Рассказы, эссе, философские этюды

            Рассказы, эссе, философские этюды

 

                               А. М. Воин

 

 

                                   Аннотация

    Ядро книги составляют автобиографические рассказы, основанные на опыте пребывания автора в израильской тюрьме. Рассказы сочетают в себе драматическую основу с философскими идеями и взглядами автора, что делает органичным их сочетание в одной книге с эссе и философскими этюдами.

 

 

 

            Рассказы

 

Благородство

Одно время на Западе были популярны фильмы - триллеры с похожим сюжетом. Во время прогулки заключенных во дворе супперохраняемой тюрьмы появляется вертолет, неожиданно он садится, летчик огнем автомата разгоняет выбежавшую охрану, подхватывает своего друга - заключенного и взмывает с ним в небо. До того, как я попал в израильскую тюрьму, я видел по телевизору несколько таких фильмов и мне и в голову не приходило, что сюжет не выдуманный. И уж тем более не приходило в голову, что мне придется лично познакомиться  с героями этой истории да еще при столь неординарных обстоятельствах.
Мы познакомились на прогулочном дворе в так называемых «иксах». «Иксы» - это одна из морилок в рамльской тюрьме, не самая страшная, но более других окутанная аурой страшности и таинственности. Представляли они из себя одиночки, в которые, однако, сажали и по два человека, ибо там, где есть место одним нарам, можно соорудить над ними и вторые. Расположены они были в сыром и мрачном подвале с узкими щелями под потолком вместо окон и спертым, затхлым воздухом. Когда-то тут сидел один зэк, фамилии котого никто не знал, т.к. она вместе с его делом и самой его личностью держалась тогда в секрете от всех, тем более от любопытных прохиндеев зэков. Никто из них никогда его не видел,  хотя знали, что вот там в камере сидит этот таинственный, которого и на прогулку выводят не просто одного, но на особый микродворик, куда не выходит окнами ни одна камера, и ведут его так, чтоб, не дай Бог, никто из зэков случайно не встретился. В общем мрак, жуть, «железная маска», мистер Икс, ну и «иксы».
  Ко времени моей отсидки, правда, тайна эта уже была раскрыта. Связана она была с безопасностью, еще точнее с разведкой.
   Икс был израильский агент а Аргентине, основной задачей которого была организация выезда оттуда евреев. Впрочем, может быть еще и охота за прячущимися там фашистами. Но вместо этого (или в свободное от основной работы время) он, согласно обвинению, «замочил» одного очень богатого еврея и присвоил его денежки. И это, почему-то, дурно отразилось на желании аргентинских евреев ехать в Израиль. Само собой Израиль не был заинтересован в огласке этого дела ни внутри, ни вне страны. Икса аккуратно выкрали другие агенты и доставили в Израиль, где он превратился в таинственного и интригующего зэков узника лет на 20 и заодно дал имя упомянутой морилке, которое так и осталось за ней и после его освобождения и публичного раскрытия его имени и всего дела.
   В «иксы», несмотря на их зловещую славу, я попал по собственному желанию. Дело в том, что в это время был в самом разгаре мой процесс, а защищал себя, даже официально, наполовину я сам - мне было разрешено самому вести перекрестный допрос свидетелей обвинения (что сыграло немаловажную роль в результатах процесса, но об этом в другой раз). Неофициально же это был как раз той случай, когда спасение утопающих - дело рук самих утопающих. Сему предшествовало то, что моя изначальная адвокатша доктор Эдна Каплан , одна из примадонн израильской адвокатуры, «кинула» меня как наперсточник фраера на базаре. Вначале она уверяла меня, что верит в мою невиновность и будет защищать меня от всего сердца, а не по одному лишь профессиональному долгу, затем, когда я не согласился на предложенную мне через нее сделку с судом (есть такая практика в израильском судопроизводстве, но об этом тоже в другой раз), она попросила меня дать ей освобождение, что я и сделал. После этого она не вернула мне денег, заплаченных ей за процесс наперед, хотя процесс в тот момент еще не начался. В результате я остался без денег на нового адвоката и не доверяя правительственному, требовал права защищать себя самому. Суд принял соломоново решение: назначил мне правительственного, кстати неплохого парня и неплохого адвоката, но не уголовного, а гражданского, ну, и как я сказал, разрешил мне самому допрашивать свидетелей обвинения. Слава Богу мой адвокат хоть не гадил мне специально, но руководить защитой, в том числе его действиями приходилось мне самому. И мне нужно было и изучать срочно законы и очень крепко думать, готовясь к каждому заседанию. Ведь полиция запугала всех нейтральных свидетелей, так что я остался без свидетелей защиты. Свидетели обвинения - друзья и родственники пострадавшего - отчаянно врали, но их было 6 против меня одного, так что единственная моя надежда была на то, что удастся их расколоть прямо на судебном заседании, что мне и удалось, по крайней мере отчасти. Но, как я сказал, для этого нужно было крепко готовиться. А теперь представьте, как удобно серьезно над чем-то работать, сидя в переполненной тюремной камере, где каждый хочет слушать свою музыку по транзистору и периодически, а то и непрерывно происходит выяснение отношений.
Вот почему я и решил попасть в тихие «иксы», полагая что как бы там ни было погано, но сидеть мне там не 20 лет, а всего лишь до окончания суда, а там переведут в другую тюрьму (если не освободят). Конечно, заявление о переводе туда я не писал, это не дало бы результата, а просто после очередного мордобойчика, за который мне полагалось 3 дня
карцера, я еще нахамил начальству примерно прикинув необходимую дозу для достижения цели и угадал.
   «Иксы» оказались далеко не такими страшными, как казалось снаружи, и, как я узнал позже,   опытные уголовники иногда попадают туда по своей воле отдохнуть, прибегая для этого к той же в общем технике, что я придумал самостоятельно. Конечно, если сидеть там годы, да еще именно в одиночке, а не с напарником, да еще если прогуливать тебя будут на отдельном дворе как мистера Икса, то  можно подвинуться рассудком. Но с другой стороны и в общей камере за годы можно подвинуться рассудком и я знаю случаи, когда подвигались не за годы, а за месяцы.
   Я сидел, кстати, с напарником и напарник у меня был терпимый, мы даже немного подружились. Он был довольно крупный уголовный авторитет, номер два в городе Натания  и издали производил грозное впечатление, особенно своей головой гидроцефала. Но вблизи обнаруживалось, что эта голова имеет детское личико с пухлыми щечками с ямочками и всегда готовый расплыться в улыбке детский ротик, за что он и получил свое прозвище Бамбино. Впрочем, не стоило сильно обманываться его детским личиком. Этот «ребеночек» имел манеру хаживать на дело с пистолетом с глушителем, что, конечно, не мешало помнить на случай войны. Но в миру, так сказать, Бамбино был незлоблив и не лишен чувства юмора. «Иксы» же располагают к миру и тишине и конфликта у нас тогда не случилось (конфликт случился время спустя, когда судьба вновь свела нас но уже в общей камере, где обстановка куда как менее располагает к идиллии).
   В общем сидел я в «иксах» тихо-мирно где-то с месяц, изучая закон, свое, а заодно для разнообразия и бамбинино дело. Ну не стану врать, что я уже стал скучать и томиться - мой процесс не позволял мне дойти до такой стадии - но в общем тишь да гладь. Как вдруг во время одной из прогулок во дворе появилась новая личность, которая не могла не привлечь внимания. Его звали Дани Гарстен. Возможно, что его фамилия была уже перекрученной на израильский манер с какой-нибудь типа Гарштейн или Гафштейн, уголовники же, которым было и так трудно произносить ее, перекручивали ее дальше и назвали его Дани Кристал. Это и был, как оказалось, главный герой-летчик вертолета из упомянутой истории, а спасенным в той истории был его друг Элиягу Паз (в своем российском раннем детстве Илья Файзильберг) по кличке Джинджи (в переводе - «рыжий»). Побег был совершен из суперкрутой немецкой тюрьмы. Действительность истории подтверждалась кипой вырезок из западных газет, которые мне давал впоследствии читать Дани. Из этой же кипы я узнал и о лихих ограблениях банков во многих европейских странах, осуществленных им в одиночку или вдвоем с Пазом.
   Первое впечатление было очень не в его пользу. Настолько, что я инстинктивно стал отыскивать глазами угол, максимально удаленный от траектории его прогуливания. Очень уж не хотелось с ним пересекаться и иметь лишние приключения. По толпе мелкой бесовщины завивающейся вокруг него поземкой можно было определить тяжелый уголовный калибр. Внешность его тоже была изрядно пугающей его людей. Он был высок, грузен, с на редкость даже для сефардских евреев темным цветом кожи (а он был  ашкеназ, да еще родом из России), с негроидными чертами лица, в частности толстыми губами. Черные волосы, стриженные по последней уголовной моде, т. е. пол сантиметра равномерно по всей голове и то же на физиономии, старый, дранный, неопределенного цвета тренинг и такие же дранные и не зашнурованные кеды дополняли картину.
   Я подавил инстинктивное желание забиться в темный угол, что было бы непозволительной глупостью, но от обычного хождения по двору решил пока отказаться, посмотреть, как будут развиваться события. Присел под стеной, подставил лицо солнцу и сделал вид, что кайфую под его лучами. Гарстен побродил по двору, беседуя с приближенными, и вдруг, дав знак свите отстать, направился прямо ко мне. Не меняя позы и делая вид, что не замечаю его, я внутренне подобрался. Но напрасно.
   Дело в том, что, как я позже узнал, несмотря на избранную им себе судьбу грабителя, на авторитет в уголовном мире и отличное умение понимать  его представителей и ладить с ними, несмотря на наличие у него небольшого круга близких друзей из этого мира, его нормальной средой обитания в миру был круг людей не уголовных, интеллигентных, более того, израильской элиты, так сказать бомонда. На первый взгляд это может показаться неправдоподобным. На самом деле элита израильского общества куда как менее чем обыватель отделена от преступного мира, точнее от преступной же элиты. Впрочем, не относится ли это к элите любого народа в любые времена? Для того, чтобы не было сомнений в возможности такого, достаточно вспомнить одну весьма нашумевшую в Израиле историю, в центре которой личность, известная теперь далеко за пределами Израиля. Это боевой генерал, затем советник премьера по безопасности, наконец глава одной из партий и министр туризма  по кличке Ганди, убийство которого арабскими террористами и последующее возмездие израильтян как раз и сделали его известным всему миру. Но даже превращение его через эту смерть в национального героя и мученика не заставило израильтян забыть то, чего мир не знал, зато знал любой израильтянин.
   За несколько лет до моей посадки в Израиле произошло убийство двух крупных авторитетов уголовного мира. Уже само по себе оно вызвало известный интерес в обществе и тем более среди жадной до сенсации журналистской братии. Но события, развивавшиеся вокруг дела, стали стремительно закручиваться в интригующий сюжет, выходящий за рамки обычного уголовного детектива. Через несколько дней были арестованы по обвинению в этом убийстве два известных израильских бизнесмена, еще более известных своей принадлежностью к элите уголовного мира и безуспешностью полиции доказать это и посадить их. Это были Тувия Ошри и Гумади - первые номера в списке одиннадцати главарей израильской организованной преступности опубликованном за год, примерно, до этого известным политическим деятелем Эгудом Ольмертом, впоследствии мэром Иерусалима. Кстати, часть лиц из этого списка, включая Ошри, Гумади и их дружка, крупного строительного подрядчика Бецалеля Мизрахи подала на Ольмерта в суд по обвинению в клевете и выиграла процесс. Понятно, как это взвинчивало интерес публики к делу. Но чем дальше, тем становилось круче. В печати появились сообщения, что пока полиция ведет расследование этого дела, упомянутый Ганди, бывший тогда советником по безопасности при премьере, получил специальные полномочия от тогдашнего министра внутренних дел Бурга на расследование действий самой полиции в этом деле. И используя эти полномочия всячески расстраивает действия полиции и оказывает на нее давление, дабы дело замять. Полиция не сдалась и пробросила  в печать сведения не только о том, что Ганди является близким другом Ошри и Гумади (а заодно и Мизрахи и других из списка), но что она несанкционированно следила за ним и прослушивала его телефон, и что после убийства Ошри и Гумади немедленно связались с Ганди, сообщили о случившемся, просили помощи в сокрытии трупов и получили ее. Трупы были вывезены на машине Ганди и закопаны на пустыре, где полиция и нашла их. Кстати, о том, что Ганди не просто друг главарей преступного мира, но является главным паханом и покровителем этого мира, в Израиле знали многие простые люди задолго до этого и я об этом слышал вскоре после приезда в Израиль и еще до того как узнал, что он - боевой генерал с большими заслугами. В общем разгорелся грандскандал с требованиями посадить и Ганди и министра внутренних дел или по крайней мере снять их с должностей. Но Бурга нельзя было снять, поскольку он был не только министр, но и глава крупнейшей в стране религиозной партии, входящей тогда в коалицию и само собой, что партия вышла бы из коалиции, а коалиция распалась, если бы Бурга только сняли, не говоря, посадили. А он мертво крыл Ганди. Кончилось все компромиссом: Бург и Ганди остались на своих местах, а Гумади и Ошри получили свои  сроки и мне довелось мельком и с ними познакомиться в израильской тюрьме (одно время я был техническим руководителем в механической мастерской в промышленной зоне нашей тюрьмы, куда нас гоняли на работу, а Ошри точно также возглавлял рядом расположенную столярку и мы захаживали иногда друг к другу отдолжиться инструментами).
  Не следует, конечно, из этого примера делать вывод, что вся израильская элита - это сплошные Ганди. Ольмерт, сражающийся с организованной преступностью, ведь тоже принадлежал к элите. И подавляющее большинство израильтян и элита в том числе бурно возмущались поведением Ганди, что, впрочем не мешало части из возмущавшихся продолжать водить дружбу с другими заправилами преступного мира. Может лучше здесь было бы говорить не об элите в целом, а именно о бомонде, той части элиты, которая претендовала на великосветскость, в частности устраивала «светские рауты», они же тусовки, на которых присутствовали всякие звезды, начиная со звезд эстрады, политики, генералы, журналисты, адвокаты и… тузы преступного мира. Тяжело сказать, какой процент израильской элиты представляла собой эта тусовка, но она надмевалась представлять всю элиту и от части преуспевала в этом.
  Так что ничего удивительного в том, что грабитель банков Дани Гарстен в миру был светским человеком, вращающимся в элитарном обществе, не было. Более удивительным было то, что он стал носителем подлинной культуры, чего отнюдь нельзя было сказать о других тузах преступного мира, вращающихся в той же среде.
   При его «рекорде» можно было представить себе Гарстена эдаким голливудским мачо подавляющим окружающих своей волей, жестокостью и непреклонностью. Действительность была противоположной. На самом деле я не встречал людей более мягких и внутренне интеллигентных. Впрочем и внешняя интеллигентность его была впечатляющей при почти полном отсутствии систематического образования - он не кончил даже средней школы. Но он был много и хорошо начитан, имел вкус к литературе, любил театр и был замечательным собеседником.
  Его положение в уголовной иерархии давало ему возможность пользоваться всеми привилегиями крупного авторитета в тюрьме за счет авторитетов менее крупных, не говоря о просто шестерках  и неуголовных «фраерах» волей судьбы оказавшихся там. Но я не видел случая, чтобы он воспользовался этим. Ему бы никто не отважился напомнить, что сегодня его очередь мыть полы в камере. Мало того, шестеры за честь сочли бы помыть за него. Но он тщательно следил, чтобы не пропустить своей очереди и мыл сам. Нормальный уголовный авторитет его ранга не варит сам себе кофе в камере. Он только щелкнет пальцами и произнесет: кофе, и шестеры тут же кинуться исполнять. Дани же мог приготовить кофе для всех, собрать все стаканы, помыть, налить и поднести каждому его порцию. Я уж не говорю, что он никогда не тиранил и не унижал слабых, не оскорблял, не издевался, не говоря о физическом насилии. Наоборот, не раз и не два мне доводилось видеть, как он защищал слабых.
   Конечно, как и в случае с любым вариантом Робин Гуда, встает вопрос, как же он при всем его благородстве дошел до такой жизни. И как во всех таких случаях абсолютно оправдательного ответа быть не может. Но всегда есть мощное оправдывающее обстоятельство - подлость цивилизованного общества. Цивилизованный мир отличается от преступного вовсе не благородством или отсутствием подлости, а лишь признанием и соблюдением закона. Последнее дало обществу много и позволило ему достичь многого из того, чего оно иначе не достигло бы. Но закон в высшей степени несовершенное средство в борьбе с подлостью. Подлость настоль многообразна, что ее невозможно всю охватить и оговорить никакими законами. К тому же она видоизменяема как вирус  . Зато, практически не ограничивая подлость, закон вяжет руки желающим бороться с ней. Вот сделали подлость цивилизованному законопослушному гражданину, иногда такую подлость, что и убить за нее мало, но законом она не ухватывается. И что же ему делать, если он законопослушный? Или проглотить ее, или ответить подлостью на подлость. В уголовном же мире человек не исследует степень законности совершенной против него подлости. Он реагирует на нее, как на таковую в меру своей силы и мужества.
   Нет, я, конечно, не зову назад в пещеры к первобытному, не знающему закона обществу и не провозглашаю всех бандитов Робин Гудами. Но то, что подлость современного общества дает преступности своего рода оправдание - это факт, как факт и то, что образ Робин Гуда - это не романтическое измышление и цивилизованное общество своей подлостью и лицемерием порождало, порождает и будет порождать Робин Гудов.
   Были у Гарстена и классические «смягчающие обстоятельства» в виде тяжелого детства и «исторической обстановки в те еще времена». Он вырос в трущобном районе Тель-Авива, где все подростки были так или иначе связаны с преступностью. Конечно, не все они стали профессиональными преступниками, но ведь большинство из тех, кто не стал, ушли с этого пути не по моральным соображениям, а потому, что не обладали силой и мужеством, которых требует этот путь.
