Тихонов Валентин Максимович
Вова Рельефный
Песня Ини
: 415 
: 1
Olen7769
После двухнедельной разлуки с Азалией я, полубольной, исстрадавшийся, наконец-то вновь сидел рядом с ней и плакал под звуки этой «Арии». А когда поднялся, чтобы уйти навсегда, Азалия протянула ко мне руки, и я прижал ее к себе в высшем восторге и блаженстве… не зная, что вскоре все-таки уйду навсегда.
А в звучащей музыке, в этом высшем пике святого в своей высшей человечности блаженства я различил голос моего старого и доброго Друга:
«Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как Я возлюбил вас.
Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
И стихло все. Я медленно приходил в себя и сквозь исчезающий в глазах туман все яснее видел, что вокруг меня никого нет. Пустые сцена, кресла, проходы… и рядом со мной никого нет…. Но и шерсти медвежьей на мне не было: каждой клеткой голого тела я ощущал прохладную, чуждую плотность, шершавость одежды. Кого же мне любить, если при таком выражении Любви, истинной, самоотверженной, люди, которые были со мной, исчезают? Так за кого мне класть душу свою, Господи?
В одиночестве я прошел к выходу и на улице в свете заходящего за дома солнца увидел стоящих группами зрителей, а рядом с собой Надю и ее мать. Теперь в моем теле и голове все было естественно, прочно и ясно. Я спокойно сказал своим спутницам:
- Надя, Антонина Львовна, я решил завтра уехать.
Они встрепенулись:
- А почему так скоро?
- Боюсь: не застану шефа на месте, ведь она недавно ушла в отпуск, - и так мне стало стыдно от своего вранья, и так жаль их: - Я постараюсь скоро вернуться.
И снова я почувствовал на себе быстро, с болью выраставшую медвежью шерсть. Почему я не сказал прямо и откровенно, так бы легче было и им, и мне? Хотя… «пускай они поплачут, им ничего не значит», тем более, «медведица» только обрадуется.
Но женщины действительно опечалились. Тогда я только Наде скажу правду, а она передаст матери.
В последнем акте спектакля было немало прекрасных, содержательных танцев, но я их почти не воспринимал: тоскливо и сладко звучала во мне «Ария» Баха, песня моей уходящей любви и молодости.
Настал следующий день, и я понял, что должен объяснить Наде все откровенно, ведь я именно к ней приехал. Мы пошли в старый, небольшой парк, находящийся недалеко от дома. Я начал сразу:
- Надя, я не отношусь к тем людям, для которых Москва, машина, квартира – главное в жизни.
- Это очень хорошо, - просто сказала она.
- Я думаю, что мы с тобой вряд ли серьезно нравимся друг другу: мы разные люди.
- Помнишь, я тебе писала, что не обессудь, если у нас не появится взаимной симпатии?
- Да, конечно. Так вот, в Калинин я не еду, а еду домой… наврал потому, что не хотел беспокоить и волновать твою маму. Ты скажи ей об этом, когда я уеду….
- Да, я понимаю.
Мы вошли в парк. Светило летнее солнце, но что-то осеннее, грустное было в его свете. Лучи желтили все вокруг: дорожки, траву и будто оставляли на них следы в виде редких желтых листьев. Конечно, и здесь чувствовался дух Москвы: множество оживленных гуляющих, много играющих детей, чистый пруд с царственно, изящно плывущими лебедями среди темной глади воды, но как они были далеки от нас….
Мы с Надей искали уединенную лавочку, прошлись несколько раз по желтеющей дорожке через весь парк туда и обратно, но так и не нашли. С трудом присмотрели место, чуть удаленное от людей, и сели на холмик, покрытый выгоревшей травой. Я опять зажег сигарету:
- Надя, помнишь, как вы с мамой слушали «Щелкунчика» Чайковского? Насильно, ради приличия, ради меня, ведь вы такую музыку не любите…. Мне надоела эта фальшь, это постоянное присутствие матери, вынуждающее и нас фальшивить, говорить не то, что мы думаем.
- Да, но ведь в браке, семье тоже нет свободы.
- Есть, но только тогда, когда муж и жена духовно близки, когда желания, интересы одного близки интересам другого, и это для меня главное. А у нас?
- Да, пожалуй, ты прав… я согласна с тобой.
- Я такой свободы искал всю жизнь и продолжаю искать, - наверное, поэтому так долго не женат.
- Но ведь у тебя была жена….
- Была… но она… прости, об этом я не хочу говорить.
- Я тебя понимаю.
- Нам надо расстаться, Надя, мы разные люди.
- Да… но разве дело только в отношении к музыке?
- Нет, конечно, мне вообще как-то очень тяжело с тобою, с матерью…. Знаешь, как я страдал там, в лесу, когда вы ягоды собирали….
- Да, я чувствовала это.
- Что же не подошла, не спросила… не поговорила?
- Так ведь мать была рядом… а я очень хотела… подойти к тебе.
- Вот так и всегда будет, если мы поженимся. Она не только будет всегда рядом, но и станет вмешиваться, указывать, и испортит не только нашу, но и свою жизнь, тем более, что учителям это особенно свойственно.
- Да, пожалуй, ты прав.
- Ты прости меня, Надя, но я случайно был свидетелем твоего разговора с матерью тогда, после бани, в твоей комнате….
- Я тебя видела, Саша, а мама – нет, но я не хотела тебя выдавать, чтобы она опять тебя не обидела.
- Твоя мама медведица?
- Что-то в этом роде.
- Так тебе надо бежать от нее!
- Я ее люблю, Саша, и никогда не брошу.
- Тогда тебе надо перемениться, стать такой, как все: сильной, независимой, создать семью, или ты навек останешься торшером, частью обстановки в доме матери.
- Я знаю, Саша, но ни то, ни другое я сделать не смогу…. – и она горько заплакала.
Яркий свет утреннего солнца казался мне тусклым, закатным, люди, гомонящие, резвящиеся, еще больше отодвинулись куда-то в сторону. Я обнял Надю, она не оттолкнула меня и молчала, всхлипывая.
- Мне очень не хочется расставаться с тобою, Наденька!
Она помолчала и спросила:
- А ты что, прямо сейчас уедешь?
- Да… с матерью еще прощусь, сумку возьму….
Я чуть прижал Надю к себе. Потом мы встали и пошли по той же осенней дорожке к дому.
- Ты хороший человек, Саша.
- А тебе спасибо за искренность, Надя, еще за приветливость, гостеприимство.
- Да что ты, не за что… это совсем не то.
- А зачем большее, если ты не хотела.
- Я хотела….
Около дома, в тени деревьев, мы сели на лавочку.
- Помню, после бани, когда ты вышла в халатике, с распущенными волосами, мне так захотелось обнять и поцеловать тебя….
Она молчала, все ниже опуская голову.
- Я тогда тоже этого хотела, - молвила она.
Может быть, сейчас, начни мы с того, чем кончаем, все повернулось бы иначе? Нет, мать-медведица никогда не даст нам жить, дело, по сути, не столько в ней, сколько в Наде: в своей любви к матери она стала ее духовной рабыней и останется такой, торшером с гаснущим светом молодой силы. Даже если я ее увезу в Медведеево – обязательно вернется к матери, в Москву. Да разве променяет она Москву на Медведеево!
- Ну что ж, Надюша, пора, - полувопросительно, полуутвердительно сказал я и поднялся со скамейки.
Она встала и пошла за мной, но головы так и не подняла.
Мы вошли в дом, вызвали лифт. Закрылась дверь кабины, мы стояли так близко друг к другу: лицо в лицо, тело к телу. Я вдруг крепко обнял Надю, как будто хотел удержать свою последнюю надежду, и страстно прильнул к ее свежим губам. Она раскрыла рот, опустила веки и сразу обняла меня, вся прижалась ко мне. На мне не было медвежьей шкуры, и я ощутил нежность и гибкость ее стройного тела. Стало очень хорошо и… немного смешно. Но кабина остановилась, двери без спроса открылись, и пред нами предстала Антонина Львовна. Увидев меня, только освободившегося от объятий Нади, она заулыбалась, как всегда, приветливо.
