Роман "Медвежья кровь".

                                О южные горы, отторгнут от вас,

                                Чтоб вечно их помнить, там надо быть раз:

                                Как сладкую песню отчизны моей,

                                            Люблю я Кавказ.

  Теперь к "чужим горам под небо юга" меня тянуло постоянно, я только и мечтал о них и стал регулярно ездить на Северный Кавказ. Там я попадал в иной мир дикой, величественной природы, мир "незнакомый, но родной", где сияющие под солнцем или в перьях облаков снежные вершины гор зовут к себе душу, прочь от опостылевшей, недостойной действительности.

  Затем Рубинштейн очаровал меня своей музыкой о том же Кавказе. В романсе Демона вершины гор светились под волшебным темно-синим покровом ночи, и зов в этот чудесный мир был сильный, потому что он был близок душе, тому самому сокровенному в ней, что идет еще от чистоты детства:

                              "Лишь только ночь своим покровом

                               Верхи Кавказа осенит,

                               Лишь только мир волшебным словом

                               Завороженный, замолчит….".

  Музыка поэзии и прозы Лермонтова, оперы Рубинштейна "Демон", кавказские горы - как одно целое - и были тем "волшебным словом", которое "заворожило" меня на много лет. Оно упало на "благодатную" почву рождавшегося во мне неверия в добро, в разумное устройство мира, когда в столкновениях с людьми, чтобы сохранить в себе человека, я мог только "стараться все возненавидеть и все на свете презирать". Муки, мысли, мечты Лермонтова стали моими, его "пучина гордого познанья" обобщила мой жизненный опыт, дополнила его. "Могучий дух" поэта оплодотворял это знание, вдохновлял меня на действие, сопротивление, а главное – на утверждение в себе и других человеческой личности, ее ценности, гордости: "Я не унижусь пред тобою….".

  "Маскарад" в исполнении Н. Мордвинова был откровением моей жизни, все мысли и чувства Арбенина настолько были близки мне и для меня актуальны, что я не раз применял его тактику действий и побеждал подлеца словом и делом.

  А за окном уже стояла темная ночь с множеством вопросов, на которые отвечал страстный голос Арбенина-Мордвинова:

                                         "Что жизнь? Давно известная шарада

                                                    Для упражнения детей;

                                       Где первое – рожденье! Где второе –

                                 Ужасный ряд забот и муки тайных ран,

                                 Где смерть – последнее, а целое – обман!".

    Утром я, как всегда, пришел в столовую. Теперь здесь хозяйничали две поварихи: печально знакомая мне худая Люська и полная Маша. Хотя первую я не любил, но мне нравилось, как она говорила "пожалуйста", когда ее благодарили за пищу. Очень уж душевно, по-доброму она это говорила, что никак не вязалось с ее хамством. Нередко при ребятах она могла выматериться, рассказать похабный анекдот, но это в здешнем обществе не замечалось, хотя и уважения к ней не вызывало. К Люське относились добродушно-насмешливо, некоторые даже любили за наглость. Мать-одиночка прижилась только в училище, так как из других организаций ее гнали за грубость, нечистоплотность и воровство. Сейчас я увидел ее дочь, маленькую, симпатичную девочку с большим бантом на голове. Поняв из разговора матери, что вечером она собирается куда-то уйти, малышка спросила: "Мама, ты опять на бл…ки пойдешь?". Раздался общий нестройный хохот, а мама ничуть не смутилась.

  В обед я, как часто это бывало, сел рядом с Марьей Петровной и библиотекаршей Кисуевой. Еда была невкусной, и Люська принесла Марье Петровне чудно пахнущий суп с фрикадельками. Марья Петровна спокойно принялась за него, а мной внезапно овладела сильная обида, переходящая в бешенство. "Значит, у нас здесь есть белая и черная кость! – воскликнул я и обратился к Марье Петровне: – Желаю вам приятного аппетита!" В сердцах хлопнул руками по столу, встал и пошел домой. Вот оно, хамство и хамы: повар и завуч одним миром мазаны.

  Вечером я подошел к раздаточной взять свой ужин. Люська стояла одна и грустно смотрела на ребят, сидящих за столами.

  - Да, Люся, я смотрю, не любишь ты учителей, - сказал я.

  - А чо вас любить: бездельники вы все. Какая у учителя работа? Провел урок да иди домой, спи.

  - Но это по твоим понятиям: ты, видно, не понимаешь работу учителя.

  - Ну да, а чо ее понимать?

  Лицо у нее было несколько вытянутое, простое, весьма потрепанное, но признаки молодой деревенской свежести начисто уничтожались выражением застоявшейся грубой и наглой мужественности. Я впервые столкнулся с такой дикостью и тупостью, с такой скрытой звериной злостью, исходившими от женщины. Это меня взбесило, вызвало ответную злобу, но ругаться не хотелось, тем более что рядом кушали ребята.

  Взял пищу и сел за стол. Что ж, я выслушал откровенное мнение об учителях, пускай идиотское, "медвежье", пропитанное злобой ко мне, но откровенное, и это хорошо. Конечно, я защищу себя и учителей, отомщу ей, когда настанет время.

  Домой я вернулся в омерзительном настроении, делать ничего не хотелось – сидел в кресле и курил. Обида жгла сердце; возвращалась и будто набухала прежняя боль в груди. Немедленно, немедленно я хотел действовать, но это было невозможно. Надо обратиться в местком и выкинуть ее из училища, факты у меня есть – завтра же, завтра это сделаю. Но поймут ли меня коллеги, ведь они, в сущности, такие же, как Люська? Никто из них не сделал ей ни одного замечания, для них нормально ее поведение, поведение малообразованной поварихи. Ну что ж, тогда пойду в райком. – Тогда тебя "сожрут" в училище, тот же директор найдет причины, чтобы выкинуть не ее, а тебя. – Но "умыться" ее оскорблением, молчать, то есть подчиниться ее хамству? Нет, пускай, выкинут: мне не привыкать. Я был весь стиснут, будто медвежьими объятиями, но… пока ничего не происходило, даже боль в груди начинала утихать.

  Долго я не мог успокоиться и лег спать в таком табачном дыму, что можно, как говорится, топор вешать. Потом я словно заснул, и тут чувство обиды и бешеной злости нахлынуло с новой силой, и опять заболела грудь. Вдруг я себя почувствовал очень маленьким, и меня начинала пеленать какая-то молодая и злая медсестра, очень похожая на Люську. Она сильно натягивала на меня пеленку за пеленкой и презрительно цедила сквозь зубы: "Вот вы, учителя, какие никчемные, даже пеленать себя не можете – все за вас делай. Куда ногу-то свою волосатую суешь, видишь, я ее пеленкой захватить не могу! Руку-то свою поганую убери: чего мне ее в морду тычешь?!". Я умирал в ее руках, у меня затекала, немела каждая часть тела, но, когда она стала наворачивать пеленку на горло, страшно закричал от дикой боли и удушья и… проснулся.

  Наяву я весь был обмотан простыней и одеялом так, как будто меня действительно спеленали. Казенное одеяло было бурое и ворсистое – казалось, я полностью был в медвежьей шкуре, но она почему-то не давила, не приносила боль. Да, "медвежье" одеяло закрывало, несколько изолировало меня от холода малоотапливаемой комнаты, от внешнего мира и этим даже успокаивало, создавая некоторое чувство защищенности.