   В общем, вычислив меня в качестве носителя культуры, Дани и направился ко мне, дабы пообщаться с тем, с кем общаться ему было интереснее, чем с коллегами по ремеслу. Мы быстро нашли общий язык и даже подружились настолько, что когда через некоторое время нас вместе с еще группой зэков перевели в общее отделение мы договорились проситься в одну камеру, что и осуществилось. В той камере мне довелось быть недолго, т. к. вскоре пришлось побить морду одному зэку, который воровал у меня продукты из тумбочки и попался, за что меня после карцера перевели в другую камеру. Вскоре и Дани ушел из этой камеры, т. к. в отделении одни за другим стали появляться его друзья и просто крупные уголовные калибры и они решили объединиться. Начальство обычно не препятствует пожеланиям зэков сидеть своей компанией в камере, поскольку это снимает с него лишнюю головную боль - и без того разборки в тяжелых израильских тюрьмах типа рамльской, идут непрерывно, кончаясь резаниной и даже убийством, что портит начальству статистику. Дани пригласил и меня в эту камеру и я согласился. Это была самая тяжелокалиберная камера за время моей отсидки. Кроме самого Гарстена там вскоре после моего вселения объявился и его лучший друг Элиягу Паз, также переведенный из другой  тюрьмы. Еще до моего вселения там уже были два крупных авторитета из арабского израильского преступного мира - друзья детства Дани и Паза и наконец два натаниата - уже упомянутый мной Бамбино, и номер один  Натании- Дамари. Камера была на 8 человек. Седьмым был я, а восьмого никак не удавалось доукомплектовать подходящего и эти восьмые часто менялись.
   Мне сиделось там довольно неплохо. Пребывание мое облегчалось дружбой с Дани и не менее того, а может даже больше - наличием общего языка с ним. Потому что как раз отсутствие общего языка с уголовной средой было главной проблемой для меня в тюрьме, обрекся на одиночество в толпе, что плохо и изнурительно само по себе, а в тюрьме служит еще и приглашением к дополнительным атакам на тебя. Ибо основное правило тюремной жизни это найти там свою компанию, свою , так сказать, кодлу и держать с ней круговую оборону, когда тронувший одного должен иметь дело со всей  кодлой. Я же за все 3 года отсидки по причине отсутствия языка ни к какой компании не примкнул и своей не обзавелся. Поэтому, несмотря на добытую мной во многих драках репутацию «сильного с руках» (это прозвище, помимо прямого смысла имело в виду также то, что я упорно отказывался пользоваться в драках ножом, даже когда таковой применялся против меня), я не имел в тюрьме покоя ни в одной камере из многих, где мне пришлось сидеть, за исключением этой и еще двух-трех.
   Вообще то сидение в камере с авторитетами имеет и свои плюсы и свои минусы. Крупные авторитеты подобны крупным хищникам в природе: не суетливы, спокойны в нормальном состоянии, в отличие от вечно кипящей и бурлящей мелкой бесовщины, разъедающей этим своим  кипением до костей. Авторитеты это, как правило личности, уголовные, конечно, но личности. В уголовном мире механизм естественного отбора работает гораздо четче, жестче первозданней чем в цивилизованном обществе. Поэтому чтобы пробиться наверх здесь требуются высокие личные качества, опять же уголовные, но не будем забывать, что в число их входит непременно мужество, характер, природный интеллект, талант руководителя и многое другое, что высоко котируется и в цивилизованном обществе. Но в цивилизованном обществе как поет Галич «молчальники вышли в начальники», наверх пробивается много, очень много посредственности и серости, а личностные качества служат зачастую недостатком для карьерного роста - начальство не любит сильно «вумных», «много о себе думающих» и т. п., да и коллеги тоже. В уголовном же мире как говорят в Израиле «эйн эфес» - нет нуля, не может «псевдо» ни взобраться наверх ни удержаться там, ибо он постоянно проверяется на вшивость конкурентами. Ну а личность, это всегда личность, в чем бы она себя не проявляла. Это люди уважающие себя и способные уважать другую личность даже из далекой от них сферы. Для мелкой уголовщины моя докторская степень была приглашением для дополнительных атак. Для них это означало, что я не просто фраер, интеллигент в очках, но суперфраер. Единственное, что их сдерживало это мои физические данные и постоянное подтверждение того, что мой внешний вид не обманчив, с помощью мордобоя. У авторитетов мое докторство вызывало, как правило, уважение. Все это были плюсы крупнокалиберной камеры для меня.
   Минус же был простой: в такой камере если уж назревал конфликт он был по понятным причинам гораздо опаснее, чем в обычной. В данном случае был еще дополнительный минус, в особе Паза. Паз хоть и был другом Дани и также в определенном смысле принадлежал к благородным бандитам, не грабил бедных, не предавал друзей , но как предупреждал меня сам Дани перед ожидаемым появлением Паза, он был человеком жестким и, добавлю от себя, не обладал даниной внутренней интеллигентностью. Но главное, что в тюрьму он попал и очутился у нас не успев отойти от предыдущей семилетней отсидки в немецкой тюрьме, не знаю, в той же самой, из которой его выручил Дани, или в другой. И отсидел он эти 7 лет в одиночке, что, как я сказал, дурно действует на психику. Рассудком Паз не подвинулся, но у него здорово натянулись нервы и одновременно утратилась коммуникабельность. Гордость не позволяла ему показывать последнего и он пытался это скрыть повышенной жесткостью и подначками окружающих. Правда, он не переходил незримую границу между подначками и откровенными оскорблениями и издевательствами, но тем не менее изрядно взвинтил напряженность в камере. Восьмые номера наши замелькали с его появлением с особой частотой. Доставалось и мне, но я по возможности поддерживал статус кво, отвечая в такт ему и заботливо стараясь не перейти границу, за которой Паз взорвется.
   Первым из основного состава не выдержал Бамбино. Его интеллекта не хватало на пикирование  на равных  без перехода незримой границы, и перейти ее. имея дело с Пазом он безусловно побаивался. В результате через некоторое время он почувствовал себя уязвленным и попытался отыграться на Гарстене, полагаясь на его бесконечную мягкость. Не обладая должным тактом, к тому же взвинченный и уязвленный Бамбино перешел границу дозволенного , на что «бесконечно мягкий» Дани немедленно отреагировал. Не повышая голоса он сказал только: «Бамбино, до сих» и Бамбино скис. Но надавленная мозоль самолюбия продолжала ныть и он избрал объектом своих неуклюжих шуток на сей раз меня. И тоже перешел грань. Я не обладал авторитетом Дани и не мог сказать: «Бамбино до сих» в надежде, что он остановиться. Поэтому я выступил лапидарно. Я сказал: «Бамбино! Эта камера тесна для нас двоих и одному из нас придется ее покинуть. И этим одним будешь ты». Это было настоль неожиданно , что он растерялся. Он сказал «Хорошо», с минуту сидел молча и казалось вот вот начнет собирать вещи. Но он был достаточно опытным бандитом и крупным калибром, чтобы не понимать, какой непоправимый ущерб это нанесло бы его авторитету. Через минуту он преодолел внутреннюю слабость и молча полез в свою тумбочку где, я видел, взял и зажал в руке лезвие бритвы.
   То, что Бамбино боится драться со мной на равных. вызвало во мне опасную эйфорию. Я мог ударом ноги по дверце тумбочки повредить Бамбино руку или даже перебить ее, но раздухарившись не в меру позволил ему эту фору перед боем, полагая в тот момент, что управлюсь с ним и так Это могло оказаться опасным заблуждением, поскольку Бамбино был не подарок и без бритвы.
   Но ситуацию развернул по другому тот же Паз. В последнюю минуту он выступил на авансцену и как говорят в Израиле «пасак», т. е. произнес приговор, молчаливо поддержанный всей камерой. Он сказал мне : «Ты не прав. Не тебе решать самому, кому быть, а кому не быть в этой камере. Поэтому камеру оставишь ты». Даже если бы в словах Паза не было резона, переть против всей камеры, такой камеры, было бы полным идиотизмом. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как собрать свои вещи и попросить охранника перевести меня в другую камеру.
   Но еще до этого случилась история весьма характеризующая Дани и послужившая, кстати, причиной окончания нашей дружбы.
   История эта связана еще с одной личностью, достаточно колоритной, чтобы заслуживать отдельного описания. Звали его Пенсо ,а кличка его была Tурку, он был турецкий еврей. Tурку был гораздо более известен, чем, скажем, Дани Гарстен. Последний обладал высоким авторитетом в узких кругах и к общеизраильской известности отнюдь не стремился. Не знаю, стремился ли к ней Tурку, но точно, что не уклонялся о нее. Как писала о нем одна газета, он был «самый сильный грузчик на Ближнем Востоке». Вот так! Не больше и не меньше. Не знаю, как это удалось установить газетчику, но никто не оспаривал. Коронный номер Tурку, из-за которого его приглашали на все знатные свадьбы в Израиле был такой. Он сажал невесту на стол с одного края, сам брал этот стол зубами с противоположной стороны, без помощи рук поднимал его вместе с невестой и танцевал с ней сидящей на столе, что запечатлялось на фотографии и служило потом доказательством, что свадьба была на высоте. Одна из таких фотографий была помещена в газете, что почему то помешало Tурку на его процессе закосить на душевно больного, хотя, как будет видно из дальнейшего у него были для этого основания.
   Сидел Tурку по обвинению в убийстве любовника своей жены, чего он не отрицал и чего и отрицать было невозможно, действие было прилюдным. Tурку был классическим антиподом Гарстена. Если Дани являл собой тип благородного бандита, то Tурку помимо того, что бандитом не был, а как зэк относился к классу бытовиков, был в некотором смысле потрясающе антиблагороден. Причем не в смысле жестокости с применением его чудовищной силы, что при его примитивном интеллекте было ожидаемо, а наоборот.Tурку был ужасная гнида.
   Познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Мы сидели тогда в отделении для лиц, выражаясь суконным юридическим языком, «с мерой пресечения в виде заключения под стражу до суда», или что то в этом роде. Именно из этого отделения я попал в «иксы», а затем уже подружившись с Гарстеном был водворен назад. С Tурку мы познакомились еще до этого. Сначала мы сидели с ним в разных камерах и я о нем ничего даже не слыхал. Потом прохиндеи зэки подсунули мне его, как фраеру под таким предлогом. Вот мол ты у нас тут единственно грамотный человек, а тут у нас есть один несчастный, который не может написать письмо жене и нужно помочь ему. Я, конечно, не был там единственно грамотным, хотя безграмотных там хватало, но, как и положено фраеру, не заподозрил подвоха и согласился. Подвох же был в том, что Tурку уже заколебал своими письмами жене всех своих сокамерников и прочих в пределах его досягаемости. Дело в том, что этот любовник, которого Tурку столь драматически зарезал, был не единственный у его жены ни до, ни тем более после того как Tурку сел. Причем это была такая стерва, что на сопливые письма Tурку с любовными излияниями и мольбой не изменять, она таки отвечала ему и откровенно издеваясь нагло расписывала свои похождения. Tурку же не просто диктовал согласившемуся ему помочь свои письма, но до бесконечности изливал свою душу, показывал женины письма, выжимал из пишущего сострадание и согласие с тем какая она подлая, плакал и размазывал сопли могучими кулаками по толстым мордасам.
   Как и положено фраеру с понятиями о благородстве, я, даже, поняв во что влип, не тормознул вовремя, а, сострадая Tурку, продолжал терпеть его излияния и писать ему письма. Некоторое время спустя я после очередного карцера попал в очередную новую камеру и там волей судеб стал чем-то вроде пахана. Чтобы представить себе, как это могло случиться, нужно описать немного характер внутренних отношений в израильской тюрьме и уголовном мире вообще.
   В литературе характер этих отношений подается обычно как строго иерархический: пахан - вассалы - солдаты - шестеры и вся вертикаль держится только на силе. Не знаю как во всем мире, но в Израиле эта схема, хоть и является преобладающей, но не абсолютно. К чести (по моим понятиям) для Израиля в нем довольно таки распространена и другая схема отношений, которую можно назвать разбойной демократией, нечто напоминающее Запорожскую Сечь, хотя в последней была хоть какая-то степень иерархии в виде гетмана и старшин. В рамльской же тюрьме мне доводилось сиживать в камерах и даже в одном отделении полностью укомплектованном своеобразным братством вольных разбойников, не признающих над собой никаких паханов и те кстати и не пытались установить над ними свою власть.
   Нужно принять также во внимание, что и сам характер паханской власти тоже не везде одинаков и подобно монархической и авторитарной власти в государстве он может колебаться от жестокой деспотии, до сравнительно либерального правления. Наконец, само установление паханской власти в камере зависит не только и может не столько от наличия в ней сильной деспотической личности рвущейся к власти сколько от характера основной массы сидящих. Как я уже сказал, над вольными волками никакой пахан не мог установить своей власти. С другой стороны попадалась публика, которая сама искала под кого склонить выю. Тем более, что наличие в камере пахана имеет и свои плюсы. Как и у любой власти у паханской есть и свои полезные функции, в частности защита от внешних врагов (авторитет пахана страдает, если его вассалов, бьет не он сам, а какие-то посторонние) и поддержание внутреннего порядка, например судейство в разрешении конфликтов внутри камеры, которые иначе гораздо чаще разрешались бы кровью.
   Так вот я в тот раз попал в камеру, публика в которой очень уж хотела, чтобы ими правили (и их опекали) и они не сговариваясь и не спрашивая моего согласия вытолкнули меня в паханы так, что я и сам не успел осознать, как это произошло. Просто, когда ко мне в первый раз обратились за тем, чтобы я рассудил, кто там прав, кто виноват в каком-то конфликте, я согласился, не заподозрив, что вступил тем самым на путь паханства, а дальше пошло-поехало. Конечно, я никого не притеснял, не взимал дань, не заставлял готовить мне кофе и т. п. Не успел я осознать себя паханом камеры, как меня за такового стали считать и за пределами ее и когда у нас освободилось одно место Tурку попросил меня взять его в нашу камеру. И я согласился, не заметив даже, что забыл спросить мнения об этом моих сокамерников. Вот прекрасная иллюстрация к психологии возникновения культов личности. Кстати, никто в камере и не вздумал возражать по этому поводу и все приняли это как совершенно естественное осуществление мною своих прав сюзерена.
   Согласился я по своей интеллигентской мягкости из сострадания к несчастному, готовый на жертву терпения его соплей и воплей, но не зная еще какую гадюку я пригреваю, так сказать, на груди. Вскоре выяснилось что Tурку имеет манеру воровать у своих сокамерников продукты из тумбочек. Крал он, правда, у арабов, а не у евреев, полагаясь то ли на то, что в этом меньше греха, то ли на то, что пахан, то есть я, еврей и в случае чего его прикроет. У нас там сидело 3 араба по обвинению в членстве в боевой организации палестинцев ФАТХ и выдававших себя за страшно религиозных шейхов, абсолютных вегетарианцев и пацифистов принципиально отказывающихся от применения силы. Не знаю, что было большей правдой: их членство в ФАТХ или их религиозный пацифизм или имело место и то и другое, я не выяснил. Знаю только, что среди них был один высочайшего, насколько я понимаю, класса каратист, который при желании управился бы с Турку вместе с его чудовищной силой. Этот парень демонстрировал нам каратистский приемчик, какового я не только и в кино не видел, но не мог даже помыслить себе. Это был удар носком ноги через себя в лоб идущему сзади человеку, скажем конвоиру, неосторожно приблизившемуся. Носок его ноги уходил за его спину удивительным образом чуть ли не на пол метра и если учесть, что он еще сильно откидывался спиной назад, то можно представить себе насколь эффективен этот прием в действии.
   Но, как я сказал, арабы то ли были сильными пацифистами, то ли сильно  в это наяривали, но от разборки с Турку (как и от любых других они решительно уклонились и обратились с жалобой ко мне. Для установления истины мы провели следственный эксперимент: один из арабов в присутствии Турку положил себе в тумбочку, какую-то привлекательную в наших условиях снедь, а потом вечером, когда нам на пару часов открывали камеры и разрешали ходить по коридору отделения и заходить в другие камеры в гости, все вышли  и установили  тайное наблюдение. Увидев, как Турку воровато оглядевшись и не заметив слежки нырнул в камеру, мы кинулись за ним и застали его на месте преступления. Я велел ему складывать вещи и уходить из камеры. Он даже не пытался возроптать, а по своей манере стал плакать и просить простить его. Я остался непреклонен, т. к. считал и поныне считаю, что воровство нужно наказывать, тем более воровство у товарищей по камере да еще в ситуации, когда держали нас там просто впроголодь. Вообще то в израильской тюрьме, в нормальной, в которую люди попадают после суда, кормят отнюдь не плохо, и уж точно достаточно в смысле калорий. Но в этом отделении по соображениям быть может, чтобы нам натощак лучше думалось  как себя защищать на процессе, питание было из рук вон плохо. Мяса не было в рационе вообще, давалось пол вареного яйца в день, иногда два раза в день, и какие-то фантастические вареные овощи, по виду напоминающие рубленные лопухи и совершенно безвкусные, каковых я не едал и не видел, чтобы кто-то ел, ни до ни после. Кроме того в отделении был ларек, в котором мы отоваривались на очень скромную сумму, которую нам разрешалось получить раз в месяц с воли. Я, например, на всю сумму покупал 15 стограммовых пачек халвы и таким образом мог добавить по пол пачки к своему дневному рациону, что было весьма существенно. Представьте себе что в этих условиях Турку подчищал у кого-то эти запасы. Это было уже не просто аморально но и затрагивало жизненные интересы.
   Турку ушел, но не сказал начальству, как это было принято в таких случаях, что он уходит по собственному желанию, а сказал что я его выгнал. Меня в очередной раз сунули в карцер на 3 дня, но Турку в камеру не вернули, а сделали его шестерой при начальстве, убирающего в их помещениях, где-то там возле них и ночующего, а в свободное от работы время вольно разгуливающего по отделению. С начальничьего стола он и подкармливался а за это а может и добровольно взял на себя функции стукача. Он имел манеру, пользуясь своей свободой перемещения подслушивать, что говорили в запертых камерах зэки. При этом он стоял в коридоре прижавшись к стене рядом с дверями камеры и был не виден из нее. Однако тайна его вскоре все равно открылась, т. к. бывало, что кто-то случайно подходил к двери и видел его  через прутья, видели его и из камер с противоположной стороны. И если Турку и до этого был презираем, то теперь он стал просто  парией.