- Я прощаться пришел… Антонина Львовна, - сказал я.
- Желаю вам успешно съездить, сделать свои дела. А я в магазин, за хлебом.
Она уже поняла, что я уезжаю насовсем, подумал я. Нужен я ей, как же…. Ну а прощаться по-человечески медведи не умеют.
Мы с Надей вошли в квартиру и сели на диван-кровать в ее комнате, прямо в «пасть медведицы». Я обнял ее, и она опять доверчиво прижалась ко мне и замерла в долгом поцелуе. Затем взял подушку, и мы легли, одетые, рядом. Оба худые, мы вполне уместились на сиденье, нижней челюсти «пасти» дивана-медведицы. Я снова крепко обнял Надю и стал целовать лицо, шею, руки, поднимая ее платье. Почувствовал бархатный шелк ее ног, и дикое желание охватило меня. Она слабо отталкивала мои руки, но стонала, извивалась в той же страсти, что и я.
Внезапно резко, оглушающе зазвонил телефон, и мы оба вскочили на ноги, как солдаты при звуке тревоги. Надя взяла трубку и спокойно, как ни в чем не бывало, заговорила со своей подругой. И это было не менее страшно, чем в ту ночь, когда на нас надвигалась медведица: Надя разговаривала обычно, буднично, даже дыхание у нее не было частым. Я вышел на кухню и закурил перед большим, открытым окном, а Надя все разговаривала и разговаривала, обсуждая свои обычные проблемы. И я искренне усомнился: а были ли действительно у нас поцелуи, объятия?.. А существует ли сама Надя вообще?
Итак, я не нужен ни ей, ни ее матери, ни всей Москве: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок». Раздался другой звонок – вошла мать. “Finita la comedia”, пора домой! Еще раз вежливо простился с Антониной Львовной, взял сумку и, в сопровождении Нади, вышел во двор.
Мы опять сели на лавочку около дома.
- Дай мне твой адрес, - попросила Надежда.
Значит, она и адрес мой потеряла… бывает, конечно.
- Будешь писать? – спросил я.
- Может быть.
- Если буду тебе нужен, напиши, я обязательно приеду.
Зачем я ей это сказал, на что и сейчас надеюсь? На Надежду с пустым сердцем, которой, возможно, и на свете-то не существует?..
Мы молча вышли на улицу и пошли к метро. Мне было и грустно, и весело, больше – весело: я вновь обретал потерянную свободу. Около входа в метро мы остановились, я взял Надю за плечи, приложил свой лоб к ее лбу и пошел один. На сердце стало легко, но пусто: так бывает, когда теряешь надежду. Легче стало и телу: медвежьей шерсти на нем явно поубавилось. Но в вагоне метро горький, болезненный укол вонзился в сердце. Я видел незнакомые лица пассажиров, несущиеся за окнами фонари и стены туннеля, которые будто скрипели навешанными на них трубами электропередач, и боль постепенно затихла. Движение вновь исцеляло меня.
Завершился мой следующий путь по кругу мертвого озера: знакомство – сближение – разлука. Глупо, ой, как глупо! А как жить иначе?
Подал телеграмму Алсу и вечером сел на поезд.
Пассажиров было много, немало узбеков, кавказцев, татар. И все были страшно чужие. Я ни с кем не разговаривал, смотрел в окно и читал.
Утром вышел в тамбур побриться. Здесь уже гудела электробритва: коренастый, чернявый, с добродушным лицом мужчина водил ею по уже чистой, без единого волоска коже. Затем он выключил бритву и широкими жестами стал плескать на лицо и шею дорогой одеколон. После этого любезно освободил мне место и закурил. Я побрился, и мужчина предложил мне свой одеколон. Я чуть помочил за ушами и на воротнике рубашки.
- Да вы не жалейте: лейте побольше, на лицо, на шею…. – сказал он добрым голосом.
Я плеснул туда от души – приятно защипало, и все вокруг освежилось здоровым, мужским, благородным запахом.
- Далеко путь держите? – улыбаясь, бодро спросил он.
- В Казань, - ответил я.
Лицо у моего попутчика было простое, русское, с густыми, черными бровями, полными, но твердыми губами и живыми, веселыми карими глазами. Оно и крепкая, подвижная фигура говорили о душевном и физическом здоровье, о близости к простым людям и природе. Чернявый был, скорее всего, сибиряк и сразу мне понравился.
- Вы сибиряк? – спросил я.
- Угадали, из Воркуты. А вы откуда?
- Из Казани, вот ездил Москву посмотреть.
- Ну, как там, в Казани? Я был там лет пять назад, работал.
- Ничего, жить можно.
- Да, там ведь Волга? А у нас Уса течет, тоже красавица, широкая, полноводная. Город у нас шахтерский, небольшой. Шахтеры живут как боги. В обед идут в столовую – все для них уже накрыто, перед едой строго стакан водки. Вообще, со снабжением у нас хорошо.
- Да, вот это жизнь…. – улыбнулся я. – А в Казань зачем едете?
- Друзей повидать, давно не виделись. А вы сами кто будете?
- Учитель.
- А какой предмет?
- Русский язык и литература.
- Вот здорово! – еще больше оживился собеседник. – У нас учителя позарез нужны! Переезжайте к нам! Всего у вас будет вдоволь, все у нас дешево, жилье учителям – в первую очередь, как и шахтерам.
Я молчал.
- Правда, приезжайте! Напишите: «Воркута, гороно….» - и вам ответят!
Я улыбнулся:
- Спасибо, надо подумать.
- А чего тут думать, напишите, не пожалеете!
Мы расстались, я обещал написать. Сел на свое место и почувствовал: только что на меня будто пахнуло свежим, здоровым, вольным ветром. А не махнуть ли вправду в Сибирь? Для меня она романтический, живописный край хвойных дремучих лесов, тайги, среди густых елей и высоких сосен которой текут полноводные реки, полные рыбой. Бросить опостылевшие мне Казань, Медведево и… вперед, на новое место, к новой жизни!.. Но опыт могильным холодом отрезвил меня: хорошо там, где нас нет: люди везде одинаковы, поэтому и там я буду двигаться по кругу мертвого озера в поисках любви и счастья. Но ощущение свежести, широты вольной и здоровой жизни, исходившее от сибиряка, не проходило, и сердце тоскливо щемило.
На следующий день я долго спал, и только тогда, когда стали подъезжать к Казани, привел себя в порядок и позавтракал. Потом собрал вещи и долго смотрел в окно, вспоминая встречу с сибиряком, но унылые картины казанских пригородов постепенно стирали из памяти встречу с ним.
Вот и Казань: из окошка я почти видел Алсу, а когда вышел на перрон и стал ее искать, то понял, что она не пришла. Казань опять опустела для меня, как в недавние времена, когда я никому был не нужен. Я забыл, что в Медведеево у меня есть жилье и работа – паническая растерянность и тоска навалились на меня, как в то время, когда жена выгнала меня из дома и я потерял все. Вскочил в такси и помчался к Алсу, которая для меня сейчас стала дороже жизни.
С дрожью в сердце и ногах я позвонил в знакомую квартиру. Знакомый голос спросил:
- Кто?
Стало чуть легче, и я назвал себя. Она открыла дверь, стоя в одной ночной рубашке, непривычно строгая. Я подавил свое волнение, сдержанно обнял ее, почти безучастную.
- Ты телеграмму мою получила?
Она кивнула.
- Почему не пришла встречать?
- Уж больно рано, я бы не успела.
Я проглотил эту детскую ложь, а она легла на кровать. Одетый, я лег на нее, обнял, прижал к себе и сразу понял, вернее, почувствовал, что отныне она мне дорога, что она мне нужна, что она лучше призрачной Нади, лучше всех. Мы замерли в долгом поцелуе.