  Вот я и лежал так, как запеленатый ребенок, но потом оглянулся. Слабый, но холодный, ознобный поток воздуха от болезненно рождающегося дня за окном просачивался сквозь окошко. Я решил встать, взять пальто и укрыться потеплее. Вдруг заметил, что стены комнаты, потолок явно приблизились ко мне, лежащему. А вещи стояли уже почти вплотную к моей постели…. Темно-коричневый шкаф медленно открывал свои дверцы, будто медведь раскрывал свои смертельные объятия, и тяжело скрипел, надвигаясь на меня. Стол был похож на медвежонка, стоявшего на четырех лапах, и исподлобья, из-под своей нависающей крышки, пристально смотрел на меня. Я не видел, но знал, что там, за моим окном, темные избы с чернеющим за ними лесом тоже приблизились ко мне, тоже угрожают мне. Надо бежать, бежать, пока еще видна смутно белеющая полоса двери комнаты! Попытался вырваться из "медвежьего" одеяла с простынями – не получается: они были намертво закручены "медсестрой" Люськой и сдавливали меня. Я рвался, трепыхался, бился, в конце концов, свалился бы на пол, но меня поддержали сильные дверцы-лапы шкафа-медведя. Он неистово скрипел, трещал всеми своими досками и обнимал, прижимал меня к себе, стараясь вдавить в ту черную пустоту внутри него, которая воцарилась там, где недавно лежала и висела моя человеческая одежда. Я дернулся еще раз и услышал близко, за окошком, победный рев. Так мог реветь только медведь, я уже не мог ошибиться. Рев ворвался в комнату и оглушил меня не столько силой, сколько мощью своего звериного чувства жизни и победы. Я почувствовал и услышал, как затрещали мои сдавливаемые шкафом кости, и потерял сознание.

  Очнулся я на полу, там же, около дивана. Стало уж достаточно светло: в комнате вроде все было нормально, только я почему-то занимал много места. Э, да я вновь превратился в медведя, и тело мое растянулось по всему полу, вплоть до двери. Да, я вновь стал медведем, но не ужаснулся, как это было раньше, а обрадовался, потому что мои человеческие кости и тело были бы раздавлены всмятку медвежьим "объятием" шкафа. Я лежал и бессознательно, по-медвежьи, радовался тому, что остался жив, и благодарил за это зверя, поселившегося во мне.

  А потом я уже ни о чем не думал, а только повиновался оставшимся во мне человеческим рефлексам, которые велели мне встать, умыться. Когда одевался, то как-то сам собою похудел, большая часть шкуры опала и позволила натянуть рубашку и костюм. Когда взглянул на себя в зеркало, то увидел вполне приличную медвежью морду, от которой вовсе не пришел в ужас, а аккуратно причесал ее, как и волосы на голове. Впервые мой медвежий облик не казался мне неприемлемым, к тому же я был уверен, что люди его не увидят.

  Действительно, никто в столовой не удивился моему виду, здоровались как обычно (потому что они сами медведи?), значит, все было в порядке. Конечно, мне было тесно в костюме, но зато тепло в медвежьем теле, покрытом шерстью, поэтому в учебный корпус я шел легко, без пальто, совершенно не страдая от мороза, чем вызвал удивление и похвалу ребят и Косоглазова. Наслаждался новыми запахами: они исходили от каждого предмета, наслаждался бодрящей, живительной свежестью зимы. Спускаясь с оледеневшей горки, которую раньше обходил с осторожностью, я еле удержал себя от желания броситься на лед и проехаться всем телом вниз, а потом кувыркнуться и в диком восторге протянуть ла… руки к сияющему весельем солнцу. Уроки тоже прошли замечательно, на одном дыхании: ребята почувствовали во мне крепкую уверенность, силу, когда я огрызнулся пару раз, и вели себя покорно.

  На обед пришел в прекрасном настроении и вежливо поздоровался с Люсей, которую вчера, помнится, возненавидел. Встал перед ней, жду пищи, а она будто не видит, затем нехотя положила. Нужен мне чистый стакан – опять заставляет ждать, сказав, что сначала перемоет их все. Я бы ее одной лапой… рукой уложил, но приходится ждать, возмущаться про себя. Наконец, сам взял грязный стакан, помыл его и налил компот. Она бесстрастно молчала. Нет, и в медвежьем теле я чувствовал себя плохо, вдобавок засвербело под ложечкой, под плотным слоем волос и мышц…. Здорово хотелось размазать эту мразь по стене, но вокруг были люди (или медведи?).

  Вдруг заметил, что несколько третьекурсников взволнованы, как и я. Один из них, Трофим Буроватых, друг того парня, который расписывал мне "прелести" своей группы в начале года, подошел ко мне:

  - Александр Алексеевич, я хотел бы с вами поговорить.

  - Давай, Трофим, - ответил я, и мы отошли в сторону.

  - Я насчет Люси…. Ребята все возмущены: кофе недоливает постоянно, нальет и ходит, смотрит, у кого слишком много. Добавки не допросишься. Хамит, посылает всех, матерится.

  - Я это предполагал, Троша. Так что будем делать? Я думаю, всем вашим ребятам надо написать заявление директору, рассказать об этих фактах. А?

  Буроватых замялся. Как и я… когда вчера раздумывал об обращении в местком…. Смотрел в глаза Троши и видел в них смущение, боязнь и желание всякого порядочного человека избавиться от хамства, обиды, несправедливости.

  Я что, забыл все?! И терплю ее унижения?? Я что, испугался?? – Нет, ты стал медведем, просто медведем, которого никто не видит, а медведь не привык различать такие тонкости. – Что-то перевернулось во мне, я как-то неловко дернулся…. Нет, к черту, к черту, я человек, человек, я не могу им не быть!

  А Троша смотрел на меня во все глаза, не понимая мою задумчивость, дерганье. Я повернулся к нему и сказал бодрым голосом:

  - Чего ты боишься? Да ладно уж: я сам займусь этим.

  Что-то дико охнуло вокруг: нет, не ребята, где-то за окнами, и эхом отозвалось здесь.

  Я сразу почувствовал себя легче, реальнее, смелее. Домой бежал во всю прыть, потому что неожиданно стал замерзать на улице в одном костюме. Я бежал, а шерсть разлеталась от меня и летела за мной, не желая отставать. Я слабел, а холод поджимал меня, не давая и мига для отдыха.

  В общежитие я вернулся вполне реальным человеком, ослабевшим, задохнувшимся, потным и дрожащим, будто от медведя убежал. Первое, что сделал, вернувшись в свою комнату, разделся и осмотрел себя с головы до ног. Уже не только под сердцем, но и вся грудь, весь живот были покрыты густыми, бурыми медвежьими волосами, слипшимися и влажными от пота. Тело под ними начинало болеть. Я вспомнил недавний случай с Люськой и мастерами в столовой, когда только сопротивление им в защиту ребят и себя спасло меня от болезненного превращения в медведя. Поэтому я сразу сел за стол и начал писать заявление в местком: изложил факты и просил принять меры против Людмилы Мотаевой. Потом пошел в училище и отдал заявление Безлапову, председателю месткома. Он прочитал его и грустно взглянул на меня:

  - Да, Алексеич, мы уже давно с ней маемся, а сделать ничего не можем. Жалуются на нее постоянно, а куда она пойдет: ее отовсюду гонят.

  - Ты уж, Михалыч, разберись серьезно: ни я, ни ребята терпеть такое не намерены.

  - Я понимаю, Алексеич, разберемся, не беспокойся.

  Я шел домой и чувствовал, что моя медвежья шкура опять здорово грела: сейчас, в январский мороз, среди сильного, бьющего в лицо хлопьями снега ощущал себя крепким и защищенным, будто был в своей стихии, как… медведь в зимнем лесу.

  Дома, со страхом взглянув на окружающие меня вещи, я вновь осмотрел себя. Странно: шерсти стало больше, а боли меньше. Густые, кое-где завивающиеся бурые волосы покрывали теперь и плечи, и ноги. Как их выбрить? А надо ли это? Ведь с шерстью в медведеевском холоде теплее, удобнее, а ее все равно никто не видит, ни одна женщина….