   Так вот еще до того, как я покинул гангстерскую камеру, я однажды случайно подошел к двери и увидел  подслушивающего Турку. Он, тоже увидев меня, шарахнулся, а я кинул ему вдогонку «маньяка», что на израильском сленге означает «педераст» и еще пару ругательств. И тут неожиданно вмешался Дани и прочел мне мораль, зачем я обижаю несчастного человека. Я был поражен и впервые не поверил в его искренность. Турку был подонок и по понятиям цивилизованного человека, по уголовно же тюремному кодексу чести, который в общем исповедовал и Дани, вина стукача считалась самой страшной. Турку рано или поздно ждало неизбежное для таких людей в израильской тюрьме наказание. Им особым образом резали бритвой лицо - четыре надреза крест-накрест решеткой на щеке, каинова печать, по которой каждый потом мог знать с кем он имеет дело. И даже сила Турку не спасла бы его, потому что делалось это неожиданно и очень ловко (мне самому раз довелось видеть это). Какой-то обычно мелкий и очень юркий тип подскакивал молниеносно наносил порезы и успевал отскочить раньше, чем порезанный отреагирует. Поэтому я решил, что на сей раз Дани позирует и переигрывает, изображая благородство. И сказал ему что-то в этом роде. Дани обиделся. Никакого эксцесса не произошло и отношения наши остались вполне корректными, но дружба ушла. Дальнейшее же показало насколь неправ был я и насколь прав был Дани.
   Где-то с месяц после ухода из той камеры меня вызвал на свидание адвокат. Не мой, правительственный, а один из лучших уголовных адвокатов Израиля, который сам предложил мне свои услуги для защиты, движимый, как я понял, и профессиональным (дело мое было сложным и хороший адвокат мог прославить себя в нем) и идеалистическим мотивом. Он верил в мою невиновность и видел, что дело мне шьют. Во имя идеализма он готов был взять с меня половину того, что взяла уже Эдна Каплан , но теперь у меня не было уже и этого и дело не состоялось. Как  он сказал, совсем бесплатно он не может себе позволить меня защищать, ибо это будет нарушением корпоративной адвокатской этики и прочие адвокаты обидятся. Кстати эта история повторилась еще с одним адвокатом из первых израильских и тот пошел еще дальше. Выяснив, что я не могу заплатить и половины и даже четверти, он тоже помянул корпоративную мораль, но, сказал, консультировать меня до конца процесса его адвокатская фирма будет бесплатно и подрядил на это дело своего помощника. И тот действительно являлся ко мне в тюрьму по первому моему звонку и очень полезно меня консультировал. Я искренне благодарен обоим этим адвокатам за их благородный порыв, а тем более второму, за реальную помощь, но… не могу не сравнить этого адвокатского благородства с благородством обыкновенных уголовников. Не всех конечно. (Но ведь и адвокаты не все кинулись защищать, хотя бы за пол цены, невиновного).
   Была у меня однажды стычка с одним авторитетом, в прошлом боксером высокого класса, к тому же коварным, подлым и потому тем более опасным в драке. Я публично посреди тюремного двора в присутствии многих оскорбил его самыми страшными в тюрьме ругательствами. Идя на это дело я был внутренне готов к тому, что живым не вернусь, а уж, чтоб и невредимым, и не надеялся. Но он струсил и ушел к себе в камеру. Но вскоре вышел и судя по косякам которые он кидал в мою сторону незаметно, он прихватил нож и теперь выжидал момента, когда сможет приблизиться ко мне незаметно и пырнуть. Я был к тому времени достаточно опытным зэком, чтобы правильно прочесть ситуацию, но меня несло. И демонстрируя к своему врагу полное презрение, я предложил одному  сыграть в нарды и не на дворе, где было много народу а в небольшой такой комнатуле, для таких игр и предназначенной. Только зэки предпочитали в прогулочное время максимально использовать солнце и сидели и ходили во дворе, а комната как правило была пустая. Она была удлиненная типа коридора, в одном торце была дверь выходящая во двор и всегда открытая. Окон не было и поэтому дальний конец был изрядно темный. Вот в этом дальнем конце я и уселся с напарником, причем я сел спиной к двери, как бы специально предоставляя моему врагу возможность подкрасться незаметно. Риск на самом деле был не столь велик, как это может показаться, поскольку тюремная жизнь обостряет, и у меня в частности весьма обострила, интуицию и я довольно уверенно к тому времени чувствовал опасность затылком и был уверен, что сумею в последнее мгновение опередить моего врага, если он приблизиться. Была в этом, конечно, и эйфория, подобно той что в истории с Бамбино.
   Но мне не довелось проверить в тот раз свои экстрасенсорные способности и реакцию. Едва мы с напарником уселись, как два здоровых амбала и достаточно крупных авторитета, всегда играющих на прогулках в нарды во дворе на одном и том же месте, поднялись, прихватили свои нарды, зашли в комнату и уселись у входа прикрыв таким образом мне спину.
   Я с этими амбалами ни до, ни после не обмолвился ни словом, даже «здрасте-досвиданья», и даже имен их не знал и не знаю. Конечно они мало рисковали. Маловероятно было, что ради того, чтобы достать меня Моня и на них полезет с ножом, тем более после только что полученной им психической травмы. Мало, но не исключено - поведение уголовных типов не всегда предсказуемо. Мало рисковали, но рисковали все-таки своей шкурой, а не нарушением корпоративной морали. Корпоративную мораль они, кстати, тоже нарушали: Моня был их корпоративный коллега, а я фраер, представитель другой, чуждой корпорации. Но я бросал вызов не только Моне, но в некотором роде всей их корпорации. И в них хватило благородства, чтоб прочесть это правильно. Они показывали мне, что «среди нас не все Мони, вот мы не хуже тебя»! Может они думали не совсем так или вообще не определяли для себя внятно мотивы своего поступка. Но как не крути, сравнение не в пользу адвокатов. И таких случаев за время моей отсидки было еще несколько.
   Но это лирическое отступление. Тогда же придя к адвокату (будучи к нему приведен) я застал в комнате, кроме него еще несколько зэков и среди них Турку. Все они были его подзащитными и он принимал их одного за другим в присутствии остальных, что насколько я понимаю было нарушением если не закона, то каких-то норм, поскольку понятно, что беседа адвоката с подзащитным не должна быть слышима посторонними. Но так было. Я был последним в очереди а Турку предпоследним. Когда нас осталось только двое, турку сказал мне эдаким повелительным тоном: иди ты. Понятно, что тот, кто оставался последним, имел бы возможность побеседовать с адвокатом на едине и каждому это казалось важным, в конце концов речь шла ведь не о пустяках. Но последняя очередь была моя и я сказал Турку об этом, добавив что-то вроде: а ты кто такой, чтоб я тебе уступал, давай дуй. Турку набычился взрыл землю копытом и казалось еще мгновение и он броситься на меня. Но я выдержал характер и дожал его: «Давай, давай». И Турку  пошел.
   А недели через 3 после этого Турку повесился. Пользуясь своей свободой перемещения он сделал это на лестничной клетке, привязав второй конец ремня к перилам и прыгнув в пролет. Смерть наступила мгновенно от разрыва шейных позвонков. Узнав об этом я не мог не вспомнить Дани. Рациональная прокрутка ситуации убеждала (или я себя убеждал с ее помощью), что я не виноват нисколько в его смерти. В истории у адвоката ведь действительно была моя очередь, а то, что я его когда-то назвал «маньяком», так он этих «маньяков» столько наслушался и до и после… И наконец, понятно, что решающим фактором в его смерти была его жена. И все таки еще долго на душе у меня было противно.
   С Дани же судьба свела меня еще раз при обстоятельствах нелегких для меня и трагических для него. Было это с год спустя после суда и меня тогда после многих драк упаковали в самую тяжелую морилку в  тюрьме. Тяжелей может быть была  психушка, но там мне не довелось побывать, хотя один раз меня туда пытались упечь, слава Богу, не совсем удачно. Называлась еа перевалка «маавар», что в дословном переводе означает «переход», «переходник» и в нормальном своем предназначении была не морилка, а имела функции, соответствующие описанной во многой литературе российской «перевалке». Естественно, с теми отличиями, с которыми все в Израиле, отличается от всего в России. Т. е. это был эдакий накопитель распределитель, куда свозили зэков со всех тюрем Израиля и откуда перетасовав их развозили кого в другую тюрьму, кого на суд, кого в больницу и т. п. Делалось это, чтобы не возить каждого в отдельности из пункта А в пункт Б, т. е. просто для экономии транспортных расходов. Описанная в литературе русская перевалка, была классическим местом случайных встреч друзей и знакомых по воле, которых судьба разбросала по разным точкам ГУЛАГа. В израильском «мааваре» это тоже имело место, но гораздо больше «маавар» был местом непредвиденных встреч кровников, классическим местом сведения счетов и разборок. Дело в том что в упорядоченной израильской тюрьме начальству положено следить и оно более менее заботится, чтобы кровники не попадали в одну камеру и желательно даже в одно отделение. В бардаке «маавара», где происходит непрерывная смена приезжающих-отъезжающих, за этим уследить невозможно. Одно это делает «маавар» не самым приятным местом в израильской тюрьме.
   Но еще более давящим обстоятельством является сама бесконечная сменяемость населения. Когда люди долго сидят в одной камере, они притираются друг к другу, устанавливается какой-то порядок, неважно иерархический или демократический, какой-то устоявшийся характер отношений. В «мааваре» же, каждый подозревает неизвестного другого в намерении утвердиться за его счет и не дожидаясь этого растопыривает локти и стремится отвоевать себе жизненное пространство с запасом. Тем более, что в обычной камере и места в всех постоянные, в «мааваре» же при постоянной сменяемости идет и постоянная борьба за лучшие места,  а в любой камере есть места лучше и хуже. Поэтому непрерывно идет страшно изнуряющий собагатник. Добавьте к этому ужасную грязь - кому охота убирать в месте, куда попал на 2-3 дня, добавьте неравномерную пульсацию населения, один день в камере довольно свободно, на другой набивают столько, что негде даже сесть и некоторым приходится стоять, добавьте отсутствие прогулок - 24 часа в камере, добавьте отсутствие окон и спертый воздух и вы поймете, что даже несколько дней в «мааваре» это хорошая пытка. Но  начальство используя то обстоятельство, что «маавар» был при рамльской  тюрьме, поскольку она центральная, додумалось приспособить его для наказания особо непокорных. Высидеть там 2-3 дня, ну неделю, было еще куда ни шло, но я отсидел там 3 месяца, а был один, который на момент, когда я оттуда выбрался, сидел уже 9 месяцев и оставался еще сидеть.
   Правда где то через неделю после водворения туда, за инцидент, в котором я довольно здорово повредил одного сукина сына, хорошо хоть не до того, чтоб мне намотали еще один срок, меня перевели из общей, классически мааварной камеры в одну из двух укомплектованных такими как я т. е. посаженными в «маавар» в наказание. Хотя публика там была по идее забиячная, но сиделось мне там несравненно лучше, чем в общемааварной камере, прежде всего потому, что состав был практически не сменяем. Кроме того, несмотря на мое фраерское происхождение приняли меня там уважительно и на равных, как по причине инцидента, за который я туда попал, так и предыдущего моего «рекорда». Да и  сама публика оказалась вовсе не склочной. Но все прочие прелести «маавара», конечно, имели место и здесь, а в одном отношении, камера была еще почище всех прочих мааваровских. Она была маленькая (на 6 человек) и очень тесная. Единственный проход между нарами в два этажа от дверей до туалета был настоль узок, что продвигаться по нему можно было только боком иначе застревали плечи. Поэтому все были обречены на постоянный режим лежания и когда через 3 месяца я вышел оттуда, у меня плохо двигались конечности. А от давно не виденного солнечного света у меня помутилось в голове и я чуть не потерял сознание.
   Во время сидения там произошел инцидент, который после опубликования в газете интервью со мной по выходе из тюрьмы на короткое время привлек внимание и даже поразил воображение некоторых израильтян, что не так то просто, учитывая что в Израиле постоянно происходят события, которые для благополучной европейской страны служили бы сенсацией на год. Как я уже сказал разборки и резня шли в «мааваре» непрерывно и хоть не всех их мы могли наблюдать через прутья нашей камеры, но информацию получали обо всех, через шестер разносящих по камерам пищу и подметающих в коридоре. Вообще уголовный мир - это нечто вроде «Затерянного мира» Конан Дойля. Он отрезан от прочего мира невидимой стеной. Их, т. е. большинство из них, не считая таких немногих, как Дани Гарстен, совершенно не интересуют события внешнего для них мира, например внешняя и внутренняя политика государства. Зато они с необычайной страстью следят за событиями внутри своего мира, и это в основном: у кого с кем счеты, кто кого порезал, да как происходило это событие со всеми деталями, кровавыми прежде всего, кто кого собирается порезать и порежет ли тот этого или наоборот. И т. д. Поэтому, если можно так выразиться, духовным наполнением жизни в нашей камере было обсуждение бесконечных разборок происходящих в «мааваре», а если что-нибудь можно было еще и видеть через прутья дверей, то вся камера налипала на них как обезьяны в зоопарке и событие обсуждалось со страстью футбольных бобельщиков на финальном матче кубка страны.
   Так вот однажды в соседнюю с нами камеру, отведенную под таких же бунтарей, как наша, только арабов привели и вселили нового зэка. Наш штатный комментатор, постоянно висевший на прутьях, дабы первым уведомить всех, что где-то там что-то начинается, с азартом папараци сообщил, что в камере у приведенного есть кровник и сидит он с друзьями, так что не пройдет и часа, как нового вынесут порезанного. Ну, не прошло и пол часа, раздались вопли и прибежали охранники и санитары. Еще через 5 минут комментатор сообщил: «Выносят» и вся камера налипла на прутья, кроме меня и еще одного зэка, с которым мы играли в то время в нарды. Папараци, желающий выжать максимум из продаваемого им информационного события, заорал как будто это его режут: «Ну что же вы, идите скорее!» И тут мы не сговариваясь ответили ему в один голос: «Да пошел ты, зараза! Надоело! Не мешай играть». Вот это наше «надоело» впечатлило израильскую публику больше обильной статистики по тюрьмам, которою ее как раз пичкали газеты.
  В оправдание своего равнодушия к творимому рядом насилию должен сказать, что в начале моего пребывания в тюрьме я не раз вмешивался не в свои дела, защищая притесняемых - побиваемых, и даже дрался из-за этого, но со временем понял, что на всю тюремную несправедливость меня решительно не хватит и ограничился в основном той, которая касалась меня лично. Кроме того не всякое насилие несправедливо. Я - не абсолютный пацифист, вроде упомянутых шейхов и сам бил  морды, когда считал это справедлдивым и необходимым. Одно дело когда ты присутствуешь у начала конфликта и знаешь, кто прав, кто виноват. Другое, когда сводятся старые счеты, разобраться в которых ты не в состоянии.
   Вот в «мааваре» в этой самой камере мы и встретились с Дани в последний раз. Было это где-то за месяц до моего выхода оттуда. Его появлению предшествовали такие события. После окончания своего суда он попал в беершевскую  тюрьму, а потом какое-то время спустя его перевели в рамльскую   и как раз в то отделение, в котором я просидел большую часть моего срока. Но мы разминулись. Я к тому времени был уже в другом отделении. Он попал в ту камеру, которая была последней моей в этом отделении. Состав там собрался может даже более крупнокалиберный чем когда-то, когда мы сидели вместе. Все, кроме одного были если не друзья, то приятели Дани, в том числе упомянутый Элияну Паз. Шестой (камера была на 6 человек) был Дракон. Это его кличка, имени не знаю. Я никогда с ним не сталкивался, но так, как мне его описывали многие, это был антипод Дани, хотя и не по тем линиям, что Турку. Он был огромен, колоссально силен физически, примитивен, жесток и весь выстроен на силе. Он был восходящая звезда преступного мира, свое восхождение строил только на силе и жестокости и не принимал никаких других отношений с сотоварищами кроме беспрекословного подчинения ему. Своему лучшему другу, позволившему себе малейшее возражение ему, он, как говорят на тюремном сленге ,«открыл пенсы» на спине. Пенсами а Израиле называют разрезы на брюках типа клеш, чтобы они  полоскались еще шире - была такая мода. Так вот он располосовал ему спину ножом двумя разрезами от шеи до копчика, так что кожа развалилась на стороны.
   Что могло произойти при объединении Дракона с ребятами типа Дани и Паза в одной камере должно было быть понятно даже ребенку, не говоря про тюремное начальство и самих этих ребят, которые были отнюдь не ребята в своем деле. То, что в этом объединении была рука начальства, у меня не вызывало сомнения. Хоть, как правило, оно и препятствует таким объединениям, заботясь о статистике и, как я сказал, имея на то инструкцию, но я знаю не один и не два случая, когда начальство специально сажало кровников (действительных или потенциальных) в одну камеру, чтобы свести таким образом счеты с одним из них или с обоими, если таковые у него имелись. Могу только представить себе, что игра начальства была построена на самолюбии обеих сторон. Одним сказали: «А вы боитесь Дракона». Другому: «А тебе слабо против этих». Может быть ребята думали, что Дракон испугается их численного превосходства и откажется от намерения подчинить их силой. Но Дракон иначе не умел, не хватало извилин. Кончилось все тем, чем должно было кончиться.
   В одну «прекрасную», как говорят в романах, ночь, тюремщики услышали звук из этой камеры,похожий на стук падения тела . Подбежав и включив свет наружным выключателем они увидели огромное тело Дракона лежащее посреди камеры в луже крови. Остальные сидели на своих нарах одетые, поджав ноги в полностью зашнурованных кедах. Зашнурованные кеды в израильских тяжелых тюрьмах это тоже, что боевая раскраска у североамериканских индейцев. Я помню как еще в бытность мою новичкам, во время прогулки один зэк сказал мне: «Сегодня будет большая драка». «Откуда ты знаешь?» - спросил я. «Ты, что, не видишь что все в зашнурованных кедах». Обычно израильские зэки ходят по двору или босиком или в шлепанцах. Кеды одевают, да еще зашнуровывают только те, кто играет в футбол или баскетбол, если таковое имеет место. Но когда предстоит экшн, то важна каждая мелочь и поскользнуться в решительную минуту или упасть, наступив на шнурки собственных кед - может слишком дорого стоить.
После убийства всех пятерых распихали по отдельности по таким местам, где бы они не могли иметь связи между собой. Дани оказался у нас. Он был все такой же мягкий, доброжелательный ко всем. Однажды только, между прочим, он сказал мне: «До сих пор мои дочери не осуждали меня. А вот вчера звонила старшая и сказала: «Папа, на сей раз ты зашел уже слишком».

