миха запутался.
- Ходить в магазин можно только в сопровождении меня.
- Да вас всё не было, а ждать уже когда…
Журавлёв задумался на минуту.
- Так, сигареты уже купил?
- Никак нет, - Миха похлопал себя по пустым карманам.
- Давай деньги – я куплю. А ты за самовольное оставление расположения роты – бегом марш в лагерь. Времени даю десять минут. Не дай Бог, пойдёшь шагом. Я отсюда буду смотреть. Всё, марш!
130
Миха послушно и без всякого стеснения перед гражданскими резво рванул в гору и бежал, пока не скрылся из видимости, в одном и том же темпе крупной рыси.
… Баба Нюра с «Кривой» улицы перевела на крыльце дух, восстановила ход мыслей с обрывочного на линейный и, вспомнив, как с боем взяла хлеб одной из первых, послала в хлопающую дверь магазина кучу ругательств средней степени грубости и уже без точного адреса. Заправив седую прядь волос под платок, она спустилась со ступенек и остановила соседку, чтобы пожаловаться на «Лисичиху» и «дурака Федота-старшего». Соседка только ради вежливости выслушала пару фраз и, опасаясь, что не достанется хлеба, сделала движение идти. Но баба Нюра ещё не высказала себя и, чтобы попридержать собеседницу, сказала:
- А вон-ка поглядь: бежить, як скаженный. И чего вони бегають всё, бегають…
- А обкурился, небось, тёть Нюр. Нынче все наркоманы. А кто одеколон хлещет, дак ещё добрый человек. Вон с городу вчера за ацетоном да дохлофосом на мотоциклах сколько приезжало. Сначала нюхают, потом, как те психи, песни поют…
Напуганная старушка сама оставила разговор и засеменила к дому. Вот дожили, думала она. Скоро и к магазину страшно будет сходить. И что в городах столько народу держат? Вон деревня всё уменьшается и уменьшается, на «Кривой» улице половина домов стоит заколоченной, а в городе люд плодится и никуда не уезжает, ни на какие стройки… Баба Нюра дошла до своего двора и, закрывая калитку, накинула ещё и нижний крючочек. Дома за её отсутствие цыплята разгребли грядку с луком; собачонка, недавно взятая от своей матери, сорвалась и убежала прямо с верёвкой; котята залезли в разложенный для сушки горох и разбросали его. От нахлынувших домашних забот баба Нюра совсем забыла про опасность наркомании, торопливо занесла сумку в дом, начала выставлять в стол покупки и вдруг обомлела от пронзившего позвоночник холода: в руках её была неизвестно как оказавщаяся в сумке бутылка ацетона.
… Через полчаса после бабы Нюры из магазина с трудом протискивался старший лейтенант Журавлёв.
- Куды толкасси! – неслось сзади.
- Чего лезешь, ты тута не стояла!
- Стояла я, стояла, вон спроси тёть Валю…
- Да вона сама влезла без очереди!
- Молодая ещё, вперёд стариков хочешь взять! Иди назад!
«И тут дедовщина!, - подумал офицер и, выйдя из магазина сам, двумя руками вытянул из сомкнувшейся за спиной толпы сетку с сигаретами и заказанными женой рыбными консервами.
Митяй не любил выездов куда-либо. И по дороге на Копытинский полигон, удобно устроившись на матрасе в кузове годжаевской машины, под воркованье Душмана, что-то негромко рассказывавшего Курбанову, Митяй думал о том, как они будут жить на полигоне. Половина – сержанты, деды, фазаны, - конечно, начнут рубить колоду. Какие с них работники! Мало того, что сами ничего не станут делать, так ещё и их придётся обслуживать. То подай, это
131
принеси… Отдыхать едут, даже гитару в третьей роте взяли. Хороших работников остаётся человек пять, потому что с таких, как Душман да Курбанов, тоже толку мало: будут брать пример с их однопризывника Чабаева, примазавшегося к старослужащим. Тоже мне сержант. Только и может, что офицерам в глаза заглядывать… И с духов мало толку: русские бестолковые, нерусские отлынивают или притворяются дурочками. Плохо то, что всё время будешь на виду. Жрать – только то, что дадут. Никуда не смоешься, не поспишь в траве перед обедом, сделав своё задание.
Мелькнул дорожный указатель, напоминающий, помимо всего прочего, о том, что по этой трассе можно доехать до самой Москвы, и Митяй задумался о том, что хорошо бы так ехать и ехать в этом блаженном состоянии покоя. А то до полигона хоть и далековато, но не успеешь даже расслабиться да поразмышлять, как следует. Опять же давит мысль, что вот-вот приедем… А может, лучше и не думать ни о чём. Лишь окунёшься в себя, сразу же вспоминается дом, Вика… К сердцу подступает такая боль, что, кажется, оно проломит грудь и выпадет наружу, оставив тебя с ощущением безысходной пустоты…
Начальник полигона Бацбахов встречал машину первой роты второго батальона ещё на въезде на свою территорию. Он появился неизвестно откуда, словно спрыгнул с парашютом, остановил Годжаева и начал орать, зло и путано, так, что только минуты через три стало понятно, что дорога, подпираемая оврагами, разрушается и нужно ехать очень аккуратно, точно по колее. Водительское самолюбие Годжаева было сильно задето, он даже нервно выразился в том духе, что не по колее здесь ехать невозможно. Однако капитан, надоев своим инструктажом, пошёл вперёд спиной и, махая руками, стал изображать, что ведёт за собой машину по местности, приближённой к условиям горного перевала. В кузове было слышно, как Пухов громко советовал водителю: «Газани, чтоб этот дурак спрыгнул в овраг…» Впрочем, какой-то смысл в таком поведении начальника полигона был: лишь прибыли на место, как разнёсся слух о том, что позавчера здесь танком раздавило спящего в траве солдата другого полка. Ошарашенная новостью, первая рота без комментариев и шуток расписалась в срочно составленном Пуховым листке «Правила поведения на полигоне во время отдыха.» Листок был пятым по счёту. На предыдущих – купаться не будем, лопатами и ломами калечиться не будем, костры жечь не будем, незнакомых продуктов употреблять не будем – солдаты расписались ещё перед отъездом.