  Тут я почему-то вспомнил грустные глаза Безлапова, его печальное лицо и разговор. И опять сильно заболела грудь. Я снова в чем-то неправ?.. Он жалеет Люську и потому такой грустный…. А кого жалеет она? Издевается надо мной, ребятами – нет, я прав: гнать ее надо… поганой метлой из училища… не место ей здесь. И все-таки чертовски ныла, болела грудь….

  - Ты превращаешься в медведя…. – словно со стороны сказал мне другой мой голос. – Ты понимаешь это? Ты… превращаешься… в медведя… - еще медленнее и внушительнее произнес он.

  - Как же я превращаюсь, если я один борюсь со злом, один ему сопротивляюсь? Многим Люська не нравится, но молча терпят ее – подчиняются ей, я лишь один восстал. Значит, я человек, настоящий человек, а не медведь. А шкура – это внешнее, я ее и сбрить могу: день потрачу, а сбрею.

  - Нет, шкура – далеко не внешнее: она из души твоей растет, так что со временем ее никакие ножницы, никакая бритва не возьмет. Хотя сейчас ты и не хочешь ее состригать: тебе в ней удобнее и теплее… потому что ты превращаешься в медведя, которому его шкура необходима.

  Я сидел, курил, думал, потом разделся по пояс, взял ножницы и осторожно, медленно стал состригать шерсть, начиная с плеч. За полчаса я успешно укоротил ее, а на спине были только мои волосы. Надел свитер, покурил, опять разделся и электробритвой начал сбривать остатки. Долгий и мучительный труд: щетина сбривалась плохо, бритва дергала и щипала кожу. Грудь болела все сильнее и сильнее, к тому же я стал замерзать. Принял анальгин, сунул валидол под язык и накинул на себя пальто. И так, с перекурами, через два часа, кое-как, более или менее чисто, сбрил все волосы, и медвежьи, и свои, на груди и животе. Стало легче.

  Раздевался и готовился ко сну нехотя, пугливо оглядываясь. Все было на месте, все было знакомо, но воспоминание о кошмаре прошлой ночи долго не давало мне заснуть. Вставал, включал свет, осматривал все окружающие предметы, свои грудь и живот, трогал их – все было в порядке. Зимняя тишина за окном успокаивала, но ноющая боль в груди и непреходящий страх не давали спать. Наконец, под утро я забылся тяжелым сном, будто в черную берлогу провалился.

  Утром я бодро встал, но тут же опустился снова на кровать: боль пулей пронзила грудь, самое сердце. Я испугался, осторожно поднялся, добрался до лекарств и опять принял анальгин и валидол. Посидел, не курил, пока боль чуть не притихла, не стала ноющей. С трудом умывался, брился, застилал кровать и одевался. Осмотрел тело – все чисто, но… по-моему, на ногах появились не свои волосы, или это мне кажется, моя мнительность….

   Два дня я мучился болями в груди и обнаружил, это уже точно: не только на груди и животе, но и на ногах вместе с моими росли и бурые, медвежьи, волосы. Я не знал, что делать. Я же снова начал сопротивляться злу: написал заявление на Люську, отдал его в местком, почему же шерсть заново начинает расти, превращая меня в медведя, и боль в груди не проходит?.. Может быть, потому, что я еще не "выкинул" Люську из училища?.. А удастся ли мне ее "выкинуть", поймет ли меня местком, администрация, директор? А если нет…. Но за Люську они вряд ли будут мне мстить. И тут я опять вспомнил грустный взгляд и слова Безлапова. Он жалеет ее, жалеет… а ребят, меня кто будет жалеть? Да и вообще: кто меня когда-нибудь по-настоящему жалел и любил?

  Если с шерстью я еще как-то мог существовать, то боль в груди не давала ни жить, ни работать. Поэтому после уроков пошел в поликлинику, снял кардиограмму, на следующий день сдал анализы – все нормально. "Пейте корвалол при болях, валидол принимайте и больше физических нагрузок при вашей работе", - сказал врач. Я вышел из кабинета, вспомнил Варвару, ведь она здесь работает, и зашел в ее наркологический кабинет. "Она на больничном", - сказали мне и пригласили заходить: скоро она поправится: видимо, сразу поняли, кто я. Куда заходить, в наркологический кабинет?

   А почему я все-таки не помог Варваре, там, где началась ее драка с мужем? Ну, сам-то я с ним бы не справился, а милицию или, лучше, соседей смог бы позвать - Варваре бы меньше попало. И вот только сейчас я почувствовал укол совести, и он отдался такой болью в сердце, что я присел, схватив себя за грудь. Вот она, причина боли – тогда на что мне лекарства? Тем не менее, по дороге накупил корвалола, валидола, анальгина и с этого дня стал систематически лечиться, гулять на свежем воздухе и делать зарядку. И чудо: боль начала утихать, но зато росла шерсть, которая продолжала меня согревать и даже успокаивать, приучая к мысли, что все в жизни совершается к лучшему. Через две недели, когда я уже перестал обращать внимание на Люську и ее хамство, меня пригласили на совещание в местком.

  Люська сидела перед директором в кабинете; здесь же, вдоль стены, разместились парторг Топтыгин Василий Ефремович, председатель месткома Безлапов Валерий Михайлович, зам. по производству Косоглазов и замполит. Когда я вошел, они оживленно переговаривались. Все, кроме Люськи, приветливо поздоровались со мной, пожали руку. Директор встал из-за стола, подошел к нам и тоже вежливо пожал мне руку.

  - Александр Алексеевич, мы вас понимаем, вы, конечно, правы: Мотаева хамит, ворует, нигде ее не держат, гонят, но у нее ребенок….

  - Одиночка она, да, мать-одиночка, - добавил Топтыгин, подняв на меня глаза, и чуть улыбнулся по-дружески.

  - Слушай, Алексеич, а не жестоко ли ее увольнять: куда она пойдет, как она дочку будет кормить? – спросил Безлапов.

  И здесь я сказал совсем не то, что хотел или думал, а так, как-то само собою выговорилось. Выговорилось громко и зло ко всем сидящим передо мною:

  - А вас жалел хоть кто-нибудь в подобной ситуации?

  Все опустили головы и замолчали. Директор постоял, потоптался и вернулся к своему столу.

  - Так вот, Люся, Александр Алексеевич и ребята утверждают, что ты хамишь, часто материшься в столовой, при всех…. там ведь и ребята сидят.

  - А я не могу не материться, все матерятся, и ребята тоже, а я чем хуже? Увольняйте меня, мне все равно, - отвечала Мотаева и улыбалась.

  - Люся, дорогая, но разве можно так: ведь здесь учебное заведение, здесь нельзя материться. И потом: издевательства над преподавателем, грубости какие-то, разве так можно?

  - А он? Я уж не буду рассказывать, как он себя ведет…. Ну, конечно, ему можно, а мы кто? Черная кость.

  - Говори, говори, Люся, как я себя веду, в чем я неправ, - сказал я.

  - Да ладно уж, промолчу….

  - А потом: воровство…. – продолжал директор. – Я ведь сколько раз тебя предупреждал…. Конечно, поэтому ты и ребятам добавки не даешь: откуда ее взять.

  - А чо я ворую, другие что ли не воруют, все воруют!

  Смешно и гадко было смотреть на этот разыгрываемый здесь грошовый спектакль. Моральную победу одерживала Люська, потому что открыто плевала на всю мораль, которая давно была уничтожена в училище. Напарницы Люськи каждый день после работы тащили из столовой по две полные сумки продуктов. Директор сам грубил учителям, а мастеров так материл из души в душу, что Люське далеко до него было. Топтыгин был жесток с курсантами, а я сам… разве я не пренебрегал курсантами, не работая с ними индивидуально, соглашаясь на липовые оценки их знаний? Разве я не издевался над женщиной, Варварой, продолжая с ней лживые отношения, мороча ей голову перспективой замужества? Нет, у всех нас, "порядочных", "не таких", как Люська, рыльце в пушку, у всех нас есть медвежья шерсть, медвежья кровь, с которой мы живем и здравствуем.