 

Первая камера

 

В тусклом свете электрической лампочки, освещавшей тембурок между двумя камерами, было видно, что двери той, которую открывали для меня, обильно залиты чем-то густым, темно-красным, липким на вид. Без очков разбитых в драке, при плохом освящении я принял это за кровь. Это впечатление при другом душевном состоянии способное изрядно взволновать, тут только скользнуло по поверхности сознания. Переживание случившегося до этого блокировало душу и разум.
Случилось же то, что в драке против нескольких человек, напавших на меня, в ситуации безвыходной, когда один из нападающих висел у меня сзади на локтях, а его брат вот вот должен был ударить меня ножом в живот, я применил оружие - пистолет, на который у меня было разрешение, и ранил того, что с ножом. Мысли о том, что у меня не было другого выхода, что пострадавший сам виноват, что в конце концов даже в этой ситуации я не хотел его ранить, стрелял не на поражение, а в пустое пространство для отстрастски и что пуля попала в него только потому, что его брат не давал мне поднять руку вверх, да еще дернул за нее в момент выстрела, все эти мысли, которые со временем вернули мне душевное равновесие, пока еще не работали, не могли пробить потрясение от того, что я своей рукой серьезно ранил человека. Это состояние, как ни странно, смягчило мне вход в тюремную жизнь.
Камера, в которую меня ввели была примерно 2 на 3. Вплотную к стене стояли двухэтажные нары, через пол метра от них вторые такие же и между ними и наружной стеной оставалось еще сантиметров 40. Изголовья нар упирались в боковую стену, а между изножьями их и еще одной боковой стеной было свободное пространство шириной где-то метр двадцать, простирающееся от входной двери до туалета в углу. Когда меня ввели, в камере было 4 человека - по числу мест на нарах. (В дальнейшем в нее набивали по 10 и более зэков, так что не только не хватало места лежать, хотя бы на полу, но и сидеть). Единственное маленькое окошко под потолком было зарешеченным и не открывалось. Дверь же, хоть и была лишь до половины сплошная железная, а выше забрана прутьями, но выходила, как сказано в маленький тамбурок, а он закрывался сплошной дверью. Так что почему мы не задыхались совсем, мне до сих пор не ясно, но дышалось там не без труда.
Была уже ночь, когда меня ввели в камеру. Мне бросили матрац и предположили расположиться где хочу. Я выбрал проход между вторым рядом нар и наружной стеной, кинул туда матрац, упал на него и измученный пережитиями и волнениями дня довольно быстро уснул. Через какое-то время я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Это был парень с ближайших нар. Тоном повелительно-пренебрежительным он сказал мне, что я храплю, мешаю ему спать и чтобы я не смел этого делать. Погруженный в свои переживания я не думал о том, как отреагировать на хамский тон и о возможных последствиях моей реакции. Я хотел только, чтобы меня не беспокоили и не мешали спать. Я извинился, сказал, что постараюсь не храпеть и снова заснул. Через некоторое время он снова разбудил меня и история повторилась. На третий раз я ответил что-то резкое. И на этот раз я не обдумывал ответа. Это по прежнему была реакция организма жаждущего покоя. Но на сей раз результат был положительным и я мирно доспал до утра.
Однако последствия этой ночной истории все же были. Ночью этот парень не разглядел меня, точно также как я его. Как это принято в тюрьме при контакте с новым незнакомым человеком, он демонстрировал свою «крутизну».Наткнувшись на резкий отпор, он отступил, но лишь для того, чтобы в свете дня оценить соотношение сил и решить, что ему делать. Этот свет высветил ему в моем лице фраера, т. е. не уголовника, к тому же интеллигента. Правда, я превосходил моего противника в росте и весе, но в уголовном мире принята аксиома: любой уголовник должен победить любого фраера. К тому же Нуха, как звали его, несмотря на свой юный возраст - 19 лет, был уже восходящей звездой уголовного мира, пусть не всеизраильского, а местного рамльского, и за его спиной уже волочился шлейф «славных дел». Авторитет и слава обязывают и в уголовном мире они обязывают гораздо больше чем в обычном. Подозревая, что наш ночной разговор мог быть услышан сокамерниками, Нуха хотел "смыть позор» и стал «искать» меня. Я, однако, погруженный в себя, о ночном разговоре на другое утро забыл, а Нухины придирки не проникали в мое сознание и я реагировал на них вяло и неагрессивно, но и без требуемого Нухе страха, трепета и самоуничижения. Наконец, еще через день Нухе все таки удалось заставить меня выглянуть из своей скорлупы, но все еще, как бы не совсем проснувшимся. Не слишком соображая что я говорю, я бросил ему «маньяка». Маньяк на израильском сленге, не только уголовном, но и всенародном, понятном каждому израильтянину, означает педераст. Не буду вдаваться в этимологические исследования, почему во всем мире «маньяк» это человек, одержимый какой либо манией, а в Израиле - это педераст, но это так. И я, конечно, знал это, хотя решительно не вкладывал в свои слова этого израильского смысла. Помимо общей моей заторможенности срабатывал на заднем плане российско матерный культурный фон. В русском языке ведь употребляя, скажем «… твою мать», ни говорящий, ни слушающий, решительно не имеют в виду исходного смысла этих слов. Но ивритский матерный сленг гораздо моложе русского и соответствующие слова там далеко еще не успели так отпрепарироваться от их первоначального смысла, чтобы ими можно было пересыпать свою речь в качестве украшения, как петрушкой жаренного поросенка. Был, например, случай, когда в телевизионных дебатах один член парламента обозвал другого маньяком, так весь Израиль шумел по этому поводу целый месяц, а журналистская братия просто на уши становилась изгаляясь и изощряясь в изысканиях, употреблено ли было это слово в общеевропейском или сугубо израильском смысле. В тюрьме же это самое страшное оскорбление. Поэтому Нуха дернулся как от удара, побледнел и сказал мне голосом ровным, но за которым ощущалась могила: «Ты знаешь, что ты мне сказал, и что в тюрьме за такие слова делают?» Я все еще погруженный в себя, не врубаясь в ситуацию, ответил: «А что, ты собираешься со мной драться?» Это вовсе не было с моей стороны вызовом на бой, демонстрацией презрения к противнику и т. п. Я просто ляпал что-то, думая все еще о другом. Но совсем не так воспринимала мои слова камера, которая, оказывается, давно и пристально следила за развитием конфликта. Когда я произнес эти слова, я вдруг услышал за своей спиной негромкий, но дружный и иронический смех, эдакое хе-хе-хе. И когда обернулся, увидел что ирония относится явно не ко мне, а к Нухе. В мою пользу сработало мое неведение и погруженность в себя. Вообще то неведение и заторможенность и в обычной жизни мало способствуют успеху, в тюрьме - тем более и мне в дальнейшем еще ой как много пришлось платить за незнание и непонимание тюремной жизни и психологии ее людей. Но бывает, что именно неведение проносит человека невредимым меж тех опасностей, сквозь которые ни за что бы не продраться ему, знай он о них и рассчитывай свои действия. Моя заторможенность, мое несоображение, чего я верзу и к чему это может привести, воспринимались камерой как холодное бретерство, крутизна высшего класса.
Наконец, в мою пользу сработала еще одна случайность. На следующий день после моего вселения, к нам в камеру водворили еще одного зэка, который был свидетелем моей драки. Он узнал меня и о начал эмоционально делиться с сокамерниками впечатлениями о том, как там на одного напали, как он крутился на месте с тем, что висел у него сзади на локтях, защищаясь его телом от грозящего удара ножом, как в последний момент, когда казалось уже не уйти, он умудрился все же достать пистолет и выстрелить. До сих пор я не слишком вслушивался о чем они говорили. Но его слова попали, в резонанс моим мыслям, и я тут же отреагировал, сказал, что к сожалению это именно я тот, кто стрелял, что я не хотел попасть, что я этим ужасно мучаюсь. Вся эта совестливая часть моей речи пролетела начисто мимо ушей аудитории. Ее эти проблемы мало волновали, кроме того это просто азбучная истина для тюремной публики, что каждый свежепосаженный громко клянется, что его посадили ни за что, что это не он, ну и уж в крайнем случае он этого не хотел. (Потом уже в своей проверенной среде он расскажет не только как было, но и еще наврет с три короба, преувеличивая деяние.) Так что мои сожаления, а тем более сама история воспринимались публикой как свидетельство того что я не такой уж фраер, а может и вообще не фраер. Тем более, что я не местный, а из России, а кто его знает, как там выглядят крутые. Мои необдуманные ответы Нухе лишь укрепляли их в этой мысли.
Уголовники - великолепные психологи и интуитивисты. Сам хищный их образ жизни вырабатывает в них это. Кстати, эти их качества, помимо знания всяких нечестных приемов, хитрости и коварства, дают им то преимущество в драке, которое и породило среди них вышеупомянутую аксиому. Они умеют психологически подавить, запугать противника, или, наоборот вывести его из равновесия, заставить проявить неосторожность. Но в ситуации, когда камера была за меня, психологическое преимуществщ Нухи сводилось на нет. И Нуха, как уголовник уже опытный, мгновенно на это отреагировал. Нет, он, конечно, не поджал хвост, этого он себе не мог позволить, но изящно славировал, уклонившись от моего ненамеренного вызова на бой. Он сказал: драться я не буду, но я сделаю нож и пырну тебя.
Я тогда и понятия не имел насколь велика фантазия зэков по части изготовления ножей - заточек из самого невообразимого подручного материала, который может оказаться в камере, и насколь она превосходит служебную мысль тюремщиков, направленную на то, чтобы в камере и вообще в тюрьме не было ничего такого, из чего эти заточки можно было бы изготовить. Эта служебная мысль додумалась, например, до того, что нары, которые в России (во всяком случае в романах) деревянные, а Израиле железные, а проволочную сетку в них заменяют полосы железа, приваренные к раме снизу вдоль и поперек. Полосы такой ширины и толщины, что из кусков их можно делать не просто заточки, а вполне приличные финки и при желании даже кортик. Конечно, никакому нормальному человеку не пришло бы в голову выламывать голыми руками кусок такой приваренной ленты. Но зэкам не приходят в голову большинство мыслей нормальных людей. Зато над такими ненормальными как раз и трудится их пытливый ум. И времени и для размышления и для исполнения у них неограниченно и, главное, как правило, нечем его занять. И длинными, зачастую бессонными ночами, запустив руку под собственное ложе зэк дергает и гнет эту полосу пока, наконец, не отломает один край ее. Отломать второй, когда один уже освободился - дело плевое. Ну а заточить отломанный кусок об цементный пол - это уже не проблема. Можно запершись в туалете и опустив затачиваемый конец под воду, которая глушит звук, заточить его так, что даже никто из сокамерников не будет знать, что ты уже обзавелся оружием. Что обычно и делается. И только в канун великих побоищ, когда нет времени на сокрытое изготовление заточек, да и смысла в сокрытии уже нет, ночью из всех камер слышится дружный визг железа, трущегося по бетону.
Ничего этого, как я уже сказал, я тогда еще не знал, поддержка же камеры настраивала меня на еще более бездумное отношение к делу. И невольно входя в навязываемую мне речь, я сказал Нухе уже не без издевки: «А что, нож ты из туалетной бумаги сделаешь?» Дружное ржание подтвердило, что мой ответ понравился. Продолжая лавировать, отступая, Нуха сказал: «Нет, но вот видишь эту швабру? Ночью, когда ты будешь спать, я могу сломать ее и острый конец обломка воткнуть тебе в живот».
Это показалось мне несерьезным, эдаким шутливым окончанием конфликта в обществе джентльменов. Я рассмеялся, подчеркнуто показывая, что оценил его шутку и на этом инцидент вроде бы исчерпался. Последующие довольно бурные события в камере, мои переживания, которые еще далеко не улеглись и новые, связанные с тем, что следствие по моему делу развивалось совсем не так как я ожидал и надо мной сгущались грозовые тучи, все это заставило меня вскоре начисто забыть эту историю с Нухой. Тем более что в этой моей первой камере была довольно дружная атмосфера, пожалуй, как ни в какой другой впоследствии и опять же, как никогда впоследствии я вписался в эту атмосферу и в ней мы, и с Нухой сдружились. Но какова была все же моя наивность того периода, я понял лишь когда дней через 20 Нуха покидал нашу камеру предварительного заключения, отправляясь уже в тюрьму. Прощаясь со всеми, он, когда дошла очередь до меня, протянул мне руку в которой было что-то зажато и сказал: «А это тебе, на память». Когда он раскрыл ладонь, я увидел на ней небольшую железку, плоский ключ типа английского, но раза в полтора-два больше, остро заточенный с одного края. «Помнишь, тогда вначале мы с тобой поцапались? Я тогда отточил этот ключ и хотел ночью порезать тебе лицо. Ну а потом передумал» - сказал он просто, не умея сказать, что потом мы ведь подружились. Да и не приняты в этой среде такие сентименты.
Дружная атмосфера этой камеры и то, что мне удалось в нее вписаться, были не случайны. Камера, в которой я сидел, и вторая, через тамбурок были при полицейском участке Рамлы - маленького, захолустного, провинциального городишки, с патриархальным укладом жизни, где все всех знают, а уж тем более те, что избрали себе судьбу уголовников. Их добровольная (или недобровольная) противопоставленность остальному обществу и малое их число в маленьком городишке, приводили к тому, что все они были практически друзьями детства. И это смягчало характер отношений в их среде по сравнению с большим преступным миром.
Разницу между маленьким «семейным», Рамльским уголовным миром и большим общеизраильским, жестоким и беспощадным, я познал впоследствии на собственном опыте. Но уже в этой камере я наслышался об этом, когда бывалые уже посидевшие уголовники делились опытом со своими товарищами, впервые попавшими за решетку, и готовили их к испытаниям «большой» тюремной жизни. И лица ребят уже показавших себя в деле, но еще не закаленных тюрьмой, бледнели от этих рассказов. Один парнишка  участвовавший в ограблении банка, в качестве водителя, с драматической гонкой со стрельбой, в которой он по свидетельству товарищей проявил мастерство и хладнокровие (что впрочем не спасло компанию), наслушавшись этих рассказов, перед отправкой его в тюрьму плакал как ребенок.Не случайно именно тюрьма (большая тюрьма), а не воля является тем ристалищем, на котором окончательно устанавливается иерархия, табель о рангах уголовного мира. И не один авторитет, лихой и крутой на воле до первой посадки, проверки тюрьмой не выдержал.
Отпечаток провинциальности, патриархальности, «семейности» лежал даже на их противостоянии прочему миру, в частности предписанной неписанными канонами войне с их антиподами - полицейскими. Полицейские их и они полицейских знали, как правило, с детства, бывали еще и семейные и соседские связи. Это придавало войне несколько водевильный характер.
Уже на другой день после описанного инцидента с Нухой камера объявила коллективную голодовку по причине якобы плохого питания. Парадокс был в том, что питание на самом деле было просто великолепным, причем не только для тюрьмы, но и для воли. В дальнейшей моей тюремной эпопее я мог лишь мечтать о таком. Объяснялось это тем, что, по непонятным мне причинам в помещении рамльского  полицейского участка находился также штаб центрального округа Израиля. И для офицеров этого штаба при участке была кухня. Не знаю, положено ли бесплатное питание для всех полицейских в Израиле, но для этих это было так. А чтобы не делать еще одной кухни и не готовить отдельно для небольшого количества задержанных подследственных, нас кормили с той же кухни теми же блюдами. Мало того, господа офицеры то ли не могли все съесть, для них приготовленного, то ли они не всегда там бывали, но часто зэки, желающие добавки могли получить дополнительную порцию. Я что за порции и что за блюда там бывали. Курица была не просто курицей, а цыпленок табака и порция была пол цыпленка. Халвы выдавалось по стограммовой пачке в день на зэка, но часто сверх этого приносили большую тарелку этих пачек. Каждый день в камеру поступала слегка начатая двухлитровая консервная банка повидла. Такого количества повидла мы не в состоянии были съесть и большая часть его попадала в туалет непереваренной, а иногда этим повидлом кидали в приносящего нам пищу полицейского. Это то повидло я и видел на дверях камеры, в день моего вселения.
Вот на таком питании камера потребовала его улучшения. Я не понимал за что боролись и попытался убедить их в бессмысленности протеста. Но когда мои усилия оказались тщетными я все же присоединился. Был ли в этом смысл или нет, но быть штрейхбрейкером я не хотел.
Сама акция объявления голодовки происходила так: Когда полицейский принес нам пищу, которую он на подносе вдвигал на половину в специальное окошко в двери, держа его с другой стороны пока зэки не разберут свои порции, каждый подходил и швырял свою тарелку ему в лицо. Я, правда, старательно кинул мимо.Полицейского звали Сами. Сами - это не просто распространенное в Израиле имя - это еще имя нарицательное. По какой то странной причине почти все обладатели этого имени являются неисправимыми добряками, размазнями и простофилями. Этот Сами был классический экземпляр породы, к тому же в рамльском  исполнении. Он вообще был не в состоянии грозно орать, подавлять жестко холодным тоном и т. п. И его просто невозможно было представить в роли типичного мента произносящего чего-нибудь вроде: «Гражданин, пройдите на меня». Помимо того, что он приносил нам пищу, он приходил и просто так потрепаться со знакомыми и с незнакомыми тоже. При этом он запросто выбалтывал служебные тайны о том, как идет следствие по делу тех, к которым он был представлен как представитель закона и на страже оного. Он даже не подозревал, что он делает что-то не так. Мне он рассказал, что мой следователь ходит по Рамле в обнимку с братом пострадавшего и настраивает свидетелей давать показания против меня, включая тех, кто ничего не видел. Когда тарелки полетели ему в лицо, Сами не отпуская подноса только закрылся другой рукой и произносил жалобно: «Эй, ребята, ну что вы! При чем здесь я? Я сейчас передам начальству, чего вы хотите». Самое странное, что после всего мы получили прибавку еще чего-то в рационе. Кажется, маслины.
Мое участие в этой забастовке сослужило мне хорошую службу. Вскоре к сообщению Сами о моем следователе добавилось подтверждение от моего адвоката о том же с добавлением, что одновременно идет запугивание действительных свидетелей, могущих свидетельствовать в мою пользу. Я еще при аресте, сказал полиции, что заинтересован в установлении истины и назвал имена, частью с адресами около 20 свидетелей происшествия, которых я знал (а в общем к концу драки народу набежало человек 50). На ближайшем допросе я спросил своего следователя, нашел ли он этих свидетелей и взял ли у них показания, и услышал, что ни одного из них он найти не может (несмотря даже на полученные адреса). Создавалось впечатление, что мне «шьют» дело об умышленном покушении на убийство. Я потребовал встречи с начальником полиции, чтобы добиться снятия показаний со свидетелей из моего списка. Получил отказ. И тогда, вдохновленный примером товарищей я решил объявить свою голодную забастовку. В очередной раз, когда Сами принес обед, я первым подскочил к двери и бросил в него тарелку, заявив, что требую встречи с начальником. Неожиданно следующий зэк тоже бросил свою тарелку и заявил, что присоединяется к моей забастовке. Несмотря на мои протесты и увещевания: «Зачем же ребята, это ведь мое личное дело!» все сокамерники сделали то же. И!.. сила коллектива победила. Я был принят начальником.
Начальник, в отличии от Сами, да и моего следователя, выглядел не по рамльски, а весьма интеллигентным, отшлифованным культурой человеком. Он встретил меня очень вежливо и мягко, сказал, что мне совершенно не о чем беспокоиться и до окончания следствия, со всех названных мной свидетелей будут сняты показания. И провел меня как интеллигентного фраера, клюнувшего на его интеллигентные манеры и тон. Я поверил и успокоился и только когда окончилось следствие и мне было предъявлено обвинение, узнал, что ни одно показание с моих свидетелей так и не было взято. Мало того, эти свидетели уже были запуганы настолько, что когда мой адвокат, во время следствия не имеющий права допрашивать свидетелей, получил, наконец, такую возможность, ни один из них уже не отважился свидетельствовать.
В этой камере мне повезло не только с дружной и доброжелательной (по тюремным маркам) атмосферой но и с колоритными личностями. Сидел там, например, бывший король Эйлата. Естественно не самого города Эйлата, который никогда не был государством и никаких королей там в помине не было. Это был экс король эйлатского преступного мира. Положение экс короля в преступном мире, даже патриархальном рамльском существенно отличается от положения английской королевы-матери при царствующем сыне. Передача власти в преступном мире происходит вовсе не династически узаконинно а в кровавой борьбе, в которой бывший король не просто перестает быть королем, а как правило вообще перестает быть, т. е. отправляется на тот свет. Если же он остается в живых, то ни на какие почести с признанием его былых «заслуг» ни на какие рудименты власти и положение в иерархии ему от нового короля не приходится рассчитывать. Его положение в иерархии опускается ниже тех, кто раньше был его вассалами и даже шестерами. Лучше же всего ему просто покинуть места былой славы и величия.