………………………………………………………………………………
Вторая половина февраля. Зима, мороз еще крепко держат землю в своих оковах, но солнышко выглядывает все чаще и хозяйничает на небе, стараясь согреть онемевшую землю начинающими набирать силу лучами.
Сегодня мой день рождения, и я встречаю его один в Доме престарелых, в Чистополи. Господь со своими святыми смотрит на меня с золотых икон, теперь стоящих близко, прямо передо мной, на подоконнике.
А я так дико устал за эти прошедшие восемь месяцев со дня смерти жены: скудное питание, бездушное отношение ее дочери – все отразилось на моем физическом и душевном здоровье. Но… теперь я свободен от нее, от лжедрузей и лжеподруг – от Казани вообще. Здесь, в Чистополи, я организовал православный кружок и получил благословение батюшки на его ведение, помогаю оформлять интернат, участвую в художественной самодеятельности. Бесконечно благодарю Господа за такую помощь мне, которой не ожидал. А Он все смотрит и смотрит на меня с таким сочувствием, с такой любовью, что порой проклинаешь свою ничтожную жизнь и себя самого, сгорая от стыда.
Новорожденное солнце обрамляет сияющими лучами обращенные ко мне лики Господа и Пресвятой Богородицы. Они медленно приближаются ко мне… вот уже встали над экраном компьютера, на котором развернут чистый лист виртуальной бумаги…. На нем возникают древние письмена, но я их почему-то легко читаю:
«… Иисус, зная, что Отец все отдал в руки Его, и что Он от Бога исшел и к Богу отходит,
Встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался».[19]
Господь на иконе сливался с солнцем, с его радостными, обещающими будущую весну лучами. Весь пронизанный ими, Он преображал их в белый, блистающий свет и вовлекал в Себя все окружающие предметы, и экран компьютера со Священным Писанием, и меня самого.
Этот свет, сильный, но удивительно мягкий и добрый, наполнил все вокруг меня и воплотился в окружившей меня просторной комнате с узким овальным окном. Нависающие полуовальные арки свисали с белого потолка, который плавно переходил в розоватые от пламенеющего заката стены. Послышались тихие голоса, и передо мною возник стол, на котором лежали хлеб и кувшин, а затем, один за другим, стали появляться бородатые люди в древних еврейских одеждах, которые лежали и сидели вокруг стола. Между ними, в центре, прямо напротив меня, сидел Господь. Среди апостолов я сразу узнал Петра, увидел Иоанна, любимого ученика Господа, приклонившего голову Ему на грудь. Сразу узнал и почувствовал Иуду Искариота, покрытого темной накидкой и отвернувшегося от Иисуса.
Как это и раньше было, апостолы меня не видели, но Господь, я чувствовал всем существом своим, знал о моем присутствии, хотя и не смотрел на меня. Но… рядом со мной еще кто-то стоял…. Я не сразу это почувствовал, лишь прохладное дуновение и сгустившаяся около меня тень сказали об этом. Я повернулся и в багровых сумерках увидел, узнал в дорогом для меня лице Оленевского того иудея, римского центуриона, который обещал Господу простить своих обидчиков, подчиненных новобранцев, расстаться с кровавым ремеслом предателя своей родины и добрым делом, молитвами испросить себе прощение. Я тронул его за рукав, назвал дорогое для меня имя: «Саша!». Но он не понял: он не был Сашей, а только был похож на него. Центурион просто не обратил на меня внимания, скорее, совсем не видел и не чувствовал меня.
Господь встал, снял с себя белый хитон и подпоясался полотенцем. Влил воды в сосуд, похожий на таз с высокими стенками, и начал умывать ноги своим ученикам, отирая их своим полотенцем. Лица апостолов выражали явное недоумение.
«Подходит к Симону Петру, и тот говорит Ему: Господи! Тебе ли умывать мои ноги?
Иисус сказал ему в ответ: что Я делаю, теперь ты не знаешь, а уразумеешь после.
Петр говорит Ему: не умоешь ног моих вовек. Иисус отвечал ему: если не умою тебя, не имеешь части со Мною.
Симон Петр говорит Ему: Господи! Не только ноги мои, но и руки и голову.
Иисус говорит ему: омытому нужно только ноги умыть, потому что чист весь; и вы чисты, но не все».[20]
Иуда отодвинулся от Христа и апостолов дальше, в тень.
Господь, «когда же умыл им ноги и надел одежду Свою, то, возлегши опять, сказал им: знаете ли, что Я сделал вам?
Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то.
Итак, если Я, Господь и Учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу.
Ибо Я дал вам пример, чтобы и вы делали то же, что Я сделал вам».[21]
Центурион, стоявший рядом со мной, опустил голову, вся его поза: опущенные руки и плечи, склоненное вниз туловище, выражала смирение, скорбь и раскаяние. Он встал на колени и распростерся на полу, крестообразно раскинув руки в стороны.
Господь продолжал:
«Дети! недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я иудеям, что, куда Я иду, вы не можете придти, так и вам говорю теперь.
Заповедь новую даю вам,
да любите друг друга; как Я возлюбил вас,
так и вы да любите друг друга.
По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою».[22]
- Господи! Молю Тебя, выслушай меня!! - как бы на последнем издыхании простонал центурион, приподняв голову. Он встал, пошатываясь, на колени.
- Да, Самсон, слушаю тебя, - обратился к нему Господь, и все апостолы повернули головы в его сторону.
- Я, ничтожнейший из ничтожных человек, рабов Твоих, молю Тебя: помоги мне, помоги исполнить данные Тебе обещания, иначе совесть сжигает меня огнем неугасимым. Я не могу не то что полюбить, даже простить моих подчиненных новобранцев, обидчиков моих… гордость не позволяет…. Я не могу отдать семье убитого мною солдата имение мое… страх мучает остаться без всего необходимого…. Я не могу покинуть легион, где меня кормят и поят…. Не могу покинуть людей и уйти замаливать свои грехи: страшно боюсь одиночества и голода… и вечной тоски по людям…. Как я теперь могу молить Бога о прощении, когда не смог принять должного мне наказания и через страдания и слезы очистить мои грехи?! Помоги, Господи, Сын Давидов, не оставляй раба своего нераскаянным и обреченным быть в геене огненной!!
- Да, Самсон, слишком привязался ты к земным вещам, слишком недоверчив и жестокосерд, маловерен и честолюбив, чтобы достигнуть Царствия небесного. Но я помогу тебе…. Тебя ведь любит самарянка… Алсила, говорила: ноги готова тебе умывать каждый день?..
- Ты все знаешь, Господи, но я никак не могу найти хотя бы каплю любви к ней, она опостылела мне, к тому же, иудею стыдно иметь дело с самарянами.
- Я не о той «любви» говорю, Самсон, которая смотрит только на себя и ищет счастья в полной власти над любимым человеком, но я говорю о Любви истинной, Божьей: ибо
«нет больше той любви, как если кто
положит душу свою за друзей своих».[23]
- Отвергни себя, свою гордость и эгоизм, предложи Алсиле руку и сердце, будь ей верным другом и помощником – положи душу за женщину, которая любит тебя истинно, - и простятся все грехи твои, прошлые и настоящие вовек.
Самсон задумался, потом взглянул на Господа и сказал:
- Так, Господи… но помоги мне.
- Тебе поможет твое сердце, совесть, полные упреков и страданий за твои преступления, они помогут тебе увидеть в Алсиле душу, равной которой тебе не найти в этом мире, и полюбить ее самоотверженно, Божьей, истинной Любовью.
- Так, Господи, я исполню это.
- Исполни это, как Мне и совести своей обещал, и не греши больше.
………………..
Я вновь сижу в своей комнате. Прямо передо мной золотым солнцем лучится икона Христа-Спасителя, в левой руке Которого на чистой белизне раскрытого Святого Писания чернеют древние слова:
«Никто не может иметь больше той любви,
которую имеет тот, кто душу свою положит
за друга своего».