  - Ну как, Люся? – спросил директор. – Если мы дадим отрицательный ответ Лохматову, твоему начальнику РАЙПО, тебя уже нигде не возьмут, дело на тебя давно заведено.

  Люська немного притихла, но извиняться не собиралась. Очевидно, скотское равнодушие к другим в ней давно перешло в такое же равнодушие к себе и даже своей дочке.

  Говорить мне не хотелось, было противно, но, тем не менее, сказать свое мнение на этом скоморошном суде я должен и твердо произнес:

  - Я считаю, что Люся работать у нас не должна. Я это говорю как учитель: кроме вреда, она училищу ничего не принесет.

  - Ну вот, Люся, вот мнение преподавателя, а это человек очень серьезный, он любит свою работу и болеет душой за нее, - сказал директор.

  - Ты бы хоть о дите подумала, куда ты сейчас? Совесть-то совсем пропила, - заметил Топтыгин.

  - А зачем вы так говорите? – встрепенулась Мотаева. – Вы что, пьяной меня когда-нибудь видели?

  - Знаю, потому говорю.

  - Ну вот что, Люся, - сказал директор, - больше тебе добавить нечего?

  Люська молчала, опустив голову.

  - Если нечего, тогда иди с Богом. Мы все, что могли, для тебя сделали.

  Она встала и ушла.

  - Ну вот, Александр Алексеевич, больше у нас она работать не будет. Хотя жалко ее: человек ведь все-таки, куда она сейчас.

  - Николай Федорович, да как можно жалеть таких людей, которые портят детей, издеваются над другими людьми?! Неужели давать ей возможность продолжать приносить зло?!

  - Да, вы, конечно, правы, Александр Алексеевич, мы целиком за вас.

  Теперь в столовой больше не было Мотаевой – дышалось легче. Толстая Маша, с добрыми коровьими глазами, обслуживала всех культурно, а меня особенно вежливо.

  Что ж, ныне я жил с медвежьей шерстью на груди, животе и ногах, болей в сердце почти не было, и комнаты своей я больше не боялся. Жалел ли я Люську, ее дите? Несколько мгновений, когда вспоминал о них, но все это быстро гасло, когда вслед за жалостью жгла обида за издевательства и оскорбления. Нет, иначе я не мог поступить ни как человек, ни как учитель. Конечно, я понимал, что в моем поступке с Люськой была жестокость, как и в моих отношениях с Варварой. А разве Люська и Варвара, которая плохо сыграла роль любящей женщины, не были жестоки ко мне? Сейчас идти, помогать Люське было нереально: это бы зачеркнуло меня как человека и в ее, и в моих, и в глазах всех. А вот без Варвары я прожить смогу, поэтому надо рвать с ней немедленно, не мучить ни себя, ни ее. Может быть, тогда поубавится на мне медвежьей шерсти, но и этот разрыв будет жесток. Однако, грудь не болит, сердце не болит, потому что принял я всю такую жестокость как неизбежность и смиряюсь с нею. А что я могу сделать, когда так устроен мир: жить, утверждать правду и себя в нем означает быть жестоким.

  Почти месяц прошел после последней встречи с Варварой. Наконец, она пришла:

  - Здравствуйте, вы врача вызывали? – спросила она, повторяя уже надоевшую мне шутку. – Ого, да ты вообще роскошно жить стал! – воскликнула она, оглядывая новую мебель.

  - Привет, - сказал я, вставая с дивана. – Ну, как ты, как твое здоровье?

  Она опять была в белом врачебном халате, но на лице виднелись зажившие ссадины, красноватые пятна, тщательно укрытые косметикой. Целовать это лицо мне не хотелось. Она чуть застеснялась:

  - Вот, видишь, сколько штукатурки и краски на себя наложила. Сняла экспертизу, в милицию сходила, думаю, теперь его нескоро отпустят.

  - Здорово он тебя, - сказал я, разглядывая ее лицо.

  - Да ведь заступиться за меня некому, спасибо, Люда сбегала, милицию позвала.

  - Ты ему тоже, по-моему, здорово поддала.

  - За мной не заржавеет, голову я ему крепко разбила.

  - Молодец, - похвалил я, - сильная женщина. А я был у тебя в больнице.

  - Мне уж говорили, - улыбнулась она, - а что домой не зашел, боишься?

  - Нет, тут у меня своих проблем хватало, - и я рассказал ей историю с Люськой.

  - Знаю я эту сучку: силком приволокли ко мне лечиться, да сбежала, так и недолечившись.

  - Значит, она алкоголичка?

  - Давно заливает, как и Чернобабина ваша. Но если та вылечилась, бросила пить, то Люська не прекращает. Как она только с дочкой управляется?

  Потом мы замолчали и не знали, что и о чем говорить. Варвара ходила по комнате, смотрела в окно – выглядела она беззаботно. Взглянула на диван, застеленный бурым "медвежьим" одеялом, на красные кресла без покрывал.

  - Красное любишь?

  - Люблю, хотя и не дурак. Красное – цвет жизни.

  - Кстати, в магазине видела покрывала на диван и кресла. Недорого, но тебе они вряд ли понравятся: расцветка разная, да и не очень красивая. Но лучше-то вряд ли что будет.

  - Купи, Варя, тебе ведь от дома близко. Я тебе денег дам.

  Достал их, положил на стол. Затем опять лег на диван, а она села на него с краю, прижавшись к моему боку.

  - Ну что, скучаешь?

  - Да.

  Она опять посмотрела в окошко и опять запела: "Без меня тебе, любимый мой….".

  - Хорошо поешь, Варя…. Где ты эту песню выучила? – спросил я, еле скрывая тоску и злость.

  - По телевизору Пугачева пела, - беззаботно ответила она, словно ничего не замечая.

  Потом встала, подошла к столу, полистала ученические тетрадки. Подошла ко мне и вновь села рядом.

  - Ты меня проводишь?

  Да, это уже явно смахивало на издевательство: неужели она ничего не видит, не чувствует?! Так кто же из нас медведь? Я скрипнул зубами.

  - Извини, я не могу: мне еще три урока на завтра готовить. Ведь не поздно еще, только девять: тебя никто не тронет.

  - А если тронет, я сама сдачи дам, ведь на вас, мужиков, теперь надежды нет, - с веселой улыбкой, но зло сказала она.

  Оделась и, не попрощавшись, ушла. Надо рвать, решил я, теперь уже пора.

…………………………………………………………………………………

  А я все продолжаю плакать: читаю "Молитву вдовца за супругу" и плачу. Порой снова обижаюсь на Господа, но тут же вспоминаю Его глаза, говорящие о том, что Он скорбит и плачет вместе со мной, утешает меня верной надеждой на будущую встречу с моей любимой женой. На встречу и жизнь с ней вечную и счастливую. И эта надежда дает мне силы молиться и делать свои обычные земные дела. Недолго осталось: мне уже за шестьдесят. Но до этого я должен написать роман о "медвежьей крови", используя записи Оленевского и свой опыт, "крови", которая обрекает каждого человека в России на жизнь, его недостойную, трагическую. Время для этого удобное: я недавно бросил школу и ушел на пенсию.

  Почти сразу после смерти жены ее дочь предложила мне переселиться в Дом престарелых, где за мной, как сказала она, будет уход, где я даже смогу найти новую жену. И особенно, слезно, просила подарить ей в собственность мои несчастные несколько метров нашей с Ириной квартиры, добавляя, что без этого меня не возьмут в интернат. Да, жить в комнате, где я двадцать лет провел с женой, было мучительно, к тому же, отказать дочери любимого человека я не мог и согласился. Ясно видел расчетливость и жестокость молодой женщины, но винил в этом прежде всего самого себя. Мы жили рядом столько лет, а я так и не сделал, главное, не захотел сделать дочь любимой Ирины своей дочерью, все у нас было отдельно. Так что я уже потерял не только жену, но и жилье.