В положении такого экс короля есть интересный парадокс. Преступный мир в чем то смахивает на мир детский или точнее мир детства человечества. Этот мир и в наш атомный век продолжает творить свои мифы и легенды и характер их в общем тот же. Это повествования о героях, битвах и походах бывалых времен, начисто лишенные морализаторства, философствования, попыток кого-то за что-то судить или оправдывать. Это что-то вроде исландских саг все содержание которых сводится к тому, что в таком то году Эрик Олафсон собрал дружину, пошел в земли Олафа Эриксона и истребил там всех мужчин старше 13 лет. Через несколько лет подросший сын Олафа Эриксона собрал дружину пошел в земли Эрика Олафсона и также истребилл там всех мужчин старше 13 лет. И т. д. Причем нет сомнения, что все эти Эрики Олафсоны и Олафы Эриксоны также как Ильи Муромцы и Алеши Поповичи это все реальные личности и славные дела их не выдуманы от нуля, хотя могут быть преувеличены и приукрашены. Преступный мир подобным же образам творит подобные же мифы и легенды, только писанных летописей не ведет, но в памяти и устной передаче сохраняет их на много поколений. Еще до посадки мне приходилось слышать и даже в газетах читать (иногда эти мифы выходят и за пределы преступного мира) о «славных» делах некого Фаркаша, совершившего 11 не то 14 побегов из тюрьмы еще во времена мандата, т. е. до возникновения государства Израиль. Деяния бывших королей, естественно, хранятся в устной уголовной летописи, а имена их там овеяны славой. Парадокс же в том, что вы можете услышать от уголовника повесть о славных проделках некого экс короля а затем, оказавшись в одной компании с рассказчиком и экс королем увидеть, как первый беспардонно «облокачивается» об второго и говорит ему что-нибудь вроде: «Эй ты, козел, твое место возле параши». Былая слава не забывается, но она отделяется от ее носителя, она уже не дает ему никаких преимуществ. Уголовный мир – мир силы, сила же это та, которая сегодня сила, а не вчера была таковой.
К счастью в смягченной патриархальностью атмосфере нашей камеры никто не говорил экс королю, что «его место возле параши». Ему даже немножко подыгрывали, изображая как-будто и сейчас он еще чего-то может. (А было ему, кстати, всего лет 40, хотя выглядел он значительно старше). Но в ситуациях мало-мальски обостренных, я заметил, никто уже его всерьез не принимает. Никто уже не хотел и слушать его рассказов о его же былых делах и величин, хотя сами могли о них рассказывать какому-нибудь новичку вроде меня. Зато я оказался благодатным слушателем и прямо таки раззевал рот, слушая как он один с ножом в руке врывался в стаи врагов, резал направо и налево и т. п. И какая тогда в Эйлате была изумительная жизнь, не то что сейчас. Вообще весь уголовный мир ныне обмельчал и т. д. Мой раззинутый рот был просто бальзам на его душу.
Конечно, никакая дружная атмосфера не превращала тюремную камеру в детский сад или английский клуб джентльменов. Я уж не говорю о том факте, что мы были заперты безвылазно в тесном и смрадном помещении и над каждым висело неясное и угрожающее будущее. Были там и другие «прелести» тюремной жизни и одна по крайней мере в этой первой моей камере была даже концентрированней, чем в последующей нормально тюремной жизни. Прелесть эта – наркоманы. Вообще в Израиле как и на всем Востоке наркомания распространена больше чем в России, и вообще Западе, а алкоголизм – меньше. В уголовной среде процент наркоманов и алкашей, естественно, выше чем в обычной, а уж употребляют практически все. В израильскую тюрьму наркотики проникают ну не так чтоб уж совсем свободно, но довольно обильно. Работает и бесконечная изобретательность уголовников и коррумпированность охраны и тюремных властей. Каждый зэк получивший 1-3х дневный отпуск домой, а таковой полагается отбывшему пол срока и не имеющему серьезных нарушений режима, просто обязан притащить хотя бы грамм наркотика из чего можно сделать довольно много порций. Способов сокрыть его от тщательной проверки (вплоть до сования пальцев охранника в задницу заключенного) есть множество. Один из них состоит в проглатывании пакетика, предварительно герметически упакованного в пленку. Придя в камеру зэк ходит в туалет на бумажку пока не выкакает драгоценный груз. Затем капсула обмывается, распаковывается и ничтоже сумняшеся делится с благодарной братвой и употребляется. Кстати этот метод применяется не только для проноса небольших порций наркотика в тюрьму, но и для транспортировки до 10 гр, особенно дорогого, такого как героин, на воле в коммерческих целях. Со мной в камере однажды сидел «балдер», т. е. перевозчик, транспортировщик героина с совершенно фантастической историей, связанной в таким способом транспортировки. Он ехал в машине с другом, везя с собой кажется 5 гр героина не проглоченного пока, а просто в кармане. Полиция получила от кого-то об этом наводку, была погоня во стрельбой и когда развязка была уже неизбежной, он успел сделать капсулу, загерметизировать ее (герметизация делается элементарно с помощью зажигалки) и уже на глазах полиции проглотил ее. Его поместили в отдельную камеру без туалета, с горшочком и надзирателем, который наблюдал, чтоб он покакавши не ухватил вещественное доказательство и не спрятал его. Он покакал раз, другой, капсулы нет. Делают рентген – она в желудке. Делают принудительную клизму, делают промывание простое, затем по системе йогов – капсулы нет, а рентген показывает что она все там же. Как он объяснял нам – он умеет держать капсулу в желудке. (Интересно, умеют ли это индийские йоги). Ну и что вы думаете, полиция сдалась? Нет израильская полиция не сдается. Парню делают принудительную операцию, разрезают живот, разрезают желудок, достают вещдок, заводят дело и сажают в то отделение тюрьмы, где люди сидят по окончании следствия, но до окончания суда. Но дело этим еще не исчерпалось. Не только полиция завела на него дело, но и он на полицию, обвинив ее в принудительной, противозаконной операции. Полицию, правда, в досудебное тюремное отделение не посадили, но в суде ее дело все равно должно было разбираться. Чем закончился этот интригующий поединок, я не знаю, т. к. мой суд закончился раньше чем у факира, меня перевели из этого отделения в обычную тюрьму и больше я с факиром не встречался. Знаю только, что полиция оправдывала себя тем, что если бы операцию не сделали, то пленка от длительного пребывания в желудке могла бы раствориться, что с неизбежностью привело бы к летальному исходу. Тут, правда, возникает вопрос, можно ли человеку в здравом уме, делать операцию против его воли даже во имя спасения его жизни, но попытка ответа на этот вопрос может увести нас далеко за пределы темы рассказа в высокие сферы философии и даже религии. Любопытно, однако, было бы послушать судебное прение по этому делу между обвинением и защитой.
И все-таки количество наркоты поступающей в тюрьму значительно меньше спроса и поэтому там мало кто нагружается до классически известных и мало приятных состояний наркотического отключения. В камеру же предварительного заключения люди попадают с воли и многие из них в этом самом состоянии. Мало того, у человека, который сидел, скажем, на героиновой игле, а попав в камеру лишился подпитки, наступает так называемый «криз» или ломка. Он бьется в истерике, крушит все вокруг себя, орет не прекращая в течении 2х-3х суток. Но и это еще не все. Даже те зэки, которые попадают в камеру полицейского участка не накачанные наркотиками, считают себя обязанными изобразить что они в «кризе». Ибо по их понятиям не употребляет только тот, у кого нет для этого денег, а денег нет у того, кто слабак, не может их добыть. В результате практически каждый новоприбывший (а в к. п. з. сменяемость населения частая) часами а то и сутками висит на дверях колотит в них ночами и чем попало, требует у охраны, чтоб ему дали валиум или еще чего-нибудь в этом роде, что по мнению уголовников снимает или облегчает криз, и не дает никому ни минуты покоя, в том числе и ночью. Это доводит до иступления и желания взять швабру и обломать ее об голову этого действительного или мнимого наркомана, дабы он успокоился. Но нельзя, ибо наркоман в израильском уголовном мире это тоже, что пьяный в России или священная корова в Индии. Ему надо сочувствовать, сострадать, помогать по возможности и параллельно вспоминать как ты и сам бывал в таком состоянии и как тебе и сейчас хочется чего-нибудь хоть валиума. Я однажды, не выдержав, с сарказмом сказал, кажется, Нухе, что если наковырять со стенки известки, то это тоже помогает, почти как валиум. Нуха воспринял это на полном серьезе, тут же наковырял и съел. Вслед за ним попробовали и остальные и все уверяли, что помогло.
Бывали там, конечно, и эксцессы, хотя не так густо как в общей тюрьме (тяжелой) и к счастью ни один из них не дошел до крови. Но был один, который мог окончиться весьма плачевно. Привели однажды некого гастролера, неизвестно как оказавшегося в Рамле и чего тут натворившего. Это был огромный и буйный детина, которого с трудом волочили трое полицейских. Уже в тамбурочке, вдохновленный наличием аудитории он дал последний бой и хорошо врезал одному полицейскому. В наказание они приковали его наручниками к прутьям нашей двери снаружи, отлупили дубинками и ушли. Это его не успокоило. Он ревел как раненный динозавр и бился так что казалось вот вот вырвет двери. Через несколько часов его отковали и водворили в соседнюю с нами камеру. Но и там он не успокоился и продолжал орать, бузить и чего-то требовать от полицейских. Так продолжалось несколько часов, а потом ему пришла в голову оригинальная идея. В израильских тюрьмах наработано много форм протеста, с помощью которых зэки пытаются выколотить из начальства удовлетворение каких-то своих требований. Помимо принятых во всем мире голодных забастовок и бунтов с захватом охранников в заложники или без оного применяются индивидуальные и коллективные вскрытия вен. В беершевской тюрьме как раз в период моей отсидки вскрыли себе вены одновременно 150 человек. Применяется ширяние ножом своих сокамерников просто так ни за что, для того лишь, чтоб начальство выполнило требования ширяющего. Применяется, наконец, поджигание в камере паралоновых матрацев, от которых идет ядовитый и удушающий дым. Все эти методы вредны,  опасны и отдают мазохизмом, но как мы знаем к голодным забастовкам, например, прибегают не только зэки уголовные, но и политические и не только зэки. Динозавр, как я его окрестил про себя, решил прибегнуть к методу поджигания матрацев. Но он оригинально модифицировал этот метод. Вместо того, чтобы поджечь свой собственный матрац или хотя бы матрацы в своей камере он стал требовать, чтобы мы в нашей камере подожгли матрацы, чтобы полиция удовлетворила его требования.
Такая наглость, конечно, возмутила меня, но я молчал, полагая, что в камере, где есть бывшие короли и прочие авторитеты, мое слово последнее. Казалось бы, что как ни страшен «динозавр», но поскольку нас от него отделяют двое дверей с замками, то чего нам его бояться. Но бывший король Эйлата молчал, как задница, остальные слабо пищали что-то мало вразумительное и только Нуха пытался вести какие-то дипломатические переговоры, предлагая вместо поджога матрацев затопление камеры с помощью затыкания очка, оно же сток воды в туалете и открытия крана. «Динозавр» не соглашался и я видел, что дело клонится к тому, что ребята таки подожгут матрацы. Позже, уже умудренный тюремным опытом, я понял, чего боялись мои сокамерники. Конечно, сейчас он не мог добраться до нас. Но ведь впереди у них была тюрьма и там встреча с «динозавром» была вполне возможной. Типы же вроде «динозавра» хорошо запоминают «обиды» и «ущербы» их маниакальному величию и жестоко мстят обидчикам и много времени спустя. Тогда я этого не знал, зато наверне, лучше, моих сокамерников понимал опасность поджога паралоновых матрацев в камере начисто лишенной доступа свежего воздуха. Мы могли задохнуться еще до того как прибежали бы полицейские. Кроме того на другой день меня должны были везти в суд на предмет продления срока пребывания в к. п. з. под следствием. И чувствуя, что мне нагло шьют дело, я хотел использовать встречу с судьей, чтобы как то защитить свои интересы, но для этого нужно было хорошо обдумать, что сказать судье. (Позже оказалось, что мне там сказать вообще ничего не дали). А о чем можно было думать под рев «динозавра», а тем более после поджога матрацев?
Но главное было даже не в этих рациональных построениях рассудка. Просто волна гнева на наглость «динозавра» медленно поднималась во мне, растапливая страх и благоразумие, пока не прорвала, наконец, преграду, вырвавшись из моего горла речью дерзкой и с медью в голосе. «Эй ты, подонок – сказал я ему с расстановками и акцентированием. – Если ты хочешь поджигать матрацы, то поджигай у себя в камере. И заткни свое е-о, мне надоело тебя слушать. У меня завтра суд и мне надо готовиться». И произошло чудо – «динозавр» заткнулся.
Позже я понял, что результат не был связан с тем, что «динозавр» меня не видел и мог предположить, что имеет дело с большим авторитетом. «Динозавр» был из тех отморозков которые не останавливаются не перед какими авторитетами. Дело в том, что я говорил исполненный той крайней решимости, когда и меня ничто бы уже не остановило, не только знание возможности встречи с «динозавром» в тюрьме, но и пребывание сейчас с ним нос к носу. Решимость сама по себе грозное оружие. Ее как правило чувствуют все, но уголовники, как представители мира хищников, особенно (также как и нерешительность).
И все таки эта камера была оазисом в тюремной пустыне человеческих душ. Помню, когда на 11-й день пребывания моего там пришел адвокат и принес мне весть, что человек, которого я ранил, умер в больнице (хотя рана его была отнюдь не смертельна и умер он от обширнейшего гнойного абсцесса, которого в современной больнице при свежем пулевом ранении никак не должны были допустить), я был ошеломлен тем, что я теперь не просто ранил своей рукой человека, но убил его. О том, какими последствиями это изменение чревато для меня, я в тот момент не думал. Но когда я вернулся в камеру, я увидел, что один из зэков, Амос, горько плачет уткнувшись в подушку. Я подумал, что пока я выходил к адвокату может быть и ему пришло тяжелое известие и спросил его об этом. «Да нет, – сказал Амос – мы уже знаем, что тебе сказал адвокат (наверное им успел сообщить Семи). А плачу, потому что теперь ты пропадешь». Он имел в виду, что теперь мне без сомнения дадут большой срок, и я, не зная законов тюремной жизни и вообще уголовного мира, не вытяну его. (Кстати, как позже я узнал, такого же мнения были и большинство моих друзей и моя тогдашняя жена).
Конечно, Амос был особый случай даже в патриархальной уголовной среде. Я не помню, за что именно он сидел, но по сути он вообще не был уголовником. Правда, он очень хотел казаться одним из братвы. Он постоянно панибратски хлопал всех по плечам, а во всякого рода коллективных акциях протеста, впрочем достаточно безопасных, как я потом понял, вроде упомянутой голодной забастовки, Амос был даже заводилой. Так что поначалу я принял его чуть ли не за пахана. Но в действительности Амос был обыкновенный парикмахер. Скучная не романтическая профессия в скучном захолустном городишке, в котором абсолютно ничего не происходит, кроме там и сям краж и ограблений. И об этих кражах и ограблениях только и точат лясы обыватели. А герои этой «романтической» жизни - это друзья детства Амоса, которые у него же и стригутся, причем бесплатно. И за это они немного посвящают его в свои дела и позволяют панибратски похлопывать себя по плечам. А ему очень хочется казаться принадлежащим к их среде, посвященным по крайней мере, а может, могут подумать окружающие, иной раз он с ними ходит на дело. Он чувствует, что часть их романтического ореола ложится и на него.
Жена, которая, так ему кажется, до этого слегка презрительно относилась к нему, начинает проявлять опасение, что эти друзья и его втянут в нехорошее. Она его ругает, но он чувствует, что авторитет его в ее глазах безусловно поднялся. И ему хочется закрепить это положение. Ну украду чего-нибудь по мелочам решается он, много не дадут, не больше года. Зато потом всю оставшуюся жизнь можно будет чувствовать себя уважительно. О том, что его могут не поймать, он даже не думает. Он и не собирается делать так, чтобы его не поймали. Его это не устраивает. Ведь тогда об этом никто не узнает и придется ходить на дело еще и еще. Ну его к черту.
Но хоть Амос и не типичный представитель этой среды, его плач, его переживания за меня весьма характеризуют не только рамльскую братву но и уголовную среду в целом. Ведь Амосу, горько переживающему из-за меня, как и всей остальной братии было совершенно наплевать на то, что я убил человека. Да  и на обстоятельства этого дела, которые для меня то единственно и служили самооправданием, им тоже было наплевать. Ну это, правда, не совсем, но в немалой степени. Главным же было то, что убитый для них был совершенно чужим, просто неким абстрактным человеком. И это как раз и есть главное в уголовных людях – практически полное неприятие и даже непонимание, отключенность от абстрактной общечеловеческой морали. Они как бы застряли на ранней стадии  развития человечества, ближе к животным. Зато конкретные чувства, скажем, дружбы, к конкретному человеку они способны чувствовать пожалуй острее чем средний, «испорченный» культурой человек. (Зависит, правда, какой культурой, и лучше было бы сказать цивилизацией).
Вспоминается мне и еще один случай характеризующий отчасти уголовную среду в целом, но больше рамльскую патриархальную. Однажды поздно вечером к нам в камеру ввели высокого поджарого старика. Водворившие его полицейские были явно в игривом настроении и похихикивали. Мои сокамерники тоже встретили его оживленно радостно, хотя за их улыбками чувствовалось легкое лукавство. Он же истово с глубоким чувством со всеми переобнимался и облобызался. Затем достал пол пальца гашиша пачку сигарет и спички, все они уселись в кружок на нижних нарах, и запалили цигарки, и когда концы сигарет засветились угольками, каждый брал по миниатюрному кусочку гашиша ложил на этот пылающий кончик, делал несколько глубоких затяжек и лицо его озарялось блаженством. И зажурчала дружеская, негромкая, но оживленная, благостная беседа. Я в ней не участвовал и вскоре завалился спать на верхних нарах, но просыпаясь чтобы перевернуться с боку бок я слышал это журчание и оно и на меня действовало благостно и успокаивающе и я засыпал еще крепче.
Оказывается старик этот был, если можно так выразиться, уголовник на пенсии. Интересна вообще судьба стареющих уголовников. Уголовный мир, как я сказал, – мир силы, а сила к старости уходит. Лишь очень немногие причем большие калибры доживая до старости (если доживают) продолжают этот образ жизни, сохраняя к тому же позиции. Подавляющее большинство уходит в другой мир, или в лучший – на тот свет, или в альтернативный, неизвестно лучший или худший, обычный мир, т. е. меняют профессию, среду, остепеняются, нормализуются. Но попадаются неспособные по той или иной причине приспособиться к обычной жизни. К ним принадлежал и этот старик. За время своей буйной молодости, когда он был пусть не великий авторитет, но и не последний в этой профессии, он не сумел составить себе капитала, на проценты от которого он мог бы жить на старости, не обзавелся семьей, не выучился или душа не лежала ни к какой мирной профессии. Материально он как-то сводил концы с концами, не в этом была главная проблема. Главная проблема была душевная пустота и одиночество. Друзья его молодости либо поумирали, либо остепенились, отделились от прежних дел и не желали себе портить служебные и семейные отношения общением с ним. А молодежи там на воле было неинтересно предаваться с ним воспоминанием о делах минувших, о которых они и так уже все узнали еще в первом классе их уголовной «школы». Их кровь будоражили нынешние дела. И вот он придумал себе где-то раз в месяц устраивать праздник души. За месяц он скапливал немного денег, чтобы купить эти пол пальца гашиша и дать взятку полицейским, которые за это пускали его на одну ночь в камеру. О сколь много взяток заплачено на этом свете, чтобы в эту камеру не попасть или пораньше выйти из нее! Но вот бывает, оказывается взятки и за то чтобы отсидеть в ней хоть одну ночь. Отчасти за взятку отчасти из сострадания полицейские пускали его и закрывали глаза и на пронос гашиша и на неприкрытое курение его в камере.
Кстати, несмотря на нынешнюю всемирную войну с наркотиками, которую в целом я вполне одобряю, по поводу гашиша должен сказать, что это совершенно безобидная травка. Это единственный наркотик, который я сам пробовал и он не производил на меня никакого действия кроме очень легкого тумана в голове. Даже кайфа никакого от него я не ловил, хотя верю, что те, кто приучен к нему с детства или юности ловят, так же как ловят его приученные к водке, а по первому разу она никому вкусной не кажется. Существенную роль в обоих случаях играет конечно ритуал, антураж, церемония, если на то пошло, культура как пития водки, так и курения гашиша. Скажем, нет лучше выпивки, как именно в российской компании, в то время как выпивать с «нашими черненькими братьями», т. е. евреями – выходцами из стран Азии и Африки это практически напрасный перевод продукта (если не считать, правда, великолепной закуси, которую они умеют готовить). Точно также, не испытывая кайфа от курения гашиша, я не мог не ощущать ту самую благостную атмосферу, которая возникала в среде курящих! В Израиле существует даже выражение «сломать кайф», т. е. расстроить эту благостную атмосферу, и за это могут хорошо побить морду. И наконец, я совершенно не верю, что гашишем можно накуриться до состояния невменяемости, неистовства и т. п.
Так вот те самые ребята, которые на воле не хотели тратить время на разговоры с ним, а отчасти даже побаивались падения авторитета от того, что точат лясы с этим бывшим, в тоске тюремной камеры, смягченные и настроенные душевно гашишем, охотно слушали давно и много раз слышанные истории и сами делились недавними и мир, и лад, и романтика юности витали в воздухе и ублажали душу старика. На утро он покидал камеру помолодевшим лет на 10 с глазами, сияющими радостью жизни.