Расположились все в одной большой палатке. Мазуров вызвался поварить и устраивал себе рядом навес и печку. Настроение у всех было такое, словно оказались в пионерлагере. Разузнали, где вода, и повесили собственный рукомойник, хотя у домика полигонщиков был оборудован летний умывальник. Поставили стол и скамьи и назвали всё это столовой. Вокруг палатки, «кухни» и «столовой» выложили землю на случай дождя досками и кирпичами, благо всякого стройматериала предшественники оставили предостаточно. Дров для Мазурова сразу, на волне охватившего всех энтузиазма заготовили не меньше как на неделю. Митяй просто залюбовался своей ротой. Сам Памфилов снял хэбэ и, полуголый, лихо утрамбовывал опоры под обеденный стол. «В Афганистане, наверное, постоянно такое братство… А у нас только до раздачи пищи…»
От казармы полигонщиков показался Пухов. Ещё не дойдя до палатки шагов тридцать, он скомандовал построение редким для него энергичным тоном. Ослушаться старлея в такие минуты никто не решался: требовал он нечасто, но если уж требовал, то добивался моментального исполнения. Сгрудились, кто в чём был, в две шеренги. Панфилов на всякий случай доложил: «… по вашему приказанию…»
132
- Сейчас капитан Бацбахов проинструктирует вас, как вести себя на полигоне, - сказал взводный. – Расскажет о фронте работ и так далее.
Пухов встал во главе роты, так как начальник полигона уже подходил. Красивая атлетическая фигура, размахивание руками, напоминавшее со стороны гориллу, стремительное передвижение по местности и привычка кричать издали всегда резко выделяли Бацбахова на фоне сине-зелёного горизонта и допотопной в периоды между стрельбами тишины полигона.
- Вот так, солдаты, - начал он с расстояния пистолетного выстрела, - у меня времени в обрез, поэтому буду говорить не думая. Вы сюда прибыли не задницы загорать, а рыться в земле до тех пор, пока не выроете и не построите вышки, как кроты земляные. Вот такой вам мой боевой сказ и приказ!.. Ты что хромаешь, абрек?! Рожать что ли собрался?! Быстро в строй!
Душман бросил дрова, суетливо козырнул левой рукой и втиснулся в заднюю шеренгу.
- Вот так. И имейте в виду: я прибыл сюда из Кантемировской дивизии, а там дураков не держат! Лентяйничать я вам не допущу! И в грязи находиться тоже! А то приедут тут и живут, как свиньи в берлоге… Вот вы, товарищ солдат (Бацбахов указал толстым пальцем на раздетого до пояса Мазурова) уже, как кабан женского рода! Что это такое! Товарищ старший лейтенант?!. Кстати, вы не капитан Петин? Нет? А то приехал тут!.. Сначала водку пьянствуют, а потом ходят красные, как огурцы… Всё! Вот так, солдаты! Усвойте: я теперь буду вас контролировать и днём, и ночью, и утром, и зимой. Знайте это. Вспоминайте даже во сне и среди ночи. С нарушителями дисциплины будем разбираться лично. Товарищ старший лейтенант. Дневальный, порядок, яма для туалета и мусора, работа с девяти до семи, инструмент. Вода знаете где. Всё, как обычно, вы здесь не в первый раз… А теперь устраивайтесь.
Заработали толстые ноги, задвигались обезьяньи руки, и огромная фигура со скоростью старинного кинематографа утопала по дороге к Копытино.
Через несколько дней жизнь первой роты, ставшей на время строительной бригадой, вошла в размеренное русло. Каждый знал, что будет через час, завтра, неделю спустя. Просыпались поздно, часто лишь с приездом Пухова. К этому времени Мазуров при помощи кого-нибудь из молодых уже заканчивал приготовление завтрака. Не спешил командир, не спешили и солдаты, и часам к десяти начиналась работа. Восемнадцать человек брали лопаты и шли копать ямы под фундаменты. Из них работало меньше половины, остальные постепенно возвращались к палатке. Годжаев между тем заводил машину и увозил Пухова то за кирпичами, то за блоком. Кирпич жила в Копытино, блок – в городе. Во всех деревнях приграничной зоны Пухов имел любовниц. Жёны – первая и вторая – жили в Голопольске. Впрочем, иногда он действительно привозил кирпичи. Возвращения старлея можно было ожидать когда угодно: и через три часа, и среди ночи. В последнем случае молча вставали, одевались и шли разгружать. Не все, конечно. Кое-кому ночная сырость «была вредна».
Митяй со смешанными чувствами наблюдал, как всё меньше и меньше становилось собственно работников. Пять сержантов из шестерых вообще не брались за лопаты. Чабаев ни в чём не отставал от фазанов и держал себя большим начальником. Настолько большим, что стал позволять себе ударить однопризывника. До сих пор только Аракелян, Оскомбаев и иногда Мамедов сопровождали свои приказания тычками. Лишь исчезала сержантская группа, начинали богодулить фазаны Лаанеоте и Сичка: растягивали перекуры или ложились «немного позагорать». С них сразу же брали пример Душман и Курбанов. «А чо, другие не работают, я что ли должен?» - удивлялся маленький узбек. Мирзоев объяснялся, если вообще объяснялся, кратче: «Я отдыхай надо. Сочи». После этого бросали орудия труда и остальные пятеро
133
черепов.
Приходил кто-нибудь из сержантов, снова кое-как ковырялись и шли обедать. Раз в три дня налетал маленьким смерчем начальник полигона и, оценивая работу «двадцати солдат», гремел упрёками и угрозами. Тогда сам Памфилов выходил из состояния дембельской созерцательности и контролировал работу лично. Остальные сержанты брались за лопаты. В такие дни уставали очень сильно, натирали мозоли, перегревались на солнце и уходили к палатке лишь с наступлением темноты. Это шараханье из крайности в крайность раздражало Митяя. После страшного письма от Вики, в период, когда его «не трогали», он отвык от припахиваний и каких-либо унижений, и вот всё возвращалось к тому времени, когда он был духом. Даже в спокойные дни элитная каста вела себя по-царски, делая порой вечернее время для молодых просто невыносимым. По ночам, если Пухов уезжал на автобусе домой, а не к своей копытинской любовнице, кто-нибудь тайком ездил с Годжаевым за коноплёй и следующим вечером после ужина блатная часть роты садилась в кружок и курила то, что за границей называют марихуаной, а у нас просто «макухами» или «дурью». Группа, которая днём работала, тотчас же становилась объектом всякого рода поручений («принеси воды», «подай полотенце» и т.п.) или шуток, порой граничащих с издевательством.