18 июня – 4 июля.
Запись двенадцатая.
Кавказ.
Несколько дней близости с Алсу ничего не изменили в наших отношениях: все возвратилось на круги своя. Через неделю я уезжал на Кавказ, и, как Алсу ни рвалась поехать со мной, с работы ее не отпустили: напарница тяжело заболела.
Однажды мы, как обычно, пошли погулять, и я любовался зеленью и небом, представляя их роскошь на кавказской земле. Здесь же, рядом с Алсу, ее домом, все вокруг было таким неподвижным, застывшим и жалким в изнуряющей летней жаре, что казалось нереальным, отвлеченным. Мы сели на скамейку. Скучно. Поговорили на незначащие темы, и Алсу спросила:
- Ты как думаешь насчет нас?
- В каком смысле?
- Ну, насчет наших отношений?
- А-а…. Трудно сказать. Тебе необходимо замужество?
- Нет… просто, как ты думаешь о нашей дальнейшей жизни?
- Решай сама: хочешь – я женюсь, но, я думаю, надо подождать.
Она замолчала.
Началась старая песня: только ради замужества все они и встречаются, и ублажают мужиков. Зачем тут чувства, любовь….
- Тогда выполни одну мою просьбу, - тихо сказала Алсу.
- Какую? – я насторожился.
- Купи бутылку коньяка.
- А зачем, если не секрет?
- Ну… мне надо гинеколога отблагодарить… за одно дело….
- Какое дело? Ты заболела?
- Я забеременела, а раз мы жениться не собираемся, то я должна….
- Аборт сделать?!
Алсу опустила голову. Я вскочил со скамейки и нервно заходил вокруг Алсу:
- Я женюсь на тебе!
- Не надо, Саша, ты ни в чем не виноват, это я сама.
- Как ни в чем?! Я обязательно женюсь на тебе!
- Нет, Саша. Тут нет ничего серьезного, поверь, потерплю немного… ничего, обойдется.
Бедная, бедная Алсу!.. Она действительно любит меня… или…. Нет, я должен жениться на ней и «положить душу свою…» за нее…. Откуда эти старинные, молитвенные слова? Где-то я их слышал… или читал…. Впрочем, может быть, потому я и несчастлив, и одинок, что «я ничем не жертвовал для тех, кого любил: я любил для себя, для собственного удовольствия….».
Через два дня мы пошли к гинекологу. Погода была мрачная, небо все в тучах, и вскоре перед нами возник одинокий пятиэтажный дом на пустыре. Алсу ушла в этот дом на операцию, а я остался ждать, и сколько же я всего здесь перечувствовал и передумал, даже чуть не погиб!
Во-первых, мне было стыдно, бесконечно стыдно и совестно. За себя… и за нее. Она пошла убивать моего ребенка…. Значит, не любит. А как ей растить его на нищенскую зарплату фармацевта? Тем не менее, благородство ее по отношению ко мне поразительно.
А я? Как и в истории с Варварой, не ушел вовремя и натворил беды. Здесь я подлец и эгоист. Даже коньяка ей не купил… а как его купишь, когда бутылку дешевого вина в магазине не найдешь: сухой закон. И шерсти-то медвежьей на груди сколько прибавилось, так и тянет вниз….
Я отвернулся от дома, где мучилась Алсу, и увидел бескрайний пустырь с голыми кустами, поблекшей травой и болотом. Пошел мелкий дождь, а я отчего-то двинулся к пустырю, но вскоре остановился, потому что уже не видел ни тропинки, ни сухого, твердого места, почва колебалась под моими ногами. Оглянулся – дома не было: один бесконечный пустырь с топорщившимися ветками голых кустов и кочками посреди болота, даже травы не было. Дождь усилился, медвежья шерсть росла и намокала понемногу под рубашкой, и я горбился под ее тяжестью.
Я увидел себя стоящим на двух кочках, которые, колеблясь от моего дрожащего тела, начинали медленно уходить под воду. Теряя равновесие, я ухватился за голые ветки близко стоявших кустов, но они впились в ладони с такой пронизывающей болью, что я невольно отдернул их. Тогда я нагнулся вперед и схватился за пару видневшихся впереди кочек, и, наверное, вновь стал похож на человека-медведя, как это бывало в Медведеево. Намокшая шерсть все сильнее тянула меня к земле, которая медленно уходила из-под ног и рук, - болото пустыря засасывало меня, лишая возможности мыслить и чувствовать. И, как всегда, никого вокруг!..
Я погружался быстрее и быстрее, ближе придвигалась к лицу желтая гнилая вода. Ледяная медвежья шерсть сдавливала меня со всех сторон, лишая возможности дышать. «Зачем тебе жить?!» - кричало все вокруг: и пустырь, и болото, и шерсть, и все мое тело, все мое умирающее сознание. Я весь превратился в один немой вопль ужаса и отчаяния.
Сейчас я с трудом вспоминаю свое чудесное спасение, помню только, что я бессознательно обратился к какой-то высшей силе, управляющей миром, к силе, о которой инстинктивно знает любой человек и зверь. И вот, когда я уже стал захлебываться, глотая эту гнилую жижу болота, что-то освободило меня от его власти, от власти медвежьей шкуры, и я, сделав отчаянный рывок всеми четырьмя конечностями, вылетел, как снаряд из пушки подводной лодки, и мешком упал на твердую, влажную от дождя землю. Вся моя жизнь пронеслась передо мною в одно мгновение, и я не нашел в ней ничего достойного, чтобы иметь право жить.
Вдруг рядом я услышал спокойный, знакомый голос:
- Ты что, купался что ли, Саша? А почему в одежде?
Медленно поднял голову: передо мной стояла Алсу, живая, здоровая и совершенно спокойная. Я долго смотрел на нее, приходя в себя, и никак не мог понять, почему она на ногах и так выглядит после такой ужасной операции. Наконец, с трудом выдавил из себя:
- Как ты? Все сделали? Тебе же очень плохо, надо ехать в больницу!.. Ты можешь упасть!..
- Ничего….
- Так тебе сделали операцию?
- Да.
- Но как ты после этого ходишь?
- А мы, женщины, как кошки, живучи, у нас девять жизней, - она бесчувственно улыбнулась бледными губами.
- Надо немедленно брать машину!
Значит, аборт ей сделали, и у меня что-то оборвалось внутри…. Моего ребенка убили!.. Она убила…. Я убил…. Меня всего затрясло от холода.
Медленно, цепляясь за землю-спасительницу, постанывая от боли, я стал подниматься. Встал, коченея и дрожа в ознобе, меня зашатало, и голова закружилась. Я бессознательно оперся на Алсу.
- Саш, что с тобой? – она заволновалась, оживилась, и так, поддерживая друг друга, мы стали выбираться из этого проклятого пустыря.
Я что-то наплел ей про неудачный прыжок через болото, она поверила, и на подвернувшейся легковушке мы, наконец-то, добрались домой.
Прошло несколько дней, и мы опять сидели на лавочке, такой же зеленой, как и около ее дома, когда говорили об аборте, но здесь было больше ветра, движения – это был аэропорт. Низко нависли темные тучи, давили на нас, создавая вокруг мрачный колорит, а мы сидели, взявшись за руки. Оба чувствовали вину друг перед другом, оба избежали смертельной опасности, и это невольно сблизило нас.
Я постоянно думал о том, какая сила спасла меня тогда, на болоте. Объективно я должен был погибнуть и обязательно бы погиб, если бы в отчаянии не обратился к этой высшей силе. Кто это: Бог, демон, сатана? Или… тот мой добрый Друг…. Бог? Нет, не может Бог так просто с человеком разговаривать… Он слишком высоко и далеко. И, тем не менее, после всех чудес, происшедших за все это время со мною, я был готов поверить во что угодно. Бога я не знал, демон, лермонтовский, был мне ближе, но от кого же столько зла испытываю я? Бог наказывает человека за грехи, сатана обольщает и ведет к гибели – кто же из них властвует над моей жизнью: ведет к злу и неожиданно спасает меня? Я не знаю. Спасает, скорее всего, Бог, ведь недаром Его называют Христос Спаситель.