  Прошел месяц, и я пошел в свою родную церковь Рождества Христова. Шел по улице, завидуя мужчинам и женщинам, особенно пожилого возраста, идущим парами. Но что это? Чем ближе я подходил к церкви, тем больше стал замечать людей, одетых в странные одежды: уже знакомые мне, похожие на широкие халаты, и тюрбаны на головах. Древние иудеи?.. Откуда они здесь?? Вошел в столь привычный для меня церковный двор, помолился иконе Господа, перекрестился на образы патриарха Тихона и святой Ксении Петербургской, которую так любила Ира…. И все переменилось….

  Я шел привычной дорогой к родимому храму, где крестился, где когда-то мы с женой столько молились и выстаивали служб, и видел какие-то странные сооружения, похожие на высокие, каждая в рост человека, ступени. А слева от дороги, вместо храма, я увидел величественное прямоугольное здание с боковыми, узкими, тоже прямоугольными пристройками. И опять появились древние иудеи в белых широких одеждах. Я содрогнулся. Их становилось все больше и больше по мере того, как я приближался к зданию. Слева от него стояла скульптура: огромная чаша на крестообразном основании, она опиралась на спины рогатых волов. Ее края были украшены причудливыми барельефами. Несколько более высоких и узких чаш стояло у левой пристройки к зданию.

  По тому, как иудеи входили в здание, останавливаясь и низко кланяясь перед порталом, я понял, что это их храм. Итак, вместо родной мне церкви, передо мной стоял древний иудейский храм. Я остановился перед ним, пораженный его простым величием и красотой. Высокий портал и пристройки были выложены симметрично чередующимися серыми и светлыми мраморными плитками. Барельеф в виде треугольника фронтона, обрамляющего символ орла с распущенными крыльями, был мне знаком еще по истории. В храм вели ступени, по обе стороны которых на мраморных плитах стояли две высокие, круглые, темные колонны, тоже напоминающие чашу. Из глубины храма доносился чей-то давно знакомый голос, размеренный, мягкий, но сильный. Чей он?

  Но вот, проповедь кончилась, и из святилища повалил народ, о чем-то ожесточенно споря: крича и жестикулируя. Они не собирались уходить, и тут к ним из храма вышел человек в длинном белом хитоне. Я сразу понял, что это Господь, и вновь содрогнулся. Они обступили Его так, что не давали спуститься по ступенькам вниз, пытаясь что-то доказать, спросить. Но Он все-таки дошел до последней ступеньки, сел на нее и начал говорить. Все смолкли, опустились вокруг Него на землю, а Он учил и учил их.

  Вдруг опять послышались шум и голоса, но уже другие: яростные, осуждающие. Меня грубо толкнули, так что я еле устоял на ногах: иудеи тащили женщину, плачущую, кричащую, молящую о помощи. Кинув ее на землю, они обступили ее, и один из них, высокий, худощавый, почему-то безбородый мужчина в длинном красном плаще без рукавов, обратился к Христу:

  - "Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?".[14] 

  Иисус, низко наклонившись, что-то писал на земле, не обращая внимания ни на говорившего, ни на иудеев. Тогда безбородый громко и уже ожесточенно снова обратился к Христу:

  - Учитель, почему ты молчишь?! Она совершает смертный грех против Бога, она позорит имя детей Авраамовых, она подает постыдный пример женам и детям нашим! Смерть ей полагается за такое злодеяние!!

  Набравшись смелости, я стал расталкивать "детей Авраамовых", зная по Библии, что окружили Господа иудейские книжники и фарисеи, чтобы испытать Его: найти что-нибудь к обвинению и убить. Они в ужасе отскакивали от моих толчков, потому что меня самого не видели, и скоро я встал почти рядом с обвинителем блудницы. Да, я не ошибся: это был мой друг, Оленевский, но одетый теперь в римскую тогу и полный жажды справедливого, хотя и жестокого суда над бедной женщиной. Его усиленно поддерживали товарищи, но иудеи, сидящие рядом с Господом, молчали, а Иисус все продолжал писать что-то на земле.

  Но вот Он медленно выпрямился – все затихли.

  - "… кто из вас без греха, первый брось в нее камень"[15], - сказал Господь и опять, низко склонившись, продолжал писать на земле.

  Иудеи замялись, стали топтаться, чесать в затылках, а потом медленно, один за другим, пошли прочь. Сначала старшие, с длинными бородами, опустив головы, а за ними и остальные, все, до последнего. Остались только Господь, эта женщина и я, которого Иисус прекрасно видел.

  Лицо женщины было несколько вытянутое, простое, весьма потрепанное, хотя и не совсем потерявшее признаки восточной красоты, но очень жалкое. К ней подбежала девочка, еще маленькая, вся в слезах, обняла ее, прижалась и запричитала:

  - Мама, мамочка, а я думала, что тебя убьют, эти дяди!!.. Ты к ним больше не ходи, не надо, что я без тебя буду делать?!

  Женщина обняла свою дочь и благодарными глазами, полными слез, смотрела на Господа, который все продолжал писать что-то на земле. Чувствуя ее взгляд, Он распрямился, увидел женщину и ее дочь, встал и подошел к ним:

  - "…женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя?".[16]

  Она низко поклонилась Ему и ответила:

  - "…никто, Господи".[17]

  Он улыбнулся, положил руку на ее голову, другой обнял девочку и сказал:

  - "…и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши".[18]

  Затем Он, как бы единый в этой троице, связанной взаимной любовью, обернулся ко мне и сказал глазами в самом сердце моем:

  - Не осуждай никого, никого… во имя Любви к нему… во имя Любви….

  Все подернулось солнечным маревом, стало таять, а на месте иудейского храма вновь возникла моя Церковь Рождества Христова, со знакомой мне беседкой справа, где отец Олег часто разговаривал с верующими, и цветочными клумбами вдоль дороги.

  Да, я прощу Аню, Аню, которая выгоняет меня из дома… прощу не только умом, но и сердцем… во имя любви к жене моей, значит, и во имя ее дочери, плоти от плоти ее.

                                                                6 марта – 5 мая 1988 г.

Запись девятая.

Я наступаю.

                                                  Знаешь, Мишель, а я уважаю

                                           тебя, что за честь… вступился,

                                           что не струсил, не отступил.

                                           Запомни: стыдно не проиграть –

                                           стыдно уйти от борьбы.

                                                               «Взрослый малыш».

1

  Надвигалась весна. Все чаще и ярче показывалось солнце, убранное в свежие, белые облака, как невеста, вечера светлели. Порой крепчал мороз, шел снег, но через несколько дней юное солнышко опять всходило на молодеющем, освобождающемся от туч, голубеющем небе и, как жених, согревало охладевшую землю, готовя ее к зарождению новой жизни.

   А я, с медвежьей шерстью на теле, тоскливо смотрел на эту оживающую красоту, хотя нутром, ныне особенно чутким, звериным, ощущал ее бодрящую свежесть и прилив новых сил. Приближалось восьмое апреля, когда в Казани я потерял сразу все: жену, жилье и отца – оказался бездомным; в этом же апреле, четыре года назад, умерла и моя бедная мать. И вот, моя жизнь застыла, как стрелки часов на холостом ходу. Давал уроки, работал дома, отдыхал, гулял, но все крайне однообразно, как однообразны были встречи с Варварой. Грудь, сердце иногда болели, порой довольно сильно: и тут я снова услышал моего Друга:

  «Не осуждай никого, никого… во имя Любви к нему… во имя Любви….».