Митяй усиленно искал выход. Он представлял себе, что Миха находится здесь, и задавался вопросом, как бы поступил в данной ситуации его земляк. Во-первых, не работал бы, когда богодулит какой-нибудь Мирзоев. Во-вторых, конечно же, ничьих указаний не исполнял бы, по крайней мере, передавал бы их другому. Как? Хитростью, силой, своей способностью «наезжать» на человека так, что тот не мог отказаться. А что бы Миха сделал с этими дикими авральными работами после бацбаховских разгонов, когда берутся за лопаты даже Чабаев и Мамедов? Наверное, не допустил бы такого положения, убедил бы однопризывников и таких фазанов, как Зайцев, Сичка, Лаанеоте, каждый день делать дневную норму. Удивительно у него получается избегать острых углов, делать всё как-то мягко, гибко, так, что и старослужащие не в претензии, и своих не предал, однако ничего и не сделал. Вот и Курбанов уже идёт тем же путём, и Пахратдинов, которого давно уже не называют стукачом. Всё меньше остаётся среди его, Митяя, призыва, «чмырей». Да и из духов припахивают обычно одного и того же – Седых. Конечно, остальным старшие земляки оказывают большую поддержку, даже между собой из-за этого часто ругаются; но и сами духи молодцы, быстро к армии приспосабливаются…
Июль заканчивался строго по календарю. Ещё ни единый листок деревьев не был тронут желтизной, всё так же палило в безоблачные дни солнце, но как-то вдруг помрачнела природа, зачастили, делая небольшие перерывы, дожди, похолодало ночью, и шиповник, которого росло на полигоне великое множество, всем своим видом дружно поспевавших ягод давал знать, что приближается время сбора урожая. Годжаев несколько раз привозил собранные где-то у дороги огурцы, вечерами ходили за пять километров воровать на совхозном поле маленькую молодую картошку, и разговоры часто переходили на дом. Молодые рассказывали о том, что было с ними на гражданке; те, кому оставалось меньше года, уже строили планы на будущее, радовались, что следующей осенью будут есть огурцы уже дома; и лишь черепа слушали тех и других и мало говорили сами: гражданское прошлое уже стёрлось из памяти, прошедшие в армии девять месяцев казались целой жизнью, о будущем же думать – только себя дразнить. Митяй о доме размышлял. Правда, представлялось ему всё время одно и то же. Вот возвращается он, дембель, в шикарной форме, обходит всех знакомых, пьёт, веселится. На дискотеке он король, никто не посмеет стать на пути человека, прошедшего огонь, воду и укрепрайон. Далее ему хотелось одновременно двух ситуаций; Митяй рисовал их себе по
134
очереди. Вот он заявляется к Вике, в квартиру, где она живёт со своим, значит, мужем. Звонит. Открывает этот щенок, и Митяй ловко отбрасывает его ударом в грудь, таким, какой любит делать Аракелян, только намного сильнее. Тот летит, Митяй входит на порог. Выбегает Вика, бросается к своему, видит Митяя, смущается, застывает в нерешительности. «Что ж ты, чмырёнок, - говорит Митяй, - баб чужих уводить мастер, а за себя постоять не можешь?» Потом – Вике: «Не рассчитал я, хиловат оказался. Ничего, сейчас отойдёт бродяга». И опять – этому: «Во, очухался, задрот? Благодари Бога, что ты не попал со мной служить. А то б ты у меня тумбочке честь отдавал и сапоги мне на ночь чистил». Или лучше сказать: надраивал?.. Тут Митяй прерывал свои мечты одной и той же мыслью: а вдруг она вышла замуж за такого здоровяка, как Памфилов, давно отслужившего? Вспоминалось обещание Михи позаниматься с ним каратэ. После этих сомнений Митяй переходил к другой фантастической ситуации, не менее эффектной, чем сцена физической расправы, и тоже щекотавшей нервы злостью и бессилием что-либо в жизни изменить. Митяй видел себя в вечернее время, в дембельской форме, а рядом держащую его под руку милашку лет семнадцати, красивую, с красными от мороза щеками, посматривающую на него восхищённым взглядом. И вот они идут, весело болтают, дурачатся. Вдруг навстречу она, Вика, какая-то скучная, уставшая, например, с детской коляской… О нет! Ребёнок от него: это ужасно!..
Первого августа, когда, не дождавшись обещанную Журавлёвым (Пухов пошёл в отпуск) машину кирпичей, сели обедать, границу полигона пересекла вечная военная машина ЗИЛ-157, прозванная солдатами за верную службу «Бэмсом».
- Машина автовзвода, - сказал Оскомбаев. – Интересно, кто это.
- В кузове каких-то двое, - прибавил Курбанов.
Все спокойно ели, не ожидая на таком транспорте большого начальства. Митяй первым определил в одном из ехавших своего друга.
- Тот, что встал и отдаёт нам честь, - Миха Кириллюк.
- Машина Синякова, - определил Оскомбаев, знавший всех и вся в УРе.
ЗИЛ свернул к палатке первой роты и через минуту заглох у самой «летней столовой». Приехал начвещ Ёлкин, а вторым в кузове оказался только что выписанный из санчасти Султанов, молодой из второго взвода.
Вечером того же дня, через полчаса после ужина, Миха и Митяй исчезли в молодом дубняке, окружавшем полигон с трёх сторон, и бродили до тех пор, пока не нашли маленькую полянку, сделанную, судя по пенькам, тупым солдатским топором.
- Всё очень просто, - начал Миха первый урок. – На теле у человека больше шестидесяти уязвимых точек. По одним ударишь – больно, по другим – противник упадёт в обморок или будет в состоянии шока, точный удар по некоторым плохо влияет на внутренние органы. Можно даже убить…
- Ну, ты мне постепенно показывай эти точки, чтоб запомнить, - попросил Митяй.