 

 

 

 

 

Тюремный учитель

 

   Его звали Лугаси. Точнее это была его фамилия, но так его все называли и имени его я или не помню или вообще не знал. Он был довольно крупным авторитетом и, когда я появился в том отделении, он был там за пахана. Пока я дожидался в коридоре решения начальства, в какую камеру меня сунуть, один из шестерок , занимавшихся уборкой коридора и потому имевших свободу перемещения, доложил Лугаси о моем прибытии и принес мне приглашение поселиться у него в камере. Я согласился. Тюремщики, как правило, не возражают против расселения зэков по камерам по их желанию, т.к. это уменьшает число конфликтов и неприятных для них инцидентов. Не возражали они и на этот раз и так я оказался в одной камере  с Лугаси.
   Мы были наглядно знакомы с ним еще по предыдущему привилегированному отделению Бен-Ами, из которого я ушел по собственному желанию, публично высказав Бен-Ами все , что о нем думаю; Лугаси же был изгнан  оттуда еще раньше меня. Там, однако, мы с ним не разу не общались. Но был у нас общий , с позволения сказать, друг, некто Моня. С позволения сказать, потому что никаких настоящих друзей у этого Мони не было и быть не могло, несмотря на то, что в любой ситуации он быстро обзаводился большим количеством людей, с которыми по видимости был дружен. Попал в число таковых и я и лишь со временем понял, с кем имею дело. Моня был законченный сукин сын и все человеческие отношения и дружбу в частности, рассматривал исключительно с точки зрения выгоды для него. Он был довольно крупный гангстер и мне даже доводилось потом встречать его фамилию в уголовной хронике о русской мафии в Америке. Из Америки он и приехал в Израйль после того, как всадил из-за угла несколько пуль девятого калибра в своего  “лучшего друга” и еще более крупного авторитета, но не убил и, вполне логично, опасался расплаты по выздоровлении того.  Чтобы не начинать в Израйле все с нуля, Моня прихватил с собой пару килограммов героина. Поскольку иврита он не знал, то воспользовался для сбыта помощью своего дружка по Союзу, уехавшего не в Америку, как он, а в Израиль. Но что-то они не поделили и кто-то из них сдал другого полиции, опасаясь, что  его “друг” сделает это раньше него, и надеясь получить меньший срок за признание. В тюрьме каждыи из них  клялся, что это его сдали, и обещал при встрече с “другом” свести счеты (как водится в таких случаях их рассадили по разным тюрьмам.).
     Как уголовник опытный и уже посидевший Моня знал, что в тюрьме нужно иметь свою компанию, а еще лучше быть или  по крайней мере считаться ее главарем и вообще всячески накачивать свой авторитет. Но задача эта для него осложнялась его полным незнанием иврита и тем, что в  израйльском уголовном мире его никто не знал и никаких заслуг за ним не числил. Поэтому он вынужден  был вербовать себе в “друзья” русскоязычных и поскольку их в том  отделении было всего несколько человек, то Моня решил включить в состав своей “банды” и меня, несмотря на мое фраерство. Подъехал он ко мне , разыгрывая карту землячества. Мы, мол, с тобой только двое тут по настоящему  из России (хотя точности для оба мы были с Украины). Эти кавказцы они и по русски говорить как следует не умеют и пока ты тут не появился,  я чуть не разучился вообще разговаривать. И разве тут кто понимает Высоцкого.  Конечно, я замечал деланность и неискренность его «дружбы”, но человек – животное социальное, общение ему необходимо и проблема общения была для меня главной в тюрьме. С Моней же нас объединял по крайней мере язык, на котором мы оба свободно изъяснялись, и даже некоторая  общая часть культурного  багажа. Моня, конечно, университетов не кончал и средней школы тоже – его выгнали из 6-го класса за воровство и дальше его школой была уже сама жизнь, естественно, воровская. Но в широком смысле слова культура это не только высокая поэзия и высшая математика. Анекдоты, скажем, тоже относятся к области культуры и их с равным удовольствием слушают и рассказывают и рафинированные интеллигенты и отпетые уголовники. Русский мат – тоже пласт культуры и довольно богатый. Я, правда, не люблю, когда он употребляется в неположенном месте. Но когда он звучит , так сказать, на месте, я вполне готов оценить сочность, силу и даже красоту “великого и могучего” в этом его проявлении. Моня же, тот вообще все иностранные языки изучал как в том анекдоте: “Ян, как по польски будет ж…? Дупа? Тоже ничего”. И русским матом , естественно, владел виртуозно. Однако и мои познания в этой области были неплохи и иногда, когда мы упражнялись с ним в матерном искусстве, он прерывал меня, говоря: “Повтори, пожалуйста. Это я должен запомнить и взять на вооружение”. В общем, пока  членство в этой «банде» меня ни к чему не обязывало и выражалось только в общении, пока из Мони не вылезла его подлость, мы поддерживали с ним более менее дружественные отношения без особых компромиссов с совестью с моей стороны.
   Большинство других членов «команды» были связаны с Моней не более меня. Но будучи ловким прохиндеем и тертым уголовником, наружу это  общение Моня подавал как действительно подчиненную ему команду и поскольку между собой мы разговаривали на русском, которого другие не понимали, то это у него более менее проходило. И опираясь на якобы наличие у него команды, он вел дипломатические разговоры – переговоры с израйльскими калибрами, сидевшими в нашем отделении, в частности с Лугаси, накачивая себе авторитет. Делал он это либо с помощью переводчика, либо на английском, который подучил за несколько лет в Америке. Лугаси тоже немного знал английский, т.к. «гастролировал» в Европе. При этом Моня расхваливал не только свои боевые качества, но и членов своей «команды», мои, надо полагать, тоже, хотя на тот период я их никак в тюрьме еще не проявил. Похоже что Моня и в самом деле вычислил во мне потенциальную боевую единицу. Он, вообще, претендовал на психолога самородка, каковым и был на самом деле, как практически все  опытные уголовники – профессия вырабатывает в них это. Показывая мне на кого-нибудь здоровяка с угрожающей мордой, он говорил: «Это фуфло. Достаточно ткнуть его пальцем и из него выйдет воздух». Затем показывал довольно тендитного, хотя и спортивно стройного паренька к тому же с довольно интеллигентной физиономией и говорил: «А вот с этим лучше не вступать в поединок. Это – достойный боец». И дальнейшее показывало, что он, как правило, не ошибался. Так вот однажды он как-то ни к селу, ни к городу вроде сказал мне: «Саша, ты здесь никого не должен бояться. Если дойдет до дела, ты управишься с любым». Я тогда решительно не принял его слов всерьез, хотя и до тюрьмы мне приходилось иногда драться и я знал, что я не последний человек в этом деле. Однако со временем произошли события, которые заставляют меня сейчас думать, что Моня , пожалуй, говорил всерьез.
   Что именно Моня говорил обо мне Лугаси, я не знаю, но не сомневаюсь, что чего-нибудь плел. Мне же он на Лугаси выдал положительную характеристику, сказав что Лугаси – хороший, честный парень. Честный, естественно, в терминах и понятиях уголовного мира, в котором воровство и честность нигде не пересекаются.
   Вот поэтому- то, когда я получил приглашение Лугаси поселиться в его камере, то во-первых, не очень удивился, а во вторых, охотно согласился. Лугаси, действительно, был пахан особого рода. С одной стороны он великолепно справлялся со своими паханскими обязанностями и никто из его вассалов никогда не пытался восстать на него или всерьез перечить ему. С другой, он нисколько не держался за свое паханство и тем более не рвался к нему. Он брал его лишь тогда, когда оно само сваливалось ему в руки, когда в отделении или камере не было не только более крупного чем он авторитета, но и примерно равного ему. А если появлялся сколь-нибудь  близкий ему по уровню и претендовал на паханство, Лугаси с легкостью уступал ему эту честь. Происходило это не из трусости, а из жизненной позиции. Лугаси и уголовник был не типичный. Он как и Амос был парикмахер и продолжал им оставаться и когда стал крупным авторитетом. Мало того, он был дамский парикмахер, причем первоклассный мастер и жил он не в зачуханной Рамле, а в  роскошной приморской Натании и богатые дамочки записывались к нему в очередь и денег он зарабатывал на жизнь свом ремеслом более чем достаточно. Мотивацию же вхождения его в преступную жизнь проясняет такая история.
   Благодаря моему образовательному цензу, исключительно высокому по тюремным меркам, и тому, что я наполовину сам себя защищал на процессе, некоторые зэки обращались ко мне с просьбой познакомиться с их делами и я не только оценивал шансы сесть или не сесть, но и указывал слабые места в обвинении и хода защиты и были случаи, когда, послушав меня, зэк настраивал своего адвоката, тот принимал мой совет и это приносило успех. Приходилось мне это делать несколько раз и в камере Лугаси и он с любопытством взирал на эту мою деятельность, пока однажды не предложил мне посмотреть его дело. Он обвинялся в краже со взломом из ювелирного магазина, не то ювелирной фабрики., Любопытно, что украдено было всего несколько колечек – дребедень, мелочь в сравнении с тем, что мог унести человек, совершивший эту кражу столь блистательно, что никакая сигнализация не была потревожена и никакие сторожа ничего не заметили вплоть до того ,как на другой день пришли на работу сотрудники. В том, что Лугаси сделал это, у меня не было никакого сомнения, поскольку он в камерных разговорах отрицал это столь  вяло и лениво, что лишь едва соблюдал тюремный канон отрицать обвинения до окончания суда. Но дело тем не менее было дырявым, бездоказательным и рассыпалось от любого толчка как карточный домик. И только исключительно бездарный адвокат, которому Лугаси платил немалые деньги, не мог использовать слабость обвинения. Все это Лугаси выслушал с ленивым любопытством, не проявив тени того энтузиазма, которого можно было бы ожидать от человека, которому предложили простой способ избегнуть отсидки. Вместо Лугаси завелся я: «Послушай, ты что не понимаешь что я тебе говорю? Настрополи своего адвоката, чтобы он сделал то, то и то и ты выйдешь на суде на свободу. Или разгони к черту этого идиота и возьми другого. Или , наконец, защищай сам себя, как я, а я тебя буду консультировать.»  - «А – сказал Лугаси с выражением лени и скуки – не хочу». –«Как, ты что идиот? Сидеть в тюрьме, когда можно освободиться?» – «Да сколько сидеть? Максимум дадут мне два года, а я уже год сижу» – «Ну а еще год или около того, это что до фени?» – «А – махнул он рукой – не люблю я этих судебных разбирательств».
   Я тогда ничего не понял. Но позже он мне выдал такую тираду: «Понимаешь, настоящий мужчина должен время от времени садиться  в тюрьму. Ну не на долго , на годик на два. Вот я стригу этих чертовых кукол и веду с ними разговоры  - Вам лучше закрыть лобик челкой, а шейку немного открыть. А вам пойдет завивка мелкими колечками. – И чувствую, что сам становлюсь бабой».
   На первый взгляд может показаться, что Лугаси волновало то же, что и Амоса, т.е. как он выглядит в  глазах других людей, стремление казаться настоящим мужчиной, крутым и т. д. Но для этого не нужно было садиться в тюрьму время от времени, достаточно было один раз. Тем более, что Лугаси не использовал тюремного ристалища для продвижения по уголовной иерархической лестнице, не рвался в паханы, а имея паханство, легко уступал его. Лугаси волновал вопрос, кем быть, а не кем казаться или считаться. Он был по натуре человеком мягким и добрым.  Но он считал, что чрезмерная мягкость превращает мужчину в размазню и он не хотел бать размазней. Конечно, есть и другие пути помимо уголовного для достижения этой цели, да и саму цель можно оспорить: нужно ли истреблять в себе доброту и мягкость, если они даны тебе природой, и означают ли обязательно доброта и мягкость в мужчине, что он размазня. Но я вовсе не пытаюсь представить Лугаси или еще кого из уголовной братии за идеал. Но много ли есть идеальных людей за пределами тюрьмы?
   Добившись своей цели и выстроив, воспитав себя так, как сам того хотел,  он в глубине души оставался все тем же мягким и добрым и, испытывая сродство душ к себе подобным, пытался помочь тем из них, кто попадал в тюрьму, еще не научившись быть достаточно жестким. Тюремная среда такое неумение наказывает автоматически. Независимо от того, что Моня  говорил Лугаси обо мне, он еще в предыдущем отделении вычислил во мне такого человека и это и была причина, по которой он пригласил меня в свою камеру.
   Главную мою слабость Лугаси видел в том, что я не дерусь. На тот период у меня, действительно, не было в активе ни одной тюремной драки. Правда, как я сказал, до тюрьмы мне приходилось драться будучи взрослым (в детстве само собой) и не так уж мало для кандидата или доктора наук и достаточно успешно. Но Лугаси этого не знал и пытался меня раскрепостить в этом отношении, чтобы я с большей легкостью и без излишних колебаний пускал в ход кулаки.
   Делал он это не с помощью внушений, а пытался стравить меня со своим дружком, который сидел в той же камере. Это был здоровый увалень, флегматичный добряк, страдающий, по мнению Лугаси, тем же недостатком жесткости и агрессивности. Он был обыкновенный слесарь со своим делом – мастерской и даже сидя в тюрьме он бредил этим делом. Но он жил в шпанистом районе, и имея таких друзей как Лугаси, он где-то как-то влип, полагаю, одноразово. Лугаси подобрал его тоже в опекаемые и руководимые.
   Лугаси потратил много усилий и времени на наше стравливание и ему вообще это не удалось бы , если бы я своевременно догадался о его намерении. Но он был достаточно искусный манипулятор и в конце концов добился того , что слесарь – человек простой и относительно легко внушаемый – начал драку, после чего уже и мне не оставалось ничего другого. Дрались мы долго и уныло, вяло тыкая друг другу кулаками в физиономии, пока не устали и не плюнули. Лугаси, весьма активно наблюдавший за дракой и подзуживавший противников, тоже плюнул недовольный результатом.
   Не знаю как слесарь, может это был потолок его возможностей, но у меня просто не было зла, не было мотивации осознанной или  эмоциональной. Я, хоть и не догадался еще о роли Лугаси, но подспудно чувствовал подвох, а главное противник мой вовсе не был негодяем, на которого я имел бы злобу по идее и по природе. И вообще, отдавая должное благим намерениям Лугаси, я должен сказать, что он здорово ошибался в моем диагнозе и прописанном лечении. И дело не только в том, что, вопреки его мнению, я вовсе не был абсолютным пацифистом и чистоплюем. Важнее, что уязвимость, особенно в тюрьме, того типа людей, к которому не совсем верно относил меня Лугаси, состоит не только и не столько в том, что они не дерутся.  В дальнейшем, когда по моим , а не по лугасиным понятиям обстоятельства стали складываться так, что я должен был драться, я дрался, дрался много, дрался решительно, зло и почти всегда успешно. Была только одна драка за время моей отсидки, которую, я считаю, проиграл и то по очкам. И то потому, что мы не додрались, нас разняли тюремщики.
   Дрался я тогда с молодым, но весьма опытным уголовником, сидевшим по четвертому разу, среднего масштаба авторитетом. О его опытности свидетельствует такой факт. Как-то он чего-то требовал от начальства, а ему упорно не давали. Он перерезал себе вену, но не на запястье, а в локтевом сгибе и согнув руку в локте, зажал порез так, что кровь не бежала. Кто-то из шестер по его указу побежал к тюремщикам и сообщил, что Эли перерезал себе вену и требует  того сего. Прибежали тюремщики, видят, стоит Эли, никакой крови не видно. Один подходит к нему и с издевкой говорит: «Ну, где же твоя порезанная вена?». – «На» – говорит Эли, разгибает руку  и направляет фонтан крови прямо в физиономию скептику. Эффект был такой сильный, что он добился своего.
   Мы с ним столкнулись на том, что он как раз в то время рвался в паханы отделения на освободившееся место в связи с отсутствием более крупных авторитетов, а я  этого не заметил и обидел его , не отдав ему прилюдно почестей, которые, как он считал, ему теперь полагались (хотя раньше мы были на равных и более менее дружественны). Он не только начал драку и нанес неожиданно первый удар, но предварительно тщательно подготовился, действовал не сразу после обиды, о которой я и не подозревал. У него была свинчатка в кулаке, поэтому удар получился страшной силы. От него у меня треснула верхняя челюсть (и долго потом заживала) и обильно пошла кровь из носа. Очки улетели, в глазах потемнело. И, тем не менее, к моменту, когда прибежали тюремщики, я успел выровнять положение и, если бы нас не разняли, я, думаю, все-таки управился бы с ним.
 Но несмотря на мой впечатляющий  «рекорд» по дракам в тюрьме, я продолжал сидеть тяжело. Мелкая бесовщина не переставая жалила меня исподтишка. В то время как самого Лугаси за время нашего общения я не разу не видел в деле, в драке, а сидел он не просто легко, а прямо таки как рыба в воде плавал в этой тюремной среде. Дело в том, что помимо мордобоя есть еще  много приемов и умений, чтобы вживаться в тюремную среду, и, кстати, не только в тюремную. Сам Лугаси великолепно, прямо таки виртуозно владел арсеналом этих средств. Чтобы понятней было, о чем я говорю, расскажу такую историю.
   В нашем отделении сидел некто Ури Софер. Газеты много и давно о нем писали и, согласно этим писаниям, он входил в десятку крупнейших авторитетов в стране. Сидел он по делу об израйльском ограблении века, случившегося года за три до этого в Иерусалиме. Грабанули главный банк страны, причем сделано это было со всеми прибамбасами великого ограбления: подкопом, усыплением сторожей, отключением сигнализации, которую невозможно было отключить, не зная секретных кодов, а они менялись каждый день и т.д. и т.п. Подозрение сразу пало на Софера и двух его друзей, которые по данным полиции считались главными специалистами по банкам, хотя ни разу до этого не попадались. Полиция поторопилась арестовать их, но не могла собрать доказательств для выдвижения обвинения. Их отпустили, но оперативная разработка продолжалась. Через два года нашли кого-то, кто готов был дать показания против них. Их снова арестовали и на сей раз завели дело и отправили в тюрьму до суда. Но, несмотря на наличие свидетеля, которого, кстати, берегли как зеницу ока, обвинение не выглядело достаточно убедительным. То ли свидетель был  по каким-то косвенным вещам ,которые еще не вязали их на прямую с ограблением, то ли он выглядел сам не надежно. Насколько помню, он был уголовник и защита выдвигала версию, что полиция принудила его  дать эти показания в обмен на то, что закрыла глаза на его собственные делишки. Во всяком случае троица играла в несознанку. Ури же Софер, который считался мозгом операции, а в миру был легальным бизнесменом, не просто играл в несознанку, но и  всячески изображал, что у него вообще ничего нет и не может быть общего с этой уголовщиной, в среде которой он по злой  и не справедливой воле судьбы теперь должен находиться.