  Эти слова обожгли и продолжали жечь всю душу, все тело воспоминанием о несчастной Люське, о заседании месткома. Но… шло время, и тоска, уныние покрывали эти слова тиной, заглушали, а медвежья шерсть становилась все более привычной, ни в гущину, ни в ширину она больше не росла и все меньше беспокоила.

  Восьмого марта сразу потеплело. Вечером, купив подарок, я пошел поздравлять Варвару. Бесстрашно и уверенно шел в ее дом, в котором столько видел и пережил, спокойно позвонил в новенькую дверь квартиры, красиво выложенную рейками, лакированными в светлый тон дерева. Варвара искренне мне обрадовалась, но в ее улыбке уже не было ничего стеснительного. Передо мной стояла сильная, уверенная в себе женщина, чувствовалась, что мужа, своего мучителя, она уже давно не видела. Я поздравил ее, поцеловал и вручил подарок.

  - Спасибо, мне Володя точно такой же набор подарил, - сказала она, - куда мне теперь девать столько косметики….

  И опять как-то нехорошо стало, скучно. Все повторяется, и я повторяюсь…. Но могла бы и не говорить об этом: дареному коню в зубы не смотрят. Нет, все… я и сейчас не хочу ее, мелькнула мысль. Это конец.

  - Пригодится, - ответил я, - ведь вам, женщинам, такого добра много надо.

  - Да, я думаю, долго не залежится, - так же весело ответила она. – Ну, раздевайся, проходи. За тобой поухаживать?

  - Нет, я сам, - сказал я и стал снимать шапку и пальто. – А ты чего не приходила? Мне ребята от тебя привет передавали.

  - А зачем я тебе, ты меня даже проводить не пошел, как положено мужчине, - улыбаясь, ответила она.

  - Я, правда, не мог, а ты думала только о себе. Не мог я еще ночь сидеть, и до этого спал по четыре часа. В Медведеево тебя никто не тронет.

  - Пусть попробует, - сказала она и показала свой кулачок: по моему, он стал больше и увесистее. – Да ладно уж, что с тебя возьмешь.

  Я прошел в дом. Все здесь было, не считая входной двери, как обычно. По-прежнему посредине комнаты стоял стол, у правой стены пианино, рядом стеллаж с книгами. Варвара улыбалась, молча звала к себе, и я обнял ее. «Забыл уж меня, наверное», - сказала она, шутливо отталкивая. Но я прижал ее к себе еще крепче. Она ослабела, но вдруг раскрыла рот и хищно засосала в себя мои губы; обхватив меня за зад, прижала к себе так сильно, что я застонал от острой и сладкой боли. Варвара изменилась, заметил я, и сильно сжал ее полную грудь. Варвара заколыхалась, резко и быстро задышала и волной поглотила меня в своих объятиях. «Ну, раздевайся!», - задыхаясь от нахлынувшей страсти, тихо проговорил я.

  И опять я сидел и ждал, когда она постелет кровать. Варвара стала снимать платье, знакомую мне черную, с кружевами комбинацию и… я подскочил, и лицо мое наверняка перекосилось…. Волосы, медвежьи волосы (я их теперь ни с чем не спутаю) длинными, густыми прядями стекали с ее когда-то белоснежных плеч…. Как перевернутый стеблем вверх цветок с бурыми лепестками, распустившимися  вниз, вширь вокруг полной талии и ног, стояла передо мною Варвара, и я превратился в один вопль ужаса и восхищения. Я плюхнулся на стул, ноги не держали, и смотрел, смотрел на нее, раскрыв рот. Она обернулась:

  - Мой Гришка, мой, никому не отдам! – страстно прошептала она и пошла на меня.

  Я скатился со стула и кинулся к двери, но она была заперта, и я забил в нее кулаками, пытаясь вырваться.

  - Что, что с тобой? – Варвара сзади обхватила меня и прижала к себе.

  А я весь дрожал как осиновый лист, трепыхался в ее голых, белых руках, не смея обернуться. Потом сник, сел на пол и горько, навзрыд заплакал. Она быстро накинула халатик и склонилась, обнимая меня, прижимая мою голову к груди.

  - Ты цветок, цветок… только черный… из волос… из шерсти… - твердил я, захлебываясь слезами, - ты цветок….

  А она, вновь такая близкая, родная в столь знакомом мне халатике, беспомощно утешала и успокаивала меня, как мать своего ребенка. Не было больше во мне сил говорить и объяснять – я оделся и, всхлипывая, вышел на улицу. Она побежала за мной, накинув на плечи пальто, простоволосая, растрепанная. Догнала, опять обняла, целуя мое мокрое лицо, и смотрела, смотрела на меня с кричащим в глазах вопросом: «Что с тобой, что?!». Снова подкатил комок к моему горлу, но сейчас я справился с ним и пошел домой. А она стояла и плакала, я видел….

  Что же я наделал: теперь и Варя стала медведицей… но какой красивой… и не знает этого, не знает….

  Долго я так шел, потрясенный этим ужасным открытием, пока не стал замечать, как мягко было на улице. Чуть морозило, но серый снег и блестящие лужи с тонким ледком вселяли едва ощутимую надежду на что-то лучшее. Варя не видит своих медвежьих волос и никогда не увидит, их вижу только я, но она стала смелее и увереннее – значит, медвежьи волосы помогают ей. И мне помогает медвежья шерсть: защищает, укрепляет, согревает…. Дорога передо мной манила, обольщала, бодрила. Подходя к общежитию, оглянулся назад, туда, где зашло солнце. На темновато-синем небе слабо вспыхивали зарницы, но они опять появятся утром, перед восходом, как волшебные предвестники нового дня, будущего.

  Таким я и лег спать. Мне снились высокие и близкие снежные вершины гор, мощные скалы с повисшими на них тучами, орлы, растворяющиеся в безграничной синеве вольного неба.

  Работать теперь стало легче. Чаще выглядывало солнце, теплее стало и в моем кабинете, обгоревшие стены и потолок меньше угнетали меня. С ребятами встречался реже: их брали на работу в учхоз: нужно было готовить технику к весенне-полевым работам. Но воспоминание о Варваре с «цветком» медвежьих волос на прекрасном теле тревожило совесть, и существование шерсти на мне подтверждало мою вину: в наших горьких отношениях без любви я невольно уподобил Варвару себе, «медведю». Хотя, конечно, виноват был не только я. Нет, прочь! Пора отдохнуть, хоть на время, от всех этих мучений, медведей, превращений – от всего Ме-две-де-е-ва! – «А куда ты денешься от самого себя, от медвежьей шерсти на тебе?» - спросил меня другой голос.

  Сегодня после уроков начался педсовет о допуске третьего курса к экзаменам. Отчитывались мастера и классные руководители. Всех можно допустить, решили они.

  Я смотрел на них, на каждого, и видел спокойные, бледные и уже начинающие загорать лица, но ни одна черта не выдавала их ложь. Ни голос не дрогнул, ни тембр его не изменился. Да нет, все они на одно лицо…. Лицо ли? Страх и рабство перед административной, «медвежьей» властью делает его застывшей маской, одной на всех у каждого. Поэтому они говорят почти одно и то же, одинаковым голосом, в них даже пола не чувствуется. Только что они вновь продали свою совесть и честь за спокойствие и зарплату… а курсанты? Наверняка, под одеждой моих коллег тело покрыто если не бронзой, то медвежьей шерстью.

  Я встал последним и назвал фамилии ребят, которые почти ничего не делали на моих уроках, хотя я об этом неоднократно предупреждал и мастеров, и классных руководителей их групп.

  - Александр Алексеевич, - сказал директор, - у вас еще целая неделя до экзаменов. Поработайте с этими ребятами, мастера пригонят их к вам. Я думаю, что они сдадут вам зачеты.

  - Но ведь они в течение целого года ничего не делали, редко посещали занятия….