- А ты их и так знаешь: солнечное сплетение, переносица, кадык…
135
Миха рассказал партнёру о том, что такое блок, и приятели стали по очереди бить с расчётом, чтобы кулак немного не доходил до тела, отбивать и делать контратакующие выпады. Митяя неприятно поразило осознание того, что он совсем не умеет драться, хотя физически превосходит друга. Миха сразу же показал ему своё преимущество: не пропускал ни одного удара хоть рукой, хоть ногой, хоть целую серию. Полная неуязвимость «учителя» и собственная беспомощность сильно задели самолюбие, но это не разочаровало Митяя. Перед ним была цель: заставить всех уважать себя, а после армии жестоко отомстить своему врагу. Ради этого он был готов трудиться.
-… Стоп, - Миха мягко ушёл от удара. – Если ты хочешь научиться хорошо драться, то должен знать, что ты не деревенский гасила, традиционно вышибающий двери в клубе по воскресеньям. Внуши себе чувство спокойствия, уверенности. Злость расслабляет, мешает сосредоточиться…
- Руки здесь болят… - Митяй показал на предплечья.
- Ничего, быстро привыкнут. И не лупи по моим рукам. Принимай удар и уводи его в сторону. Но не пытайся становиться, как бык, на пути большой силы… Продолжим…
- Сейдзя! – вдруг услышали оба из кустов. – Сейдзя! Что, непонятно?!
На поляну вышел Оскомбаев, в гражданской футболке, с висящим на одной лямке вещмешком на плече.
- Кто тут каратист? Что молчим, сынки?
- Развлекаемся по мелочи, анищек, - ответил Миха. – А то скоро Грибанин из санчасти приедет. Боимся: задрочит.
- Ха-ха-ха. Верно. Грибанин приедет с толстой мордой. Может, и нас, фазанов, будет гонять, пайку отбирать, а?.. Ты, Кириллюк, каратэ занимался?
- Да ходил в подвал перед армией…
- А почему мою команду не выполнил? Что я сказал, а?.. Сейдзя!
- Хрен его знает, товарищ майор. Может, спросил, как погода?..
- Как же ты занимался?.. Наверное, твой тренер сам ничего не разбирался… Вот сейчас посмотрим. Давай в бесконтактный.
Оскомбаев бросил свой вещмешок под дерево, разделся до пояса. Что было дальше, Митяй плохо понял. Оба резко сходились, махали руками, как мельницы крыльями в нелётную погоду, и повторяли: «Пропустил», «было», «достал»… Казах вёл себя агрессивно. Он был сильнее, но Миха вился змеёй; верхняя часть его тела, казалась, совсем не была скреплена с нижней посредством позвоночника, она резко уклонялась вправо и влево и моментально уводила за собой ноги. К тому же, как показалось Митяю, его приятель как будто поддавался противнику.
Вскоре в ход пошли ноги. Удары просто восхищали Митяя; он никогда не подозревал, что можно так разнообразно играть ногами, выискивая уязвимые места противника.
- Ладно, хватит… - Оскомбаев остановился. – Блокируешь хорошо… А вот удар слабый. Нужно ещё работать… Сделайте грушу… Чем вам тут заниматься? Будете свой призыв гонять, а?
136
- Да, здесь можно позаниматься. Время есть, партнёр тоже. А ты, наверное, долго тренировался? Лихо работаешь…
- Почти два года, - самодовольно ответил сержант. – Полтора да ещё сам потом… В армии тоже можно… Домой вернёшься, чтоб все уважали… Главное, резкость. Вот Винокур с Памфилом качаются, будут толстые и неповоротливые. Любой может морду набить… Я тоже Наульбегову кое-что показывал. Земляк. А то кавказцы в батальоне нос задирают… Ладно, долго тут не лазьте по кустам, чтоб вас не искать.
Оскомбаев ушёл. Миха сел на землю, расслабился.
Сейдзя – на колени… сэнсэй ни рэй – поклон учителю… отагай ни рэй – взаимный поклон учеников… А мне п…, кто из дедов и фазанов задирает нос. Пусть они все перегрызутся, нам лучше будет.
- Миха, а ты что, поддавался ему?
- Знаешь анекдот такой: «… Что я дурак рыбные места выдавать?» Когда я уходил в армию, парни, кто уже отслужил, говорили: на службе не спеши показывать свои способности. Поэтому я и гитару спихнул тогда… Пусть казах думает, что он мастер с чёрным поясом. Посмотрим, как они будут к нам относиться, когда деды осенью уйдут. А то духов-земляков жалеют…
- Да, Каныкбаева реже, чем меня, припахивают.
- Мы тоже в армии уже не туристы. Слава Богу, скоро по году отслужим.
- … А что я сделаю, когда с кадетом нос к носу столкнулся?.. Ничего, завтра ещё схожу. А этот ацетон пусть бабулька использует.
- Химку сварганит, - пошутил Чабаев.
Элита полигонной бригады сидела у кухонного очага, поддерживая огонь. Миха сушил на большом алюминиевом блюде коноплю, изредка помешивая и пробуя руками «готовность».
- Продавщица ещё так подозрительно: «А на что вам, солдатам, ацетон?» Я говорю: «Клапаны на танках пора чистить, а офицеры весь спирт выжрали. Подрывают оборону…»
- А это, пацаны… потом ведь на жор потянет. Надо поставить кого-нибудь жарить картошку, - сказал Аракелян.
- Да, меня прёт по еде, - поддержал Памфилов. – Славик! Поставь кого-нибудь чистить картофан!
- Кого я поставлю, Саня?! – крикнул Митяй из палатки. – Духи складывают кирпичи, Грибанин и Петрянин пошли за водой, а четверо поехали с Журавлёвым!..
- Пусть сам чистит.
- На хрена, Карэн? Может припахивать других, пусть припахивает… Слышь! С водой придут – скажешь!.. Да, как он тогда за один день троих оттырил, в том числе Душмана?.. – Памфилов
137
сказал и засмеялся сам, не дожидаясь согласия, но все сосредоточенно смотрели на приготовление «дури».
- … Я его задрочу, когда в батальоне, - откликнулся Мамедов.
Васька Мазуров, готовивший папиросу, остановился.
- Что вы лезете? Они один призыв, пусть сами разбираются…
- Я всегда поддерживаю земляков и буду. Что, эти будут сидеть, а казах работать?