А на болоте, на пустыре, я опять встретился с мертвым озером, но на этот раз узнал его как вполне реальную смерть. Но кто же меня все-таки спас? И спасет ли еще раз, ведь следующей встречи с мертвым озером мне не миновать?
Сейчас мне как никогда хотелось на Кавказ, в любимую мою страну, где, может быть, мне повезет и у меня не будет никаких любовных историй. Я сидел и считал минуты до объявления регистрации билетов, со страхом ожидая отсрочки рейса из-за этих тяжелых и злых туч над нами. Но все обошлось благополучно: я обнял и поцеловал Алсу и скрылся в комнате досмотра. Потом со своей туристической группой прошел к красавцу лайнеру ТУ-134, поднялся на него и сел около иллюминатора. Там, за стеклом, и дальше за забором, окружающим взлетно-посадочные полосы, наверное, стояла Алсу… или ушла домой, ведь она еще себя неважно чувствует. Но какое мне дело сейчас до Алсу, до пустыря с болотом, вообще до всей Казани: я улетаю в любимую страну, пускай на короткое время, но оно сейчас мое.
Я расслабился, откинул голову назад, ощущая всем существом эту новую жизнь, начавшуюся уже в салоне прекрасного самолета. Потом стал смотреть в иллюминатор и обратил внимание на огромное крыло моего корабля. Такой простой, вроде бы привычный кусок металла, который понесет меня на высоте пяти километров, над всеми облаками. Как вообще смог человек поднять этот гигант самолет, эту тяжелейшую груду металла, да еще вместе с людьми, в почти бесплотный воздух, да еще на такую высоту, и двигать ее с огромной скоростью? Сейчас я гордился человеком, его разумом и гением.
Наш корабль вышел на взлетную полосу, мощная сила моторов резко погнала его вперед, даже дух захватило, земля качнулась за окнами и пошла вниз. Все выше и выше поднимался лайнер, а земля все дальше уходила вниз. Лайнер гордо вонзился в темные тучи, и через несколько минут его залило великолепное сияющее солнце.
Это был новый, небесный, мир. Внизу мрачная, серая земля под нависшими темными тучами, а здесь нежная, светящаяся золотым солнечным светом небесная лазурь. Внизу остались люди, женщины, Алсу, которой я был чем-то дорог, а здесь безучастное, холодное, но такое радостное, светлое небо. На солнце нельзя было смотреть: такое оно было яркое, близкое, и темные тучи светлели, золотились. Все выше поднимался самолет, и я не раз смотрел на его крыло, такое земное, надежное, будто неподвижно висящее в этом неземном, ненадежном и опасном мире. Тучи напоминали застывшие волны моря или вершины гор, утесы, льдины, казалось, по ним можно ходить, и все это в безмерно широком, отрешающем пространстве покоя. Передо мной раскинулась несказанная сказка на высоте пяти километров, среди которой я мчался со скоростью 900 километров в час.
Долго мы так летели, тучи еще больше светлели и, наконец, превратились в вереницу кудрявых облаков, их становилось все меньше и меньше, некоторые таяли на глазах. И в голове моей зазвучала ария лермонтовского Демона:
«На воздушном океане
Без руля и без ветрил,
Тихо плавают в тумане
Хоры стройные светил,
Средь полей необозримых
В небе тают без следа
Облаков неуловимых
Волокнистые стада».
Холодные, без радости, без грусти плывут и не плывут эти облака подо мною:
«В день томительный несчастья
Ты об них лишь вспомяни;
Будь к земному без участья
И беспечна, как они».
Да, быть такими, как они – «вечно холодными, вечно свободными», не чувствовать, не желать и гордо отринуть весь этот ад страданий, который каждый год жизни делает равновеликим сотне лет. Но не мне жить в их мире: там жуткий холод, солнце ослепительно, режет глаза – не сыну человеческому, сыну праха, выдержать это, и я задернул штору. Затем посмотрел на пассажиров: никто, никто из них не смотрел в иллюминатор на эту красоту: одни читали газеты и журналы, другие разговаривали, третьи просто спали.
Через некоторое время я вновь отдернул штору. Солнце очень медленно клонилось к закату, и в его желтом сиянии воздух светился чудесным зелено-голубым цветом. Ближе к солнцу облака стали кроваво-красными, дальше от него – розовее и розовее и вместе со светящимся воздухом создавали неземную гармонию красок. Наверное, так выглядит небесный рай, из которого изгнали сатану и Демона.
Я опять оглянулся на пассажиров: некоторые залюбовались прекрасной картиной за окном, но внезапно объявили снижение на посадку.
Наш лайнер приземлился в Минводах. Мы окунулись в веселую толчею вокзала аэропорта, но здесь все было как-то иначе, чем дома, в России. Кавказцы своей яркой черной породой, откровенной, пылкой мимикой, речью и жестами, особенно доброжелательностью резко отличались от бледных, серых россиян с бездушными лицами. Среди кавказцев было больше свободы, выразить радость встречи поцелуем и объятием при всех не считалось зазорным, даже курить можно было почти везде.
Собрались наше туристы. Групповод, мужчина средних лет, с плоским, несколько аскетичным лицом, имел военную выправку. И рубашка у него была защитного цвета, и галстук, узкий, по-военному прижатый зажимом к рубашке. Он представил себя и пошел искать коллегу из местного турбюро, чтобы передать ему группу.
Туристы ждали прибытия своих чемоданов, а я вышел на улицу. Пылко горел закат, и я искал вдали горы, но здесь их не было видно. Закурив, я приветливо вглядывался в южные лица, наслаждаясь их красотой, породой, рожденной окружающей ярко и пышно цветущей природой.
Наш групповод вернулся грустный: ни представителя местного турбюро, ни автобуса, который должен везти нас в Орджоникидзе на турбазу, он не нашел. Прождали еще час, и я пошел искать «левый» автобус, за мной потянулась группа. Водители просили дорого: поездка ночная, поэтому договориться с ними о приемлемой цене ни мне, ни другим туристам не удалось. Оставался поезд, но он отходит поздно, и все приуныли.
Неожиданно я заметил среди массы «опрошенных» автобусов один, небольшой, белый, с голубой поперечной полосой, и зашагал к нему наудачу, решив разговорить водителя во что бы то ни стало. Из кабины вылез молодой, рыжий, с бородкой, интеллигентного вида человек, как будто, русский. Я поздоровался.
- Вы, кажется, русский?
- Да, русский.
- Я тоже - значит, земляки. Давно на Кавказе?
- Да нет, два года.
- А я вот из Казани приехал. Попал в безвыходное положение.
- А что случилось?
Я коротко объяснил ситуацию.
- Да, плохо…. – парень заметно огорчился.
- Слушай, выручи, друг, а?!
- А куда ехать-то?
- В Орджоникидзе.
- Далековато….
- Выручай, а?! До электрички еще далеко, а тут женщины с детьми….
Он помолчал.
- Ладно.
- По сколько возьмешь? Давай по пятерке?!
Парень замялся.
- Ну, мы же земляки, интеллигентные люди!.. а?! Выручай, пожалуйста!
- Ладно.
- Ну, я пошел звать группу!..
Парень кивнул.
Когда все сели, он набавил еще по рублю, а я уже сидел на переднем месте, около большого окна, из которого близко и широко был виден мой родной Кавказ. Групповод сел рядом, и мы познакомились.
Его звали Викентием Африкановичем, работал он в какой-то конторе и часто сопровождал туристические группы, так как любил путешествовать. Бывал он и в Сибири, и в Крыму, но чаще всего на Кавказе, так как любил горы. Из багажа у него, как и у меня, была только сумка через плечо, и мне это тоже понравилось. Потом он обернулся к группе и предложил выбрать старосту, затем рекомендовал мою кандидатуру – все, конечно, единодушно поддержали.