  - Александр Алексеевич, нужно сделать так, чтобы сдали все. Группы на выпуске, оставлять на второй год мы не имеем права. Дайте им какие-нибудь задания – вот вам и оценки.

  Над ним тоже довлела, его тоже давила «медвежья» система народного образования, для которой главное – отчетность. Но он так спокойно, с такой уверенностью в своей служебной правоте советовал, точнее, приказывал мне халтурить, обманывать, что это звучало буднично, как выражение нравственной, школьной нормы. Да, он привык к обману: я вспомнил, как он обещал мне найти жилье, а оставил в гостинице, из которой затем спокойно приказал убираться, когда приехали военные из ГАИ. Эгоизм заставлял его бояться огласки, поэтому он «забыл» о тех, кто чуть не убил Берлогина. А ведь ученики все это видят; понимают, что безделье и жестокость в училище остаются безнаказанными, что ложь культивируется как единственный способ выживания перед «медвежьей» властью министерства и райкома.

  - Итак, товарищи, все вы знаете, что в апреле мы начинаем посевную кампанию, а техника у нас не готова, - продолжал директор. – Не знаю, какая будет погода, но посевную затягивать нельзя…. Что же мы имеем на сегодня? У Лохматого агрегат как стоял, так и стоит весь раскуроченный. У Панкова трактор, правда, на ходу, но без сеялки он ничто, а сеялка все еще ремонтируется. Где семена, Михаил Васильевич? Все еще не привезли?

  - Нет… так ведь Звонков уехал в район; как он подпишет, так и привезут, - отозвался старший мастер Тупорылов.

  - Так надо было давно мастера туда послать.

  - А кого пошлешь: у кого занятия, у кого техника на ремонте.

  - Так сам съезди!

  - Ну да, поеду я…. Кто меня слушать будет, да и бегать по кабинетам я не люблю….

  Старший мастер был мужиком «в себе». Низкорослый, но плотный, он чаще молчал, ни на кого не орал, не приказывал, а хитрая, знающая что-то улыбка нередко темнела на его смуглом лице. Вот и сейчас он старался уйти в себя – уйти прилично, с достоинством от вопросов директора.

  - Нет, Михаил Васильевич, не понимаю я тебя: ведь ты старший мастер, лицо ответственное, а такую ерунду несешь. Посевная на носу, а семян нет! Что делать-то будем, а? Я что ли люблю по кабинетам бегать?!.. А куда денешься? Ладно, сам поеду! Конечно, везде сам, потому что никому ни до чего дела нет! – губы директора стали подергиваться, лицо краснеть, глаза часто заморгали. – Третьего апреля приезжает комиссия: начинается фронтальная проверка, это уже точно! Главное внимание обратят на работу производственного цикла. Будут смотреть журналы, планы, кабинеты, походят по урокам. К этому времени посевную должны закончить. На этой неделе, через три дня, в четверг, всю документацию сдать Когтелапкиной Марье Петровне и Косоглазову Анатолию Петровичу. Через неделю кабинеты привести в порядок, всю документацию к ним оформить. Нормативы возьмете у Марьи Петровны и Анатолия Петровича…. Павел Михайлович, за день – максимум два вся техника должна быть на ходу, тянуть больше нельзя. Работайте ночью, при фонаре, но через два-три дня мы должны выехать в поле! Доложите мне…. Все-таки, товарищи, так работать нельзя. Явка у нас по-прежнему плохая, особенно в 41-й группе, выпускной. Африкана Ильича нет сегодня?

  - Нет его: уже вторую неделю в запое, - сказал Топтыгин.

  - Так, значит, классный руководитель, Галина Федоровна, должна меры принимать. Ведь группа на выпуске, а, Галина Федоровна?

  - А что я с ними сделаю: у них каждый день кто-нибудь да напьется, - ответила учительница истории, которую директор ругал еще осенью. – Я и к родителям ходила, а что они сделают, когда сами пьют? Я ведь вам писала докладную на Емелина, чтобы вы меры приняли: он там всех спаивает. Вчера опять пьяный в училище пришел.

  - А я что сделаю, Галина Федоровна, когда вы, классный руководитель, воспитатель, бессильны? Я администратор, а не педагог, на мне все училище висит: я физически не могу заниматься каждым.

  - А я что сделаю?

  - Как «что сделаю»? Вы обязаны что-то сделать: вам за это деньги платят! Когда вы начнете исполнять то, что от вас требуется?! – директор «взорвался».

  - Да плевать я хотела на ваши двадцать рублей за классное руководство: вы только требуете, а помощи не оказываете! И не орите на меня: права не имеете! Это одни только общие фразы: «обязаны, сделайте», - а что я сделаю, если он алкоголик и семья у него алкоголики!

  - Ну, так надо было на работу родителям письмо написать, я давно вам говорил. А вы все тянете…. Как он теперь сдавать будет?

  - Буду ловить его, когда он трезвый, и прямиком на экзамен.

  Присутствующие засмеялись, директор улыбнулся. Я подумал: ясно теперь, как учащиеся «сдавать» будут, - все «сдадут». У них, тех, кто здесь находится, просто совсем нет совести, а на ребят им наплевать…. А мне?.. – тут я почувствовал, как шерсть зашевелилась у меня на груди и сердце заболело.

  - Нет, так нельзя, нельзя, - примирительно, но настойчиво вновь заговорил директор. – Ведь вы, Галина Федоровна, преподаватель, человек с высшим образованием, уважаемый педагог с большим стажем, а к своей группе вы, в сущности, равнодушны. Ведь у нас, товарищи, сильный педагогический коллектив, я это знаю, а работы, извините, никакой нет. Уроки надо проводить интересно, тогда и ребята к вам пойдут, тогда и явка будет. Беспокоиться надо о ребятах, заботиться. А вы отчитали часы и пошли – в два часа уже никого нет, в училище пусто. Ни секций, ни кружков – ребята предоставлены сами себе, вот они и хулиганят: энергии-то много, а девать ее некуда.

  А ведь я приглашал директора на свой литературный кружок – обещался прийти, но забыл за кучей однообразных бумажных дел. Значит, забыл и о существовании кружка, и обо мне самом. Так же, как забыл тогда помочь мне с жильем и выгнал на улицу. Но отныне я прописан в своей комнате, и черта с два ты меня оттуда выкинешь.

  - Теперь будет так, - продолжал директор, - работаем все до шестнадцати часов, никто никуда не уходит. Отчитали уроки – занимайтесь кружком, проводите дополнительные занятия, работайте с кабинетом. Главное сейчас – подготовка к инспекторской проверке.

  Вот, что больше всего тебя беспокоит, думал я, а не ребята. Поэтому только сейчас ты «зачесался» и по-медвежьи запрягаешь преподавателей, а мастеров не трогаешь, потому что боишься: они не послушные учителя, могут и послать подальше, как ты их посылаешь.

  - Через неделю мы с Марьей Петровной и Анатолием Петровичем пройдемся по всем кабинетам и мастерским: чтобы все было в порядке.

  Я слушал его и диву давался: как он умеет, при своей полной неспособности руководить, быть директором, занимать довольно-таки ответственный пост? Главная его слабость – эгоизм и отсюда страх перед сильными мира сего, отсюда равнодушие к людям - нежелание и неумение вникать в суть дела, дать конкретную помощь. Слова, эмоции, ругань – вот все, что он может, а психозы и эксцентричность – от беспомощности.

  - Все-таки, я думаю, что коллектив наш сильный и к проверке выйдет готовым, во всеоружии, - на бодрой ноте, как положено, закончил директор педсовет.

  Я вышел со всеми, но быстро остался один и почувствовал недомогание, головную боль; ныла грудь, будто придавленная камнем. Медленно шел по коридору и ощущал, как мрачные стены, грязный потолок, вся окружающая обстановка физически сдавливали все мое существо, воздуха не хватало. Медленно спустился на первый этаж и пошел к тупику, где находился мой кабинет.