- Осенью если мой земляк придёт – всех задрочит, - возразил Оскомбаеву Аракелян.
- З…ся дрочить. Что, Кавказ – голубая кровь, а?
- А что, у басмачей что ли?
- Кто басмач?! – Оскомбаев вскочил на месте. – Ты, ара, следишь за базар? Вон Курбанову можешь сказать: басмач. Ты вообще до…ся!
- Что? Тебя, думаешь, испугаюсь?..
- Да хорош тебе, сядь, - вмешался Памфилов. – Надо за свой призыв держаться. Вы вообще с одной учебки, почти полтора года вместе служите. А дух он хоть откуда – должен поначалу полетать… А там уж от самого зависит. За земляков прячутся слабаки и чмырьки.
- Всё, фазаны! – Миха осторожно сгрёб пальцем раскрошенную траву в маленькую кучку, придерживая горячую чашку пилоткой. – Пока не прибыли новые духи и не задрочили нас всех, давайте пропустим по кругу гильзу.
Спор сразу прекратился. Памфилов держал папиросу, Миха засыпал в неё махорку, перемешанную с сухой коноплёй, и утрамбовывал спичкой. Пришли водоносы и после недолгих препирательств с Митяевым сели чистить картошку.
- Анекдот какой-нибудь смешной припас, Миха? Как вчера… - тихо, словно боясь всё испортить, спросил Чабаев.
- А у меня, Муса, анекдотов полные сапоги.
- Потащимся…
- Кстати, - Миха приготовился подкурить, - вы знаете, что в последнем карауле проверяющий Бонапаров сказал Душману?.. Однополчанин наш кимарил, а полкан подходит и говорит: «Почему спишь на посту, рожа?!. Ну, морда, по крайней мере.
Шутка не прошла. Все сидели в напряжении, кто-то просто не понял. Миха подкурил, быстро сделал три коротких и одну одну долгую затяжки, передал «косяк» Мазурову. Тот сильно затянулся, отдал дальше по кругу. Когда папироса вернулась к Михе, Чабаев со смехом сказал:
- Этих долбо… со взвода связи поймал с травой комбат, перед батальоном поставил и давай стыдить: «Комсомольцы, советская молодёжь… Живучие тупорылые скоты… Надо, чтоб вам ночью завязали одеяло на голове мешком и пинками отпинали по-товарищески…»
- Как? – Памфилов сощурился, губы его расплылись в глупую улыбку.
- «Пинками чтоб отпинали по-товарищески».
138
- Кто? – с такой же глупой улыбкой спросил Оскомбаев.
- Остальные комсомольцы! – ответил за Чабаева Миха и первый засмеялся.
Каждый видел своих приятелей, себя, слышал разговоры – всё как обычно. И вдруг ловил себя на мысли, что делает что-то не так, говорит полную чушь и что это продолжается уже несколько минут, а он никаких мер ещё не принял, ведь могут осмеять, опозорить. Но дальше следовало открытие, что контролировать себя уже не можешь, что продолжаешь говорить ерунду, делать несуразности, и, к счастью, все вокруг находятся в таком же состоянии, сидят с такими же глупыми, счастливыми улыбками, и напрягать силы, дабы удержать себя в руках, нет необходимости.
Первая «гильза» сделала два круга и кончилась. Все заявили, что мало, и Миха принялся за изготовление следующей.
- Ну-ка, давай проверим, торкнуло или нет, Миха. Расскажи анекдот, сразу будет видно, - предложил Чабаев.
- Анекдот? – Миха посмотрел вокруг масляными глазами. – Ха-ха-ха.
- Да его уже прёт!
- Тихо! – Миха резко напустил на себя серьёзный вид. – Комбат Эфиоп.
Он встал, выпрямился, одел пилотку по-наполеоновски, вытянул руку в сторону Мамедова, тихо и беспричинно посмеивающегося, и строго, пафосно изрёк: «Солдат! Ты в конопле замечен!»
- Точно!
- Эфиоп вылитый!
- «В конопле замечен» это не по-русски?
- Как он говорил? «Что ты, сынок, как скотина ходишь» на Исоева с третьей роты…
Все разом заговорили, стали смеяться с любой шутки, друг с друга; только Мамедов и Кириллюк, наоборот, становились всё более грустными.
Миха подкурил вторую папиросу и, передав её соседу, начал рассказывать: «Генерал подозвал солдата: «Позови мне этого…» - «Кого?» - «Сам знаешь кого!» Через пару минут солдат возвращается. «А его нет». – «Кого нет?» - «Да вы сами … знаете кого». Последние слова рассказчик растянул, словно не желая открывать весёлую развязку, и слова эти потонули в громом грянувшем смехе обкурившихся.
- Или вот ещё, - продолжал Миха тоном сказителя, совершенно не обращая внимания на веселье компании. – У начальника полигона Бацбахова спрашивают: «Постоянные стрельбы как-нибудь отразились на вашем здоровье?» - «Да-да! Да-да-да-да-да!!»
Новый взрыв смеха потряс воздух. «У-у», - завыл вдруг Мазуров и, указывая на Мамедова пальцем, свалился на спину, как был, с протянутой рукой. Мамедов плакал. Никто и не подумал сочувствовать чужому горю. Аракелян громко хохотал, держать за живот и скорчив гримасу; Оскомбаев что-то отрывисто говорил затосковавшему и заливался колокольчиком; Мазуров уже лёг на траву и катался на спине; Памфилов и Чабаев вытирали слёзы смеха.
139
- Что случилось, брат? – спросил Миха по-азербайджански.
Мамедов встал, пошатываясь, нежно и внимательно огладил смятую пилотку.
- Тут служишь-служишь…а там мама…ждёт…
Каныкбаев, Бахтияров и Лешевич, подходившие к палатке и слышавшие издали смех, замерли в испуге, когда мимо них промчалась согнутая и диким смехом воющая фигура повара Мазурова. Они увидели стоящих у печки и хохочущих старослужащих, застывших с ножами в руках Петрянина и Грибанина, смеющихся у палатки Лаанеоте и Митяева и высовывающего оттуда нос Зайцева. И ещё всегда грозного фазана Мамедова, который шёл с жалобным видом и, остановившись у палатки, обиженно сказал: «Что вы своё лицо на меня вытащили?», после чего скрылся внутри.