Зазвучала музыка, и автобус тронулся. Все завораживало меня: зовущая мелодия любви, несущиеся за окном близкие тополя, всеми своими ветками и листьями устремленные в небо и, наконец, одиноко высившаяся гора вдали. Викентий Африканович скоро задремал, как и многие туристы, а я все смотрел и смотрел в окно.
Здравствуй, любимый Кавказ! Как я соскучился по тебе! И вот твой первый привет: далекая и одинокая гора вдали. Вот она все ближе, но ее очертания четко видны только на темнеющем голубом небе, ниже они сливаются с землей. А теперь гора уходит назад… но ничего, скоро я увижу и другие твои горы.
Действительно, через час мы въехали в Пятигорск, и слева темными глыбами вставал пятиглавый Бештау. Вставал мрачно и грозно, величаво взирая на землю и людей. Дорога петляла, и я увидел гору Машук, заслонившую все небо. Прижался к стеклу, но вершины ее увидеть так и не смог. Покрывающие гору леса делали ее мрачной, даже жуткой, но таковой она была только в вечернее время, ведь именно на ней раскинулся солнечный Пятигорск.
В Орджоникидзе приехали ночью, а рано утром пошли на завтрак. Викентий Африканович передал своих туристов местному групповоду, Светлане, пухлой, смеющейся девушке с карими глазами, и мы пошли знакомиться с городом.
Я уже не в первый раз в Орджоникидзе и по-прежнему люблю его Терек, мирно текущий здесь, отдыхающий, но затаивший мощь буйного движения среди гор и скал. Люблю мечеть на его берегу, необыкновенно красивую своим восточным колоритом. В Орджоникидзе, или Владикавказе, через таинственные красоты Военно-Грузинской дороги начинается путь в райский уголок Грузии, Тбилиси.
День понемногу прояснялся, и вдали начали вырисовываться горы. Казбек, «Кавказа царь могучий», понемногу открывал свою гордую двуглавую снеговую вершину. Как длинные перья, туманные, белые облака медленно поднимались с нее вверх, расходясь в стороны. Горы вокруг застыли в немом почтении к «седому» и «незыблемому» величественному самодержцу. И далекий их мир вновь позвал меня к себе, сладко и больно затомилось сердце.
Осмотр города начали с Пушкинского сквера. Памятник Александру Сергеевичу, окруженный развесистыми деревьями, светился ярким южным солнцем, как светится его творчество, напоенное кавказской природой. Потом пошли по берегу Терека к Суннитской мечети, которая своими башнями стремилась в небо и славила его. А от далеких гор исходило сияние солнца, они были частью неба и земли, голубые, светящиеся белыми вершинами, и звали к слиянию с небом, но не покорствуя ему, а возвышаясь до него.
После мечети туристы пошли в краеведческий музей. Я замешкался и вошел в зал последним, когда Светлана уже рассказывала о первобытных поселениях на территории города. Увидев меня, она улыбнулась, да так тепло, что я почувствовал холодок в груди. А ведь хороша, до чего хороша и тепла эта черноглазая, пухленькая, похожая на южанку русская! Надо с ней познакомиться поближе обязательно!
После обеда, ближе к вечеру, я увидел девушку из нашей группы, которую заприметил еще в Казани, когда оформлял путевку. Она была очень миловидна и современна: небольшая голова с длинными, светлыми волосами, черты лица неяркие, мелкие, но красивые и женственные. Все это, в сочетании с гибкой, точеной фигурой, одетой в модные джинсы и светлую блузку с длинным воротником, привлекало своей юной и милой свежестью. Она брела по дороге одна и казалась одинокой и грустной.
Я познакомился с ней и пригласил в кино. Только мы вышли на дорогу, как нас остановил мужчина с таинственным видом и, раскрыв полу пиджака, показал «Таис Афинскую» и «Квентина Дорварда». Я почувствовал, что Марине очень захотелось купить эти книги, и широким жестом заплатил за них, чем весьма обрадовал спекулянта и тронул Марину.
Затем мы сели в трамвай, и сразу несколько молодых южан стали пылко выражать свой восторг перед моей очаровательной спутницей, перемежая его недовольными возгласами: наверное, я показался им достаточно пожилым, по сравнению с ней. Я чувствовал себя неловко, мрачно и солидно взглядывал на аборигенов, а Марина гордо посматривала по сторонам в сознании своей молодости и красоты.
Говорила она мягко, интеллигентно, звала меня Сашей, но ощущение неловкости у меня не проходило на протяжении всего нашего пути. В зрительном зале погасили свет и начался фильм. Я задумал ее обнять и поцеловать, но она уже заранее отклонилась от меня. Так я и сидел до конца фильма, борясь со своей робостью и понимая, что все это глупо.
Когда мы вышли из кинотеатра, было уже темно. Улица малолюдна, закапал дождь. Вошли в мокрый и грустный сад, и я вновь решил поцеловать ее. Но… я боялся Марины: боялся ее юности, красоты, сопротивления, дерзкого ответа и… всей неестественности своего поступка. Наконец, мне все это надоело – черт с ней, в конце концов, стану я еще себе нервы портить из-за какой-то девчонки! И все-таки было стыдно и горько. Мы шли под руку, я держал ее кисть в своей руке… и не мог сделать большего. Глупо, нелепо, скучно!
Дошли до остановки трамвая, фонари бросали неясный, желтовато закатный свет. Марина была рядом, но что-то ее уже отбросило от меня, куда-то далеко-далеко. А ведь это была моя юность, такая близкая и в то же время такая далекая, невозвратимая, поэтому и не мог я протянуть к ней руку, хоть немного овладеть ею.
На следующее утро мы с группой поехали в одно из красивейших мест Северного Кавказа, Куртатинское ущелье. По дороге к автобусной стоянке среди мужчин зашел разговор о Сталине.
- Сталин был сильным человеком, много сделал для России, - говорил Викентий Африканович, - если бы не он, вряд ли бы мы выиграли войну.
- А Жуков, - возразил ему кто-то, - он бы и без Сталина справился.
- Жуков Жуковым, но в Сталина народ верил, шел за ним, и был порядок.
- А тысячи жертв, невинно осужденных?! – возмутился я. – Погубленные семьи?! Разве это можно оправдать?
Викентий Африканович молчал. Погода была дурная, моросил дождь, но было тепло, как всегда бывает на Кавказе.
Мы подъехали к горам. Они поднимались то справа, то слева, суровые, неприступные в своем грозном величии, но вершин не было видно из-за густого тумана и серых облаков, закрывавших небо, сквозь которые изредка пробивались лучи солнца. Все надрывнее ревел мотор автобуса, поднимая нас вверх по ущелью, и все сильнее стремилось мое сердце к невидимым вершинам этих гор.
Когда мы вышли из автобуса, моросил дождь, над дорогой, по которой мы ехали, низко нависла скала «Пронеси, Господи!». Здесь был иной мир, мир гор, это ощущалось сразу не столько зрением - гор почти не было видно - сколько внутренним ощущением этого нового, возвышенного, немного жутковатого мира. Я нашел глазами Марину: она задумчиво смотрела в сторону гор.
Подошел фотограф и пригласил всех сняться на фоне нависшей скалы. Я позвал Марину, и она с радостью подбежала ко мне. Встала вместе со мной, молодая, красивая. И, как в юности, было чудесно, соблазнительно чувствовать ее рядом, такую приветливую, интригующе привлекательную…. И приятно, что на фотографии она навечно останется рядом со мной.
На турбазу приехали к обеду, а после него мы с Викентием Африкановичем медленно пошли «домой».