  Чем ближе я к нему подходил, тем хуже и стесненнее себя чувствовал…. Был полумрак, и… я пригляделся: пол передо мной стал явно суживаться… а стены… сдвигались…. Когда поднял голову, потолок уже низко нависал надо мной…. Вместе с пространством уходил и воздух – дышать становилось еще труднее, а сердце, вся грудь будто превратились в огромный, нарывающий фурункул. Как живая, встала передо мной картина ночного кошмара в общежитии, в моей комнате, а огненные вспышки болей в груди и животе заставили согнуться и присесть на корточки около запертой двери моего кабинета. А потом… потом меня будто ударила кулаком снизу, в грудь, медвежья лапа: приступ боли был настолько резкий и сильный, что я упал на спину, теряя последние силы. Сверху надвигался на меня потолок: я видел каждую щербинку, бугор на его грязно-белой поверхности. Стены сдвигались все ближе, воздух кончался, и я начинал задыхаться и цепенеть. Тупик коридора около моего кабинета стал моим гробом, крышкой которого был этот грязно-белый потолок, близко нависший надо мной. Но даже в полуобморочном состоянии я почему-то отчетливо видел его: сейчас поверхность корежилась, завивалась в какой-то дикой, болезненной злобности. Я терял сознание, когда различил там складывающиеся очертания лица. Хватка «гроба» ослабла, боль и удушье тоже, и я увидел над собой одну из тех маловыразительных физиономий, которые привык замечать по телевидению, в газетах, на трибунах, в обязательном ряду фотографий в Красном уголке любой армейской казармы. Это было лицо руководителя, чиновника, администратора, похожее на лица всех «слуг народа», виденных мною за всю жизнь. Обрюзгшее, презрительное, уверенное и высокомерное, с толстыми щеками, несколько обвисшими; с большими залысинами и гладко причесанными назад волосами лицо простолюдина, чуть просветленное высшим образованием. Обездвиженный, стиснутый этим Чиновником в своем «гробу», я видел, как его «морда» надвигается прямо на мое лицо и раскрывает рот, глядя в сторону:

  - Главное сейчас – подготовка к инспекторской проверке! – протрубила она голосом моего директора и придвинулась ближе.

  Рот ее закрылся, и она застыла в каменно-указующем, командно-пренебрежительном выражении. На ней кое-где болтались куски отставшей штукатурки, что придавало лицу Чиновника весьма потрепанный и больной вид. Потолок опирался на две стены, державшие меня по бокам, - получалось, что «морда» как бы находилась между парами задних и передних лап, застывших, как она сама. Чиновник словно стоял надо мной и держал в своих лапах, но сейчас его звериные, с вертикальными зрачками глаза тупой силой приказа системы «медвежьего» царства, ее повеления впились в мои, человеческие, полные слабости и ужаса глаза. Он сильнее прежнего сжал меня со всех сторон, вдавливая в тело мою медвежью шерсть, которая снова стала твердой и колючей. Казалось, она врезается в меня насквозь, насильно желая стать частью моего тела и души, завладеть мною полностью.

  - Гла-авное-е – про-ве-е-р-р-ка-а!! – прорычал медвежьим голосом Чиновник, и все кругом с тем же медвежьим рычанием повторило его слова.

  Боль стала такой нестерпимой, что я захрипел и почувствовал всем своим нутром власть этой звериной морды, теперь уже явно медвежьей, желающей сожрать все человеческое во мне… и отключился.

  Очнулся я там же, около своего кабинета, в этом темном тупике среди заколоченных архива и туалета, чернеющих стен и сереющего потолка. Все стало обычным, находилось на прежних местах, только я лежал на спине, поверженный, беспомощный и испуганный до смерти. Боль отходила, и я понемногу приходил в себя. Когда стал вставать, заболело все тело, как у крепко побитого, и никого, никого, как всегда, поблизости не было. Я был будто в тумане, все казалось нереальным.

  На улице стемнело, когда я открыл кабинет и собрал свои вещи. Медленно, сквозь тьму коридора я вышел из училища и пошел, точнее, поплелся домой, как побитая собака. По дороге, на полпути до общежития, оглянулся на учебный корпус. Темный, дикий, нелюдимый, он стоял, как притаившийся медведь, крепко опираясь на медведеевскую землю. Невыразителен, как лицо Чиновника, был его полуосвещенный фасад, но и хищен, как морда медведя, с горящими глазами-фонарями, нависшими над входом, через который завтра пойдут люди, взрослые и юные. Каждый почувствует его власть, когда войдет туда, и будет чувствовать постоянно, где бы он ни находился, пока работает или учится в его лапах-стенах.

  Я опять заперся в своей комнате, лег на диван и закурил. Вот еще один удар медвежьей лапы пришлось пережить, и вновь я чудом остался жив. Странно, но мне было жарко, да так, что я разделся до майки и трусов. Да, шерсть на мне стала намного гуще, поэтому и грела сильнее.

  А ведь, сколько потрясений и ужасов я уже пережил… но я не герой: ныне не откликнусь на призыв в дорогих мне строках Н. А. Некрасова:

                                    «Иди в огонь за честь отчизны,

                                     За убежденье, за любовь…

                                     Иди и гибни безупрёчно,

                                     Умрешь не даром: дело прочно,

                                     Когда под ним струится кровь….».

  Сколько прекрасных, чистейших людей погибло за убежденье, за любовь – всю Россию перевернули, а ради чего? Чтобы воцарилось это безобразие, которое я вижу в училище?

  Нет, не могла коммунистическая идея «овладеть массами», особенно нашими, российскими, медведеевскими. Святая цель «свободы, равенства и братства» вела к насилию, которое стало «воплощать» ее в нашу жизнь и жизнь других «братских» стран. Висит эта цель над людьми, но они никогда не смогут достичь ее, потому что так уж устроен человек: свое ему всегда дороже общественного. И организатор этого насильственного воплощения идеи, в первую очередь, думал о себе, о своей власти и престиже. Таков был Сталин, извративший ленинский принцип добровольного участия в строительстве коммунизма. Конечно, в определенные моменты и В. И. Ленин был за насилие, например, его политика Диктатуры пролетариата, Военного коммунизма, но ведь это были меры временные, в период борьбы с внутренней и внешней контрреволюцией. Но как перестроить психологию человека, по природе своей эгоиста, в человека-общественника, коллективиста, Ленин не отвечал.

  Да, еще в юности я все больше начинал замечать, что вокруг меня наступает царство «самолюбивой посредственности», что преобладающим цветом одежды, как и души, становится серый цвет. Видел, что прекрасное, искусство уходят из жизни людей, остаются уделом очень немногих. С болью я наблюдал и испытывал на себе, как попираются справедливость и человечность. Все это происходило потому, что личность рассматривалась только как сумма бумажек документаций, как механизм, винтик холодной машины научно-технического прогресса. Так в большинстве своем личности распались, разменялись на мелочи, а их место занял чиновник-администратор, исполнитель воли этого прогресса, нивелирующего людей. Что хоть как-то могло спасти от этого распада, от этой нивелировки? Индивидуализм, утверждение своего «Я» наперекор распаду и гниению.

  Я сидел, курил сигарету за сигаретой и осматривал себя. Жуткое и забавное зрелище! В кресле сидел медведь, очень тощий и тщедушный и почему-то в майке и трусах, как из мультфильма. Слава Богу, что никто не видит и не увидит! Я ощупал свою медвежью шкуру: за это время она отвердела и подросла так, что одежда мне практически была не нужна, а пальто я носил только для проформы. Но вместе со шкурой твердела… и душа от постоянного осознания невозможности борьбы в царстве «самолюбивой посредственности&r... Читать следующую страницу »

Страница: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14