Минут через пять шум стих. Вернулся из лесу Васька и принялся руководить приготовлением картошки. Большая часть роты собралась у печки, надеясь по случаю хорошего расположения духа у старослужащих вторично попить чая. Все подкидывали в огонь щепки, на печке шумел чайник, шкворчало в бачке. То один, то другой повторял: «Да-да. Да-да-да-да-да.» Снова смеялись, дурачились.
- Рядовой Бахтияров! Позови этого! – приказывал Оскомбаев, напуская на себя серьёзность.
- Кого?
- Товарищ сержант!
- Кого, товарищ сержант? – повторял подсказку молодой.
- Сам знаешь, кого!
- Чего стоишь?! – поддакивал Аракелян. – Тебе сержант Советской Армии приказывает!
- Младшего сержанта Мамедова? – предполагал Бахтияров, вспомнив о втором командире своего взвода.
- Выполняй приказ! – орали Аракелян и Чабаев так, что у подножия сопки им громко и испуганно поддакивало задремавшее было эхо.
Бахтияров шёл в палатку. Все замирали, и через минуту тот, оправдывая ожидания, вылетал в таком положении, словно его зарядили в безоткатное орудие и выстрелили вместо гранаты.
Позже посылали Лешевича, наседая так, что тот забывал горький опыт предыдущего посыльного. Лешевич выбегал слишком быстро, и, подозревая в симулянстве, его силой заталкивали в палатку. Он тут же летел по дуге, как мина, у палатки падал свод, палка, его поддерживавшая, появлялась у входа в руках взбешенного Мамедова, походившего на затравленного медведя. Все мигом разбегались, и Оскомбаев дразнился из кустов: «Да-да-да-да-да!», как будто стрелял из автомата. Один Миха, грустный, сидел у огня и что-то тренькал на гитаре.
Жареную картошку уничтожили, как будто неделю не ели. После чая выпили всю воду, и кое-кому снова пришлось идти к цистерне полигонщиков.
- Терпи, казак, атаманом будешь, - доброжелательно напутствовал водоносов Чабаев.
- Я в фазанке учился,- сказал Сичка. – Там тоже дедовщина. На первом курсе, как в армии.
140
- Ну, сравнил, хохол, - не согласился Аракелян. – Там каждый день мамины пирожки ешь.
- Я в общаге жил…
Памфилов перебил и начал рассказывать, как проходил практику на заводе и «летал» по поручениям старых работяг, как «летают» духи в учебке.
- … Конечно, на гражданке не так, как на службе, но дедовщина идёт оттуда, мы её не придумали.
- У нас дедовщина с самого верху, - негромко, но так, что услышали все, сказал Миха. – Я замполиту в ленкомнате помогал, ну, и подсчитал ради прикола сумму лет всех членов политбюро ЦК КПСС… Под тысячу.
- Совет старейшин, как в племени индейцев, - усмехнулся Мазуров.
- Туда молодых не поставят. Умные должны управлять. Может, ты считаешь, что там дураки?
- Нет, Карэн, что ты… - ответил Миха, вновь берясь за гитару. – Когда построим коммунизм, им будет лет по сто пятьдесят… А я средний человек.
Он взял несколько аккордов песни «Круиза», напел.
- Давай эту: «А второй батальон нет не сгинет в просторах афганской земли…» - предложил Мазуров.
- Давай, давай, Миха!..
Грибанин со своим вечным напарником Петряниным принёс воду, юркнул в палатку и забился в угол. Под пение берущих за душу «афганских» песен он быстро уснул. Перед ним появилось что-то зелёное: сначала вроде бы трава, как на полигоне, где мишени, потом как будто бы бахча с полосатыми арбузами, которую он, почему-то старик, охранял с автоматом. Вдруг к бахче начал быстро приближаться какой-то гул, и Грибанин в холодном поту подскочил на нарах. У печки громко орали-пели:
Затерялся я
В конопляных полях,
На плантациях чёрного мака.
И отныне я
Не в своих руках,
А в руках чародея-мака…
- Не спишь? – спросил устраивающийся на ночлег Митяй. – Иди, спой с дедами гимн наркоманов.
Грибанин промолчал: спорить с этим «опухающим» однопризывником было небезопасно. Стараясь сохранить душевное равновесие, он свернулся калачиком и спрятал голову под одеяло. Пришёл Кириллюк и поднял его и Лешевича чистить картошку. Грибанин хотел было сослаться на смертельную усталость и уйти в пассивную оборону, то есть отказаться, вытерпеть десяток тумаков и добиться, чтобы оставили в покое и нашли более податливого.
141
Однако взглянув на Миху, раздетого до пояса, жадно отхлёбывающего воду из кружки, он понял, что в таком состоянии тот не отстанет. «Совсем сбесились сегодня: жрать да пить… Ты, Кириллюк, ведёшь себя, как наши сержанты в сапёрной учебке. Сам же мучился от них…» - проворчал он грубо и поторопился обогнать напарника по несчастью, так как один из двух столовых ножей был тупой и со сломанной ручкой.
… Через час обстановка в расположении первой роты совершенно изменилась. Всё было съедено и выпито; печка догорала оранжевыми бликами. Гитара надоела, и горло устало от песен. Только что ещё спорили о том, что в каждой роте у особиста есть стукач, но и спор потух без всякого разрешения. Всеми овладела депрессия, «ломка». Памфилов и Мазуров, нелепо согнувшись и прижавшись спинами друг к другу то ли грелись у очага, то ли своим теплом поддерживали его. Оскомбаев неумело брал аккорды на гитаре и пытался что-то мурчать. Изредка ему приходилось выслушивать упрёк Михи Кириллюка, который налёг грудью себе на колени и сидел, кутаясь с дремавшим Чабаевым в одно одеяло: «Гитару… наоборот взял…» Аракелян тупо смотрел на слабый огонь и каждые пять-шесть секунд щупал кружку с чаем, который он безуспешно пытался подогреть, не принимая, впрочем, к этому никаких мер.