- Значит, вы за Сталина заступаетесь, а он ведь столько народу погубил. Я и сейчас встречаю семьи, в которых невинных репрессировали, и эта травма для их родных - на всю жизнь, - продолжил я начатый еще утром разговор.
Викентий Африканович махнул рукой:
- Как будто сейчас мало репрессируют. Но при Сталине порядок был, дисциплина, верили во что-то. Это специально его грязью поливают, чтобы свои ошибки на него свалить, оправдать свою бесхозяйственность.
- Но как вы можете не замечать жестокости, варварства Сталина, миллионы погубленных жизней?! Это нельзя оправдать никакой железной дисциплиной!
Викентий Африканович молчал.
Мы дошли до своего домика, и я сел на стул на веранде. Викентий Африканович стоял передо мной.
- Был у меня знакомый, Демидов Иван Алексеевич. Работал он в главке много лет и однажды потребовал жилья для одного ветерана-рабочего с большой семьей, который уже много лет стоял в очереди на квартиру. Своего он не добился и тогда в открытую стал разоблачать махинации администрации по незаконному получению жилплощади. Через несколько дней служебная машина увезла его по делу, но домой он не вернулся. И где он сейчас – никто не знает, просто исчез и все.
- И это в наше время?
- Да, в наше время. И это не единичный случай.
Викентий Африканович замолчал, плотно сжал губы и задумался. О чем он думал? Болел ли он душой за судьбу своей родины или был только праздным соглядатаем? Нет, не равнодушно он думал, говорил, но голосом слабым, несколько отрешенным, что говорило о его душевной надломленности.
Мы помолчали.
- Пойдемте купаться! – предложил я.
- Викентий Африканович отрицательно покачал головой:
- Нет, я вообще не купаюсь.
- Как… почему?
- Нет, лучше с этим не связываться, я зарекся!
- А что случилось?
- После истории с другом…. Как-то он немного выпил с семьей и пошел купаться… освежиться. Зашел в воду, около берега, и окунулся… но не вынырнул. Жду его, а его нет.
- Утонул?
- Да. Вот я и зарекся с тех пор.
- Так он пьяный был….
- Не был он пьяный: сердце не выдержало.
- Перемену температуры?
- Да.
- Ну так это единичный случай… а у вас сердце больное?
- Нет… но я с тех пор не купаюсь.
- Вообще никогда?
- Никогда.
- Странно.
Я поехал в город на озеро.
На дороге, по которой я шел среди многих идущих к воде, впереди увидел Марину с какой-то девушкой. Немного захолонуло сердце, как когда-то в юности, и мне стало смешно. Потом Марина осталась одна, и я испытывал двойственное чувство: хотел подойти, поговорить, тем более, что знал ее доброе к себе отношение, и не хотел, потому что знал, чем все это кончится. И я не стал догонять Марину, как не стал бы догонять давно ушедший от меня поезд.
А вечером в решетчатой тени деревьев на турбазе начались танцы. Звучала ширпотребная западная музыка, туристы сосредоточенно «тряслись», образуя круги по интересам и знакомствам, лишь несколько человек двигались довольно эмоционально. Я тоже немного «потрясся», а потом отошел и закурил.
Я не люблю современные танцы, которым трудно придать благородные позы и движения, потому что их однообразная пошлая массовость уничтожает индивидуальность. Сейчас все танцуют shake, а это слово означает «трястись, распадаться», и в этом выражении стадной, животной раскрепощенности суть современного танца, в отличие, например, от благородного, возвышающего личность вальса.
Мне становилось все скучнее и скучнее, тем более, что рядом я увидел подтянутую фигуру Викентия Африкановича, вышедшего понаблюдать за танцующими. Они однообразно «тряслись» под однообразные ритмы ударных, однообразно чуть покачивались решетки теней деревьев на асфальте, при долгом взгляде на них кружилась голова.
Вдруг я увидел, как на дальнем конце танцверанды выбежала из кустов Марина, а за ней какой-то темный юный южанин. Он что-то пылко говорил ей, и она слушала. Потом оставила его, потолкалась среди людей, но ушла с ним.
Знакомая «заноза» вонзилась мне в душу: вот, значит, как эта девочка проводит здесь время! Ну и что ж: это ее право: она молода, и рядом с ней такой же юный горец. Какое мне, солидному мужчине, до этого дело? Нет, все-таки чертовски неприятно все это видеть!
На следующий день была прогулка на Лысую гору. Ее хорошо видно из города: не очень большая, она во многих местах была без растительности, за что ее и прозвали Лысой.
Группу встретил пожилой коренастый экскурсовод, то ли осетин, то ли армянин, с седыми усами и кудрявой с проседью шевелюрой. Он хитро посмотрел на туристов. Прищурился, отчего вокруг его глаз образовались лучики, и пригласил следовать за собой.
Шел он привычным, размашистым шагом и интересовался казанцами, их городом:
- Ну, а на Кавказе, наверное, многие из вас впервые?
- Да, раньше здесь не бывали, чаще в Крым ездили.
- Ну и как наши горы?
- Нравятся… красиво.
- Да, ничего красивее их нет, - он остановился и закурил. – Я во многих местах бывал, всю Россию изъездил, но без наших гор не могу. Здесь я родился, здесь вырос, здесь и умру.
Я слушал его, и какая-то детская, безотчетная симпатия, какое-то больное чувство любви и жалости рождалось во мне к этому человеку. Солидный, пожилой и в то же время детски непосредственный, доверчивый: кому он исповедуется? Этим людям, которые никогда не поймут ни его любви, ни его души, тем более его гор. Многие из них пошли на эту экскурсию только ради того, чтобы экзотически поесть шашлыки на вершине горы. Поэтому и хотелось мне поговорить с ним, пооткровенничать, и не хотелось из-за презрения к нему.
Сначала подъем в гору был пологий, но в одном месте пришлось карабкаться вверх по крутой, каменистой земле. Я ступил на небольшой камень, и, когда оперся на него левой ногой, чтобы правую перенести вперед, он вдруг медленно поехал вниз, к самому краю обрыва. С интересом, но почти безучастно я смотрел, как вместе с камнем сползает моя нога, а с ней и я сам. Опереться было не на что: склон гладкий от скользивших здесь когда-то ног, и рядом ни одного камня. Последние отставшие туристы, кряхтя, обгоняли меня. Если камень свалится вниз, я разобьюсь, подумал я, но за несколько сантиметров до края обрыва камень остановился. Я еще раз оперся на него, благополучно вскарабкался вверх и догнал группу. Вскоре совсем забыл об этом происшествии.
Одобрительные реплики, вопросы ободряли экскурсовода; чем он выше поднимался в любимые горы, тем светлее и яснее становилось его лицо, тем он больше воодушевлялся. С увлечением рассказывал о местных травах и деревьях, цветах и плодах, а на самой вершине, когда перед нами раскинулась панорама величавых и суровых гор, сказывал о них чудесные легенды.
Но я мало слушал экскурсовода, а ходил вдоль края круглой площадки и уносился чувствами и мыслями в мир стоявших вдали белоснежных вершин. Необычайно ярко, близко над ними сияло солнце, вершины блистали так четко и ясно, как будто были рядом со мной, и звали к себе, к неведомому, небесному блаженству покоя и свободы среди возвышенных, дико прекрасных, далеких от страданий и мук могучих гор. Двуглавый Казбек гордо высился среди них, облака покорной свитой окружали его и были белы, как снег на нем. И в сердце рождалось щемящее до боли томление по этому миру, в котором находилось нечто непонятное разуму, но понятное сердцу. В этом мире не могло быть людей и медведей-чудовищ, не могло быть на мне проклятой медвежьей шкуры.
Но вот все двинулись в обратный путь, вниз, а экскурсовод остановился и прочитал толпе свои стихи. Я не слушал их, но, заглянув в его глаза, увидел восторг, похожий на мой перед горами, и вновь переполнился презрением и жалостью к старику.