    Эту игру было очень интересно наблюдать. Дело в том, что вся страна , наученная газетчиками, считала Софера главным уголовным мозгом  Израйля, но поскольку газетчикам в демократической стране никто до конца не верит, то никто не был вполне уверен и в этом. А вот уголовная среда, которая газет, как правило, не читает, но имеет свои каналы распространения информации, знала без всяких сомнений, кто такой Ури Софер. Конечно, его игра поддерживалась всеми. Она поддерживалась бы даже если бы он не был таким крупным авторитетом, ибо по понятиям уголовников сдавать своих хотя бы косвенно, хотя бы не поддерживая их игру - самый страшный грех. Но по тому, какие подобострастные взгляды бросали на него исподтишка шестеры, неспособные даже при желании подавить свой инстинкт раболепия, по тому как располагались они вокруг  сидящего  во дворе во время прогулки Софера на примерно равном расстоянии, образуя некий лимб, можно было бы вычислить его даже на фотографии тюремного двора.
   Не знаю, понимал ли сам Софер это, но когда я появился в этом отделении, он сообразил, какую возможность  даю я ему в его игре. Вот он – порядочный культурный человек – сидит в тюрьме, страдая от одиночества, но не находя никакого общего языка со средой, а вот появляется здесь другой культурный человек. Ну, там посаженный по обвинению в убийстве, но в драке, это бывает, это не при ограблении. Да и утверждает, что это самозащита. И, наконец, на нем ярлык, что он интеллигент – докторская степень. Ну и, естественно, два порядочных не уголовных человека, сидящих в тяжелой уголовной тюрьме, не могут не найти общий язык. И на одной из первых моих прогулок  в этом отделении Софер нашел приличный предлог, чтобы завязать со мной беседу. Я не имел ничего против общения с ним. Как я сказал, человек нуждается в общении, и с кем же общаться в тяжелой уголовной тюрьме, если не с уголовниками. А если человек хотя бы претендует на то, что он интеллигент, и держит себя корректно и вежливо, да еще есть основания предполагать в нем незаурядную личность, то почему не пообщаться. Но общения не получилось. Слишком разные у нас были культурные фоны, не было даже той общей части, что с Моней. Софер был урожденный израильтянин, сефард, а его отношение к культуре в моем понимании ограничивалось умением себя корректно и вежливо держать и даже в тюрьме аккуратно одеваться. Конечно, я с удовольствием послушал бы о том, как он спланировал и осуществил ограбление, но как раз на эту тему он не склонен был распостраняться, а я понимал, что не могу его об этом расспрашивать. В общем, беседы наши завяли сами собой и через пару прогулок мы их прекратили.
   Но все это преамбула. История же сама такая. В рамльской тюрьме зэкам разрешается играть на прогулочном дворе в футбол и баскетбол. Конечно, никаких футбольных ворот там нет, их заменяют две пары расставленных ботинок, баскетбольные же щиты с кольцами были. Нельзя сказать, что зэки фанатировали этими играми. Иногда накатывало увлечение и какую-то неделю  играли каждый день, потом недели две вообще не играли. Ури Софер, играя свою игру, старался в этих играх не участвовать. Но иногда все же не выдерживал, хотелось размяться, и в футбол он изредка играл. Играл он довольно неплохо и по этой ли причине, а скорей все же по причине своего скрываемого  уголовного калибра, если уж он играл, то обязательно был капитаном своей команды. Масштаб его уголовного авторитета ощущался в игре еще сильнее, чем когда он индиферентно сидел под стеночкой.  Футбол - игра достаточно силовая и, даже когда играют нормальные футболисты, а не уголовники, и даже когда игра корректна и с соблюдением правил, что тоже не часто бывает, то все равно футболисты отчаянно отталкивают один другого в борьбе за мяч. Легко себе представить, что когда играют уголовники, то игра бывает гораздо жестче и правила нарушаются гораздо чаще и, замечу, искуснее, профессиональнее. Как ни как играют специалисты не по футболу, а  как раз по нарушению общепринятых норм. Мне, например, однажды при игре в баскетбол так сунули локтем под ребра, нечаянно якобы, что боль в этом месте я и сейчас иногда ощущаю (наверное, была трещина). Но когда играл Софер, то вокруг него было как бы невидимое силовое поле, никто из соперников не прикасался к нему.
   И вот однажды была игра, в которой в команде против Софера играл Лугаси и тоже, естественно, капитаном. Лугаси был невысок ростом, но типичный качок весь пузыряшийся мускулами. Софер был немного выше его, но худощав, угловат, по видимости уступал в силе Лугаси. Правда, за его угловатостью чувствовалась железная конструкция, так что кто его знает, кто из них был на самом деле сильней. Но в борьбе за мяч, как мы знаем из физики, большую роль играет не сила , а масса и тут Лугаси превосходил. И вот то ли забывшись, то ли справедливо полагая, что нелепо избегать силовой игры, поскольку этим разрушается игра самого Софера и становится видно его авторитетство,  Лугаси разок хорошо толканул Софера, так что тот  отлетел.  Все было, кстати, в пределах правил и Софер отнюдь не упал.
   Казалось бы, ну что тут такого? Я помню уже в тюрьме-тюрьме, а не в досудебном отделении, сидел с нами один араб – знатный каратист, черный пояс, какой-то дан и чемпион чего-то там. К тому же он был паханом арабской половины нашего отделения. И мы иногда играли в баскетбол в противоборствующих командах и пихались отчаянно. Мы были примерно равны по силе и массе и, хотя в драке против него у меня не было бы никаких шансов, но в силовой борьбе за мяч я не уступал ему и он отлетал столь же часто, как и я. Так он не только не обижался, но когда затевал игру, всегда разыскивал меня, чтобы я играл против него, поскольку другие боялись с ним сталкиваться, а ему была интересна не столько сама игра (баскетболист он был неважный), сколь потолкаться с достойным противником, разогнать тюремную одурь.
   Но Софер был совершенно другой тип. Под внешней сдержанностью, корректностью скрывался человек жесткий, властный и необычайно амбициозный. И этот толчок на мгновение извлек его настоящего из носимой им личины. Он резко повернулся, в глазах его  сверкнули молнии бешенства и он бросил Лугаси: «Ты, маньяк, ты что делаешь?». В воздухе повисла наэлектризованная тишина. Все понимали, что калибр такого масштаба, как Лугаси, не может съесть «маньяка», брошенного прилюдно, от кого бы то ни было. Но Лугаси выдал на своих круглых мордасах совершенно невинную улыбочку и сказал: «Ну, извини, я не хотел. Если хочешь, бей штрафной». Софер к этому времени успел очухаться, сообразить, что вышел из роли  и также сделал вид, что ничего не произошло.
   А по окончании прогулки в камере Лугаси поучал меня: «Вот видишь, если бы ты был на моем месте, ты или полез бы на амбразуру и плохо кончил, или замучил бы себя потом сомнениями в себе. А вот я, когда надо, могу слопать «маньяка», как обписать два пальца, и это нисколько на меня не повлияет». И вечером того же дня он доказал и мне и всем прочим, насколь это на него действительно не повлияло.
По вечерам после ужина нам разрешали смотреть часика полтора телевизор в той же столовой прежде, чем рассовать опять по камерам. У уголовников есть свои предпочтительности в телевизионных передачах. Есть они и у всех прочих. Но у прочих они варьируются от человека к человеку. У уголовников спектр предпочтительности узок. Все они любят детективы, где много экшн. Я помню уже в тюрьме-тюрьме, где состав был гораздо более крупнокалиберный, чем в тюрьме до суда, когда должен был идти фильм об ограблении банка, места в зале, то бишь в столовой, были заполнены все  за час до начала. В первых двух рядах с местами бронированными для крупных калибров произошли необычные перестановки и несколько специалистов по ограблению банков, уступающих по калибру хозяевам бронированных мест, были туда специально допущены. Зато фильм шел в сопровождении высоко профессионального комментария: «Дурак! Как он отключает эту систему сигнализации. Я это делаю так.». «Идиот, он что собирается автогеном резать сейф фирмы «Сникерс»?» А  новости, политические комментарии,  научпоповские фильмы уголовники дружно не любят. А уж если кто-нибудь включит и оставит программe с симфоническим оркестром или оперой, его могут просто побить
     В тот вечер шел какой-то детектив. Вдруг Лугаси, который сидел в первом ряду, задрав ноги на спинку специально поставленного перед собой стула, встал, подошел к телевизору и переключил его на какую-то нудьгу про советский лунный трактор или еще что-то в этом роде. В зале раздался дружный вой и улюлюканье. Замечу для точности, что Софер во имя своей игры телевизор вместе со всеми  не смотрел, а других крупных калибров в то время в нашем отделении не было. Лугаси встал еще раз, повернулся к залу и сказал, вернее исполнил с великолепно  блатными растяжками, гнусавостью и невнятными окончаниями: «Ну-у, кто недоволе..?» И все заткнулись.
   Этот приемчик называется на израйльском блатном жаргоне «ециа». В дословном переводе означает «выход». Но как и в русском языке «выход» может употребляться  в смысле  выхода артиста на сцену, выступления,  так и блатное «ециа» означает выступление в строго определенном жанре. Выступление, цель которого подавить противника, размазать его по стенке не прикладая рук. Текст выступления не играет большой роли, главное исполнение. Лугаси исполнял великолепно. Можно сказать в нем пропадал великий актер. Актер посредственный воспользовался бы при этом аксессуарами: украсил бы себя какими- нибудь железяками, в руке держал бы нож или хотя бы ножку от стула. На Лугаси и в руках его не было ничего. Но завороженный зритель видел блатной окурок прилипший к противно отквашенной нижней губе, видел цепер в небрежно свисающей правой руке его и осколок бутылочного стекла в  полусогнутой левой. Вот что значит хорошее «ециа». Большой авторитет – это не только сила мужество и умение драться, это еще много других качеств, включая харизму, психологию и артистизм не в последнюю очередь.
   Так вот, уязвимость людей моего типа в тюрьме (и на воле тоже) гораздо более связана не с неумением или нежеланием драться, а с неумением – нежеланием делать «ециа» и не владением огромным арсеналом других подобных приемчиков. Но Лугаси не учил меня всему этому. Да если бы и учил, толку было бы мало. И дело не только в том , что у меня нет природной предрасположенности к таким вещам. Лугаси тоже по природе не выраженный уголовный тип, но выучился. Да и в моей природе нашлось бы чего-нибудь, отправляясь  от чего можно было бы выковать такие техники. За время моей отсидки мне пришлось исполнить несколько весьма недурных «ециа». Но ни одно из них не было исполнено по сознательному решению. Все они исполнялись, когда я был чем-нибудь глубоко взволнован, чем-то не имеющим никакого отношения к предмету «ециа», который меня на этом фоне волновал как раз очень мало. Все они исполнялись бессознательно, нечаянно и лишь потом осознавались. Одно такое «ециа! было у меня, кстати, в этой же камере.
   К нам поселили одного парня, переведенного из другого отделения за драку на ножах с тремя грузинами, в которой он порезал всех троих, сам оставшись невредим. Звали его Давид эль Арс. Давид – это было его настоящее имя, эль Арс – кличка, причем обидная. «Арс» - на литературном иврите это яд, но на жаргоне, понятном, впрочем, каждому израильтянину,, это означает того, кто пасет девочек, проституток и тем себе зарабатывает на жизнь. Профессия эта не пользуется почтением в Израйле, да, наверное и во всем мире, не только у приличной публики, но и в уголовной среде. Давид «котом» не был и никакого отношения к этому не имел, а кличку свою получил за то , что жена его давала всем направо и налево, а у него не хватало характера ее бросить. Несмотря на эту слабость, он был железный боец, кинжальщик, и эта характеристика на него вместе с описанием его последней драки поступила к нам в камеру еще до появления его самого.
    Несмотря на свои признанные качества бойца авторитетом Давид не был. Для этого недостаточно одних бойцовских качеств. Он был слишком прост для авторитета. Едва вступив в камеру он не только в подробностях рассказал о своей последней драке, но и вообще до бесконечности исполнял: «эх, скольких я зарезал, скольких перерезал». И ни о чем другом, кажется не умел разговаривать. Он постоянно демонстрировал свою мускулатуру, отжимаясь от пола и подбрасывая себя при этом. Настоящий авторитет не хвастает, как правило, тем, «скольких он зарезал» и предпочитает, чтоб об этом говорили за него другие. А главное это должно ощущаться само, радиироваться из него. Не обладая всем этим, Эль Арс не мог  иметь высокого ранга в уголовнолй иерархии. Но, хотя его и не уважали особенно, никто даже из больших авторитетов не решался наступать ему на мозоли, поскольку он практически всегда был при ноже и с исключительной легкостью хватался  за него против кого угодно и, как сказано, отлично владел им.
   Так вот, однажды я лежал на нарах и читал письмо, которое только что получил от жены. У меня с ней были очень бурные отношения: была большая страсть, были большие силы душевного притяжения, но в этой же плоскости и большие силы отталкивания. Мы с ней несчетное число раз сходились и расходились, и то и другое  очень бурно.  Она, как никакая другая женщина в моей жизни , умела достать мня до самых печенок. Это продолжалось и когда я сел, и этим своим письмом она как раз в очередной раз достала меня. Прочтя письмо, я некоторое время лежал погруженный в себя и отключенный от тюремной действительности. Потом у меня появилось желание тут же ей ответить и я пошарил рукой по тумбочке, где лежала ручка. Ее на месте не оказалось. «Кто взял ручку?» – спросил я как раз тем тоном, которым исполняется хорошее «ециа», хотя я и не думал об этом. «Я – сказал эль Арс – Понимаешь…» – хотел продолжить он, но я не слушая его понес: «Ты что, не умеешь порпосить, когда берешь чужую вещь?» - «Да, извини, вот она» – сказал он подходя и ложа ручку. И тут я заметил, что он ходит в моих тапочках. «Ты что, вообще оборзел, та-та-та» – И я обрушился на него, раскатываясь как по учебнику.  Железный боец заблеял что-то неопредпленное, скинул тапочки и почти бегом скрылся в туалете, он же  душевая и, чтоб я отстал от него, открыл на полную мощность воду. Но забыл при этом закрыть проем в туалет (двеврей не было) импровизированной шторой. Брызги при этом полетели в камеру. Меня эти брызги касались меньше,чем кого-либо другого, мои нары были в противоположном углу. В нормальном состоянии я не люблю делать замечания без крайней нужды по причине того самого недостатка агрессивности, от которого меня пытался излечить Лугаси. Я сам придумываю за другого возможное извинительные обстоятельства, что б только не вступать в неприятный для меня разговор. Тем более не стал бы давить на эль Арса, зная его взрывоопасность и опасность. Но тут меня несло без того , что бы я это замечал. «Ты что, не можешь закрыть занавеску? Тра-та-та-та.». Бедный эль Арс молча высунул мокрую руку и задернул занавеску.
   Но сознательно сделать впечатляющее «ециа» мне никогда не удавалось. Хотя, конечно, мне приходилось говорить людям и неприятные вещи и оскорблять их, если я считал, что это очень надо. Но это получалось у меня очеь сухо, с неустранимыми интеллигентскими интонациями, что даже в нормальной среде снижает эфективность такого выступения, в уголовной же может свести его на нет и даже дать обратный результат. Тем не менее потенциальная возможноять освоить эту технику у меня, конечно была,  если б я себе такую задачу поставил. Но если бы Лугаси и попытался обучить меня всему этому, у него все равно ничего не получилось бы. Потому что применение  подобных приемчиков – это не только вопрос  техники или искусства. Это прежде всего вопрос жизненной позиции. Лугаси был не просто учитель, он был стихийный философ, задавшийся вопросами, как жить, кем быть, ответивший себе на эти вопросы и с этих позиций пытавшийся учить меня и других. Но только в моем лице он встретил другого философа, к тому же написавшего уже основную часть своей философии. (К моменту, когда я сел, моя первая книга «Неорационализм» должна была выйти в печати, и из-за посадки выход ее тогда сорвался.).
   Да и без всяких философий мне всегда было глубоко противно пресловутое «умение жить», выражающееся и в умении сожрать не морщась оскорбление от того, кому ты не можешь себе позволить  (по шкурным соображениям) дстойно ответить, а потом компенсировать уязвленное самолюбие унижением более слабых или зависящих от тебя, в умении быть «вась-вась» с людьми, чуждыми тебе по духу, в умении быть как все в любой компании, куда тебя занесло, умении накатить телегу с грязью прежде, чем ее накатили на тебя и т.д. и т.д. Конечно, я понимаю,что бывают обстоятельства, в которых применение некоторых из этих приемов, в частности «ециа», может быть оправдано. Но я почти не встречал людей, которые, освоив эти приемы,  всегда удерживались бы от нечестного применения их. И когда все овладевают этими приемами, ообщество свинеет.
  Все это не значит, конечно, что Лугаси был моим антиподом ( не считая, разумеется, его профессии грабителя). История с Софером – единственный случай в тюрьме, который я могу поставить ему в упрек. Свое же «ециа» он делал не против одного слабого, а против целого зала бандюков, которые все вместе были  намного сильнее его и, хотя в данном случае они ничего ему не сделали, но в общем были достаточными сволочами, чтобы их стоило  «макнуть» и без повода. В общем, не собирался я предоставлять Лугаси переделывать меня, но не собирался и его переделывать и принимал его таким, как есть.с симпатией. Так мы с ним мирно и досидели,сколько нам было положено судьбой, в одной камере и больше в тюрьме не  встречались.
   Но по выходе из тиюрьмы судьба еще однажды свела нас нак одной их центральных улиц левантийской Натании. Сияло солнце на безоблачном небе, сияло море и пальмы залитые солнцем и Лугаси, который и в тюрьме никогда не унывал, тоже весь сиял избытком довольства жизнью и благодушия. Увидев мен я, он просто растворился в этом сиянии. Встреча была как между друзьями детства. Лугаси тут же потащил меня в лучший ресторан, уверяя что от денег у него лопаются карманы. Но я куда-то срочно спешил. Я пообещал ему, что непременно зайду в его парикмахерскую и уж тогда мы точно покутим и вспомним тюремную жизнь. И… не зашел. Нет, и речи тут не может быть о том, что я пренебрег Лугасиком. Плевать мне было на его профессию грабителя. Ну, не совсем плевать, но не остановило бы это меня от посидеть в ресторане с человеком, с которым вместе оттянули кусок жизни за решеткой, оттянули в общем достойно. Но…-вот она обратная сторона любой жизненой позиции – я опять был весь в делах идейных. Выйдя из тюрьмы прямо на обжаловании в Верховном Суде, который снял мне 6 лет, что оставалось мне еще сидеть, и оставил те 3, что я уже отсидел, я с головой окунулся в борьбу за свое полное оправдание. И так и не нашел времени навестить Лугаси.
   Когда я вспоминаю об этом, меня немножко мучают угрызения совести, находит мимолетная печаль и легкое сомнение, а туда ли я гребу.   
 