Ночь густой темнотой укутывала всё вокруг. В двух шагах невозможно было увидеть куст. Полигонные здания, вышки – всё исчезло во мгле. Деревенские огоньки, только что мерцавшие яркими звёздочками у подножия сопки, не выдержали борьбы с мраком и исчезли, замазанные чёрной краской ночи. Темень вплотную обступила группу из шести фигур, согнувшихся у последнего огонька, холодными щупальцами проползла между «кухней» и палаткой и ждала только момента, чтобы накинуться на последний очаг сопротивления. Стихли все звуки, не доносилось ни гула машины со стороны трассы, ни крика птицы: всё замерло, уничтоженное проглотившей Вселенную тьмой.
И вдруг в этой абсолютной тишине все шестеро явственно услышали слова, произнесённые обычным, хотя и несколько гнусавым человеческим голосом. Голос никого не испугал, не удивил, он появился ниоткуда и вошёл в душу каждого, как команда гипнотизёра, заставил встрепенуться и приготовиться к каким-то действиям.
- Коноплист – тот же изменник Родины! – сказал голос особиста Шпока.
В ту самую минуту Митяй вышел из палатки по известной причине. Было прохладно и темно. Выполнив намеченное, он повернулся было назад и, глянув в сторону «кухни», замер в ужасе. Группа у огня разом подняла головы, будто что-то услышала, и посмотрела в его сторону . Взгляд их диких расширенных глаз мог пристрелить на месте своим страшным выражением; казалось, зрачки у всех смотревших наливаются кровью и загораются жёлтым бесовским огоньком. Митяй с нечеловеческим усилием попытался сдвинуться с места, но тело его словно парализовало. Оставалось только смотреть и ждать исхода. Вот Памфилов поднял руку в сторону палатки и, медленно разгибая указательный палец, полувопросительно сказал:
- Шпок.
- Рога… - добавил Миха, - шерсть…
- И копыта, - уточнил Оскомбаев.
- Шпок – чёрт! – тоном вывода вновь заговорил Памфилов. – Бейте его!
Вся толпа возле печки вдруг преобразилась. Медлительность движений и сонливость исчезли; сомкнувшись фалангой, с диким выражением глаз они двинулись в ногу на Митяя.
142
Через несколько шагов банда поравнялась с деревом, к которому составляли лопаты и ломы. Орудия труда тут же оказались в руках нападавших, и они зашагали к палатке увереннее. Митяй съёжился и склонился в куриной позе покорности: рядом никого не было, и, значит, за Шпока-чёрта обкурившиеся приняли именно его. Ещё одна, отчаянная попытка сдвинуться с места ни к чему не привела, только согнулись и стали мелко дрожать колени. Он закрыл глаза в ожидании града ударов. Время словно застыло на месте, и каждая секунда превратилась в огромную часть вечности. Дикие крики, вдруг резанувшие по слуху, заставили открыть глаза: все шестеро окружили палатку и махали над ней своим «оружием», словно силясь кого-то достать. Затем кто-то крикнул: «В погоню!», и всё воинство с лопатами наперевес и боевыми криками рвануло в кусты. Через две секунды стихло. Из палатки выглянул Мамедов, потом ещё кто-то.
- Митяёв! Что шум?
- Наши…кто у костра…в лес с лопатами… - с трудом выдавил из себя Митяй и почувствовал, что наконец-то власть над телом возвращается к нему.
- А-а, опять чёрт на палатка сидел… Я его чуть-чуть не убивал позавчера…
Лето закончилось, и первая рота, не достроив вышки, вернулась с полигона. Осень перевалила за середину. Дневальный Митяев стоял у тумбочки в абсолютно пустом батальоне, развлекался чтением боевого листка второй роты и с завистью думал о том, что его напарник Курбанов, который стоял до обеда, сейчас спит на стульях в ленкомнате. Стояли по очереди, но Митяя до обеда посылали с разными поручениями офицеры, и отдохнуть не удалось. Он давно уже перебрал все письма, которые складывались солдатами на тумбочку дневального, а потом относились последним в почтовый ящик клуба части. Надписи на письмах стали привычными и давно уже не привлекали внимания. Большая часть писем – в Узбекистан, причём, судя по обратному адресу, по пять-шесть штук от одного солдата. Каждому родственнику по письму. Есть на Урал, в Москву, в Эстонию, немало на Украину. В родную митяевскую область – ни одного. А вот ему бы не мешало уже написать матери. И конверт есть, и пара ручек, да лень. Самому получать хорошо, а писать не о чём. И он рассматривал чужие. Многие конверты из лежавших на тумбочке – настоящие произведения искусства. Во-первых, коронная солдатская приписка над адресом: «Лично в руки!» или даже так: «Лично в руку Исмаилу, Отахану и Мурату!» Во-вторых, буквы с/а, на вырисовывание которых тратилось не менее получаса (в правом углу лицевой части конверта, там, где на гражданских конвертах находится марка). Третья непременная деталь всякого армейского письма – слово «ПИШИ!», образованное из соединения цифр индекса на обратной стороне конверта. Ноль и единица затушовывались и соединялись в букву П и так далее; девятка становилась восклицательным знаком. Вся эта иллюстрация была непременной и постоянной и различалась лишь в соответствии с изобразительными способностями авторов. Иногда попадалось и нечто оригинальное, что можно было перенять или, наоборот, отвергнуть: всяческие приписки типа «жду ответа» в двух-трёх местах, обведённый ручкой собственный рисунок конверта, если таковой имелся, слова «КДВО» (название военного округа), «Голопольск», «Привет с Дальнего Востока» и так далее. Казалось, написав письмо и заклеив конверт, солдат никак не мог расстаться со своей весточкой в родные края и старался как можно полнее выразить и свою тоску по дому, и горячие родственные или дружеские чувства, им питаемые, одним словом, перенести на конверт частицу своей души и послать её туда, где его ждут.
143
Совсем иного рода другой вид армейского «фольклора» - боевой листок, который выпускается и вывешивается еженедельно каждым взводом. «Скоро наша страна будет отмечать сорокалетие победы над фашистской Германией, - читал Митяев на одном из таких листков. – Все советские люди готовятся достойно встретить праздник. И для того, чтобы не повторилась война, мы, солдаты, повышаем боевую и политическую подготовку». «Неубедительно, боец Семенович, - подумал Митяев, прочитав авторскую подпись. – Да и устарел ваш листок месяцев на пять. А ну-ка, что написал второй взвод этой роты?»