Быстро спускались мы вниз, а у меня сами собой складывались строки:
Я снова в кавказских горах,
Вдали, в облаках, - Казбек,
В таинственно-белых снегах,
Как вечно седой человек,
Как вечно застывшая мысль
О счастье земном человека,
Оледеневшая высь,
Неисхоженная от века.
Но мне здесь легко дышать,
Как будто родился в горах,
Как будто здесь родина-мать
Меня пеленала в снегах.
Связь кровную чувствую я
Со страной этой, гордой, суровой,
Моею духовной основой –
Кавказ, отчизна моя!
На обратном пути решили зайти в местный зоопарк и, свернув с дороги, вошли в тенистый парк, где среди развесистых, раскидистых деревьев и высокой травы было не так жарко. Блики света и широкие, густые тени боролись между собой, и я шел то в кромешной тьме, то в свете, что было несколько жутковато. И вновь увидел Марину.
Она, как и я, отстала от всех, шла медленно, смотрела по сторонам, но была задумчива. Мне нравилось, что она одна, захотелось подойти к ней, заговорить. Она видела меня и, наверное, подумала, что я подойду к ней. Нет, я сделаю наоборот: мне безразлична она, ее молодость, обаяние, красота, - я горд и холоден, выше этого. Прибавил хода, догнал толпу и заговорил с высокой, симпатичной молодой женщиной, которая первой приглянулась мне. Она охотно отвечала на мои пустые вопросы, разговор завязался. Я искоса оглядывался на Марину: она медленно догоняла туристов. Я принял вид, что увлечен разговором, познакомился и, кажется, совсем расположил к себе Зою. Наша пара отделилась от толпы, и Марина медленно приближалась к нам. А я ведь с ней сегодня даже не поздоровался, хотя не раз видел ее. Дошли до зверинца, и толпа остановилась подождать отставших. Я вместе с Зоей стоял посреди дороги и ждал Марину, чтобы увидеть результат своего эксперимента. Марина шла по-прежнему медленно, но, когда увидела меня, смотрящего прямо на нее, взволновалась: лицо ее приняло какое-то испуганное, даже несколько затравленное выражение. Я улыбался ей, как старому знакомому, она поздоровалась, и дальше мы уже пошли втроем. Сколько женского, юного обаяния исходило от Марины! Голос нежный, высокий, но глубокий; милый профиль лица, длинные волосы, откинутые назад, точеная фигура – все это очаровывало меня волнующим, будоражащим дурманом. Но я принял равнодушно-вежливый вид, лишь голос иногда срывался.
Вместо вольных гор теперь перед нами стояли большие и малые клетки. В больших ходили из угла в угол, сидели, лежали медведи, козлы, овцы; в малых – на ветвях гордо восседали орлы, совы и еще какие-то птицы. А за всеми ними, в тенях углов и задних стен, казалось, пряталось что-то темное, нехорошее….
Оживленная группа людей около одной из клеток привлекла нас, и мы приблизились. Прямо перед нами сидел большой бурый медведь и играл с голубем, таким удивительно белым, что он словно светился во мраке клетки. Зверь огородил его лапами и скалился, смеялся, когда тот, беспомощно взмахивая белоснежными крыльями, будто озаряя мрак клетки вспышками света, пытался перескочить лапы, взлететь над ними. Но голубь не мог летать: видимо, зверь уже успел покалечить его. Медведь ревел от восторга, все сужая губительное кольцо своих лап. Как завороженный, смотрел я на него, не имея ни чувства, ни мысли. И вдруг зверь засмеялся по-настоящему и хитро, издевательски взглянул на меня:
- Иди-и-и ко мне-е-е! – проревел он. – Поигра-а-а-ем вме-е-е-сте-е-е! Ты-ы тако-о-ой же, как и я-а-а-а!
Я застыл, как лед, и в вспышках раскрывающихся голубиных крыльев увидел Варвару, Катю, Алсу и… Володю… Варвариного сына…. Но крылья беспомощно опустились, и наступила кромешная тьма, не только в клетке, но и вокруг меня. Я рванулся прочь, назад, но упал: тьма наваливалась на меня, и медвежий рев нарастал. Вскочил, рванулся еще раз, сильнее, и, наконец, ярчайшее солнце пронизало меня всего. Потом увидел, что свалил Зою на стоящих вокруг нас людей. Я не мог оторвать руку от ее руки и, чем больше тащил ее за собою, тем больше опрокидывал. Огромным усилием воли я заставил себя остановиться, поднять Зою и вывести из толпы. Затем осмотрел наши руки: они были накрепко связаны вылезшими из меня медвежьими волосами. Зоя ничего не видела и не понимала, смотря на меня, как на помешанного, но, когда она взглянула на волосы, они исчезли. Наши руки освободились, я извинился, и Зоя, еще раз странно взглянув на меня, ушла.
Я стоял, курил и ждал Марину. Через некоторое время толпа стала расходиться. Марина подошла ко мне и сказала, что голубю все-таки удалось выбраться и улететь, а медведь спокойно улегся спать.
Теперь мы с Мариной остались вдвоем и подошли к клетке, в которой стоял прекрасный олень с большими, ветвистыми рогами. Он гордо поднял голову и с царским величием смотрел на людей. Тонкие ноги, поджатый живот, плавные и мощные линии тела делали его красавцем, на которого можно любоваться долгое время. Я видел, что Марине он тоже нравится, кроме того, чувствовал, что ей хорошо и со мной. Я взял ее под руку, и она прижала мою руку к себе. Так мы долго стояли и наслаждались, а я – вдвойне: так близко со мною было другое прекрасное существо, Марина.
- Какой гордый и красивый зверь, в нем весь Кавказ! – сказал я. – Только жалко видеть этого красавца в клетке.
- Да, - с искренним сожалением ответила Марина.
- Наверное, все гордое, прекрасное, свободное люди всегда запирают в клетку?..
Марина задумалась.
Мы пошли дальше вдоль клеток с другими животными, видели павлина, и Марина взяла на память оброненное им длинное, переливающееся голубое перо.
- А все-таки красивее этого оленя здесь никого нет, - сказал я.
- Да, конечно! – с воодушевлением подтвердила Марина и улыбнулась.
И мы вновь подошли к оленю, который стоял в той же гордой позе.
Но пора было возвращаться на базу, я сказал Марине, что пошел искать Зою, и покинул ее. Стало грустно, но легче: слишком хорошо мне с нею было, и это утомляло.
Зою я догнал не скоро, мы снова разговорились: она будто ничего не заметила, была так же приветлива и словоохотлива. Зоя намного старше Марины, стройная, но не худощавая, а простота ее манер мне весьма нравилась. В ней чувствовался жизненный опыт, это была женщина. Несколько удлиненное лицо с крупным носом и маленьким ртом не было так молодо и очаровательно женственно, как у Марины, но привлекало меня безыскусственной простотой.
Марина опять шла далеко позади, о чем она думала? Хотелось подойти, но этого сейчас делать нельзя.
А зачем я вообще стараюсь привлечь к себе Марину? Она слишком молода, чтобы жениться на ней, а обладать ею мне вовсе не хотелось…. Для меня она была откуда-то из прошлого, из мечты, всегда недостижимой, вот я и хотел хотя бы на миг вернуть это прошлое, погреться у его огонька и насладиться близостью этой мечты. К тому же, переломить гордость Марины и насытить этим свое самолюбие разве не приятно?
Ближе к вечеру я пригласил Зою и Марину купаться на озеро. Взял Зою под руку, как недавно Марину, и мы двинулись. Быстро и доверительно перешел с Зоей на «ты» и вел себя с ней, как старый любовник или друг. Мы с ней снисходительно, по-доброму смеялись над мечтами и мыслями Марины, и она не обижалась, но я чувствовал ее недовольство своей отстраненностью от нас.
- Да, Марина, замужество, любовь – вещи чаще всего несовместные, как повезет, - мудро изрек я.
- Да, да, я вполне с вами ... Читать следующую страницу »
Частный вебмастер