«Во взводе есть лицо взвода», - так начинался текст, озаглавленный «Внутренний порядок» и обведённый цветными карандашами. «Внутреннему порядку и порядку на теретории унас уделяетца бальшое внимание с утра до вечера мы падерживаим порядок поэтому унас всигда чистое распалажение и платц. Активное участие в навидении порядка принемает ряд. Шитов, а не активное ряд. Паникаров». И подпись: «Рядовой Шитов С.К.»
Митяй не стал сразу читать третью статью, которая посвящалась дисциплине, и от скуки задумался о том, кто должен выпускать боевые листки: секретарь комсомольской организации или специальные редакторы боевых листков, а может, это обязанность тех, кого Филипченко называет странным полуматершинным словом «комсгрупорги»? В первой роте всё делал один Наульбегов. Вопрос остался неразрешённым, так как открылась дверь кабинета замполита батальона, и Митяю пришлось срочно занимать своё место у тумбочки.
Вышло несколько офицеров, а Краснопопов ступил в коридор на два шага, остановился и вперил странно-изучающий взгляд в грудь дневального, на которой ничего примечательного, кроме пуговиц и комсомольского значка, не имелось. Митяй стоял в свободной позе: у него, без пяти минут фазана, кадеты уже не вызывали ни страха, ни почтения.
- Дневальный, у вас тут столько бумаги набросано, что у меня в голове не укладывается. В конце-то концов, что это такое?
Тон замполита был не приказательный, не строгий, а какой-то даже ленивый. Казалось, он делает необходимое вступление, чтобы сказать что-то действительно важное.
- Сейчас придёт второй дневальный, и будем убираться, - привычно отоврался Митяй.
- Кто с тобой в наряде по роте, сынок?
- Рядовой Курбанов и младший сержант Мишарин, товарищ капитан.
- Скурбанов?.. Вызывай обоих.
Митяй крикнул: «Дежурный по роте, на выход!» и - с особенным чувством: «Дневальный свободной смены, на выход!»
- Так, он моет, тот убирается, пока он стоит, этого не будет, и можно собираться, - обратился Краснопопов к выскочившему из оружейки Мишарину. – Понятно?
- Никак нет, товарищ капитан.
- Ты стоишь, этого не будет, а тот уберётся к сдаче наряда, пока ты стоишь и собирается. Ясно?
- Не будет дневального, товарищ капитан? – спросил Мишарин, краснея и указывая на Митяя.
- Да!.. Если вы такие глупые, сынки, то носите с собой Уставы, как это делаю я. Всё.
144
Дневальный, быстро переодевайся, а ты, дежурный, позови дежурного со второго этажа.
Митяй, будучи опытным солдатом, не стал раздражать командира просьбой прокомментировать приказ, а просто пошёл в каптёрку и сказал старшине, что ему, рядовому Митяеву, велено переодеваться.
- Бушлат тебе что ли? – спросил Винокуров, но сидевший за столом ротного Филипченко, оказалось, был в курсе, и наконец-то всё объяснил:
- Дай ему парадную форму. Поедет со мной и с дневальным из танковой роты на собрание общественности города.
- Товарищ лейтенант, и вы молчали! Я бы уже давно собрался.
- Что тебе, Витя, там делать? Комбатовский УАЗик отвезёт нас в Дом Офицеров, посидим там в зале час-полтора и обратно.
- А-а, такое мне и на хер не нужно. Я думал, как на выборах: художественная самодеятельность…
- Встретишь роту из караула, и чтоб Мишарин списал всё как надо… Батальон в наряде, так нет же, обязательно из нашего посылать на собрание… Митяев, покажешься мне сначала в парадке, потом оденешь шинель.
- А что там насчёт буфета, товарищ лейтенант? Может, я успею деньги найти?
- Какой буфет! Иди переодевайся… К ужину вернёшься.
Через пятнадцать минут парадно одетые и тщательно проинструктированные Митяев и танкист Рыбкин вышли из батальона. Митяй был на седьмом небе: во-первых, до вечера избавлен от наряда, во-вторых, едет в город, пусть этот город и будет представлен лишь залом заседаний Дома Офицеров. Он даже смастерил себе причёску, какую когда-то носил «на гражданке», из того количества волос, которые родина позволила ему оставить. Правда, один из замполитов, увидев плод митяевского парикмахерского труда, коротко посоветовал: «Убрать в… Модельер хренов».
Через сорок минут после того как Краснопопов объявил, что у него бумаги не укладываются в голове, двое солдат в сопровождении лейтенанта входили в гарнизонный ДОСА – огромное старинное трёхэтажное здание – с какого-то чёрного хода. Филипченко оставил подчинённых в подсобном помещении, примыкавшем к туалету, и приказал ждать. Рыбкин сразу же скинул шинель и пошёл «в культурный туалет на мероприятие». Митяй в полумраке небольшой комнатушки расположился на подоконнике, застелив слой пыли каким-то картонным плакатом, и прислушался к музыке наверху. Торжественная мелодия легко приникала сквозь потолки и стены, возведённые, очевидно, ещё «при буржуях», доходила до самых отдалённых помещений. «Ещё икон и лампадок не хватает», - подумал Митяй.
- Слышь, Рыбкин! – крикнул он, зная, что в туалете больше никого нет.
- … Ну что? – не сразу донёсся ответный звук и так глухо, как будто солдат сидел в танке и закрыл люки.
- Как эта песня называется?!
- Какая?
145
- Ну, вот, прислушайся!.. О, кончилась…
- Какая песня?!
- Вот наверху только что играли! Такая серьёзная ещё!.. Не гимн, но тоже как гимн! В ней слова ещё такие: всё уничтожим там!.. Рабов сделаем царями, но сами ничего хорошего не увидим, потому что всем нам каюк…
- Придумал тоже, - раздалось над самым ухом Митяя.
Пока он силился вспомнить текст «Интернационала», Рыбкин покончил со своим делом и, обойдя вокруг по коридору, вошёл в другую дверь.
- Придумал тоже, у нас таких нехороших песен не бывает.
Посмотрев на танкиста, Митяй сразу забыл про песню. Теперь перед ним стоял... Читать следующую страницу »