 

 

 

Бакланы

 

   Венечка был классический российский баклан. К своим 19 годам, в которые он крепко засел в израильской тюрьме,он успел уже дважды отсидеть в тюрьме московской, небольшими сроками месяца по 3, по статье - хулиганство. Хулиганство в Венечкином исполнении означало исключительно драки. Дрался он абсолютно бескорыстно, мало того по причинам, которые для нормального не бакланьего ума были за пределами постижения. Просто Бог не обидел Веню ростом и силушкой, зато обидел умом и драки были одним из двух его интересов в жизни, ее наполнением и содержанием. О втором расскажу позже.
   В Израиле Веня сел, естественно, тоже за драку. Вскоре по его прибытии, какие-то практически незнакомые ему грузины пригласили его драться вместе с ними против каких-то и вовсе неизвестных мароканцев. За что и почему драться Веня не выяснял, для него все было просто, как помидор: грузины - это наши, в смысле из Союза, а мараканцы - не наши. О том, что и те и другие, как и он сам, - прежде всего евреи, Веня, конечно, не подумал. Ну а то, что все они к тому же люди - это уже была абстракция за порогом Вениного восприятия. Зато сведение о применении мароканцами в предыдущей драке каких-то железяк, Веня воспринял в высшей стадии делово и запасся неизвестно откуда добытым пистолетом. Когда в драке наступил момент, в который мароканцы взялись за свои железяки (без железяк им против Вени было слабо) Веня вынул пистолет и положил одного из них на месте. Тут же все кинулись врассыпную, кроме Вени. Он, как капитан должен был оставить корабль последним и не спеша, величественной поступью. По этой причине полиция застала его на месте, но Веня не собирался сдаваться и полицейским и открыл по ним пальбу. По счастливой случайности он никого не убил, а только одного ранил.
По всем правилам израильской Фемиды Ване светило пожизненное заключение. Но поскольку это было время, когда «алия» т. е. приезд евреев из Союза в Израиль только начиналась, и приезд этот имел чрезвычайную важность для Израиля, а Венечка имел какие-то отношения к ведущим московским сионистам (охранял их от антисемитов?), то он отделался «всего лишь» 12ю годами.
   В тюрьме Веня продолжал свой бакланий образ жизни и прославился грандиозными драками с охраной. Для того, чтобы обуздать его вызывались подкрепления за ними еще подкрепления и в конечном счете набегало человек до 15 вохры, прежде чем им удавалось повязать его и как следует отлупив отправить в карцер. Но любое битие сходило с него как с гуся вода и выйдя из карцера он продолжал все по новой. Наконец начальству это надоело и оно упекло его в тюремную психушку. Мне повезло в оной не сидеть, но по общему мнению как израильских, так и советских зэков это самое страшное место в тюрьме. У Венечки, конечно, не хватало клепки в голове, но отклонений психики, по которым его по закону можно было бы сажать в психушку у него не было. Но в пенетенциарной системе любой страны, в израильской в частности, с этим не считаются и наружный мир ради своего спокойствия делает вид, что ничего не знает. Веню там накололи какой-то дрянью, и буйная Венина силушка ушла из него, вместе с радостью жизни. Через год где-то его выпустили из психушки, но он уже не выдерживал жизни в общей камере и его посадили в одиночку. Потом его еще несколько раз пробовали вернуть в общую, но с тем же результатом и так прошло 4 года.
   Сидение в одиночке мало способствует коммуникабельности, а поскольку Веня по причине своих скромных умственных способностей и в дотюремной жизни имел проблемы общения, а психушка отняла у него его главную опору в жизни, то, отсиди Веня остаток срока в одиночке, вернуть его обществу было бы невозможно. Не знаю, волновало ли это тюремное начальство, но нашелся один тюремщик, редкий случай порядочного человека на этой службе (и такое бывает), которому было жалко Венечку. И когда я появился в этом отделении и уже обжился и как казалось этому тюремщику «сидел хорошо», он обратился ко мне, рассказал все про Венечку и сказал: «Вот вы оба из России, если ты возьмешь его под свою опеку в камере, может быть он и приживется. Я согласился, но задача оказалась для меня нелегкой.
   Во-первых, я и сам сидел лишь по видимости хорошо, а вскоре и видимость эта рассеялась. Видимость эта для тюремщика возникла из того, что на тот период у меня было еще мало драк. Люди, которые в тюрьме вообще не дерутся, если они не безусловные авторитеты, подозрительны на то, что они слизняки и все о них вытирают ноги. Тот, кто дерется слишком много - ясно, что не уживается со средой и это тоже плохо. Чисто статистически я попадал тогда в золотую середину, по чему тюремщик и заключил, что я сижу хорошо. Но на самом деле у меня не было контакта со средой, а это даже вне тюрьмы рано или поздно ведет к конфликтности, в тюрьме же это происходит гораздо быстрее. И не столько из-за специфической публики, сколько из-за условий - даже животные в клетке становятся более агрессивными. Поэтому вскоре после описываемых событий число драк у меня возросло и никто уже и по этому внешнему признаку не мог сказать, что я сижу хорошо. А поскольку я сам не был вписан в эту среду, то тем более не мог помочь вписаться в нее Вене. Конечно, я мог защитить его от физического насилия и прямых нападок, что и делал. Но и то и другое составляет лишь малую часть насилия в тюрьме и вне ее. Более тонкое плевание в душу, против которого, как правило неэффективно применение силы, составляет главную часть. Для противостояния такому насилию важны ум, знание и понимание среды, хорошее владение ее сленгом. Это было и моим слабым местом, уголовная среда и российская была далека от меня, израильская тем более, израильской же феней на том периоде я почти не владел. В результате я и сам не всегда понимал, сказано ли мне что-то обидное или это просто шутка, и не знал как реагировать, а неправильная реакция в том или другом случае усугубляет ситуацию: обижаешься на шутки - тебя сторонятся, пропускаешь оскорбления - плюйте на него ребята, он это любит.
Веня же на иврите разговаривал очень слабо, а по причине своего неразвитого ума он и в России наверняка имел проблему этого рода. Но Россия - это не Израиль, разные народы. Русские к дуракам относятся гораздо снисходительнее, чем евреи. Недаром главный герой русских сказок - Иванушка-дурачок. Да и у Ильи Муромца и Добрыни Никитича не проблескивают искры ума. И даже наоборот, ум в традиции русского народа слегка подозрителен на хитрость, а хитрость воспринимается резко отрицательно «У крестьянина три сына, старший умный был детина, средний был и так и сяк, младший вовсе был дурак». Ну а кто они были на самом деле, мы знаем. У евреев же картина прямо противоположная. Даже хитрость воспринимается с оттенком положительности, как одно из проявлений ума. Достаточно вспомнить Иакова- Израиля и Исава. В русском восприятии положительным героем оказался бы простой, незатейливый, близкий к природе Исав. У евреев - умный и безусловно хитрый Иаков. Конечно, главный водораздел между ними вовсе не в этом, а в том что Иаков твердо привязан к духовной идее, и высшей цели, а Исав пренебрегает ею. Но и та, первая антитеза и расклад предпочтительностей все равно имеет место. Так что дуракам в еврейской среде приходится хуже, чем в русской.
   Тут надо сказать, что Веня не был вполне и вовсе дурак. Выражение лица его не было дегенеративным, а напротив, как бы даже освещалось изнутри светом недюжинного ума. И ум и незаурядный действительно был. Но по какой-то странной  игре природы он светил наружу очень узко направленным лучом, как будто в коробке, вмещавшей его, была прорублена для этого лишь узкая щель. Я уже упоминал, что кроме драк был у Вани и еще один интерес и смысл в жизни и это была игра в шашки. Вполне возможно, что в Ване пропал шашечный гений. Во всяком случае в тюрьме он в шашки обыгрывал с легкостью всех, меня в том числе. Я, правда, не шашнист, но шахматист весьма недурный, и хотя разряда не имею, но играл всегда на равных с перворазрядниками и даже кандидатами в мастера. И поскольку шахматы все же более интеллектуальная игра чем шашки, полагал, что уж в тюрьме то я обыграю в шашки любого. В шахматах, кстати, я и был там чемпионом. Но у Вени в шашки я не мог выиграть ни одной партии.
   Но этот Венин талант мало облегчал ему тюремную жизнь. Израильские зэки и шахматами не очень увлекаются, хотя все же поигрывают: в любом отделении находилось 2-3 человека, которые охотно играли и с которыми играть мне было достаточно интересно. Но шашки почти совсем у них не в чести, может быть по причине повального увлечения нардами.
Кроме того, что Ваня великолепно играл, он был весьма эрудирован в этой области. Это была одна из двух тем (вторая, естественно, драки), на которую Ваня мог поговорить и делал это с увлечением, просто зажигался и из него так и сыпались всякие имена вроде Исэра Купермана, Бабы Сали и прочих шашечных чемпионов и всякие казусные истории, случавшиеся во время чемпионатов. Я с удовольствием послушал пару его лекций об этом, но поскольку этой парой он исчерпал всю тему, то дальше и мне это стало не интересно. Других же и вовсе это не интересовало, а что касается арабов, те вообще подозревали, что Исер Куперман это Ясир Арафат, имя которого Венечка специально и назло им коверкает. В былые времена, кстати, в израильских тюрьмах происходили грандиозные побоища между зэками евреями и арабами на национальной почве. Ко времени моей отсидки они ушли, правда, в прошлое, оставив после себя легенды. Уголовникам обоих национальностей удалось договорить между собой и установить мир раньше, чем правительствам их стран. Решено было, что если еврей и араб подрались, то это касается лишь их двоих и прочие евреи и арабы не должны вмешиваться в драку на стороне своего. И эта «сухаревская конвенция» с тех пор в общем соблюдалась под наблюдением высших авторитетов с обеих сторон. Но формальный мир миром, а человеческие отношения этим не исчерпываются. Напряженность, взаимная подозрительность и чувствительность к возможным оскорблениям на национальной почве сохранялись. Так что и это было не в пользу Венечки вообще и его любимой шашечной темы тоже. В результате, выдержав с моей помощью аж целый месяц, что превосходило предыдущие попытки его возвращения обществу, Венечка вновь запросился в одиночку. Но еще до этого произошла такая история.
   Вечером после работы мы сидели с ним в комнате именуемой клубом и я сочинял для него какое-то прошение начальству. Хоть комната эта и называлась клубом но кроме нескольких стульев и пары горшков для цветов на стенах ( естественно, без цветов) в ней ничего не было. Предназначалась она как раз для подобных писаний, чтения, игры в настольные игры типа шашек-шахмат и прочих культурных занятий, но редко использовались по назначению. Даже в нарды и шахматы зэки предпочитали играть в камерах или во дворе. Одно время там стоял стол для пинг-понга и зэки не только активно играли в эту игру но из-за очереди кому играть часто происходили драки и поэтому стол убрали. Еще в этой комнате время от времени происходили тюремные дуэли. Естественно они так не назывались, но кроме того, что дрались в них на ножах, а не на пистолетах или шпагах, они мало чем от настоящих дуэлей отличались: о них предварительно договаривались, они происходили по правилам и были даже секунданты, заботившиеся о соблюдении этих правил. Естественно, такие дуэли случались лишь между достаточно крупными калибрами и то не всегда, остальные сводили друг с другом счеты гораздо менее благородным образом и нередко исподтишка. Не знаю сколь часто происходили такие дуэли, но на одну из них я как-то нарвался, когда полез в эту комнату зачем-то, не отреагировав на предупреждение секундантов сидящих под дверью. Но это было уже после истории с Венечкой поэтому об этом в другой раз.
   А этот раз мы сидели на двух стульях под стенкой, а на третьем я разложил бумаги и писал. Вдруг в комнату вошли 3 араба. Один из них здоровый, ростом с Венечку, т. е. на пол головы выше меня, грузный, с массивной как котел головой, явно предводительствовал. Они направились прямо к нам и предводитель, подойдя, сказал, с трудом лепя из слов предложения (видно было, он - не мастер разговаривать): «Что это? Разве тут можно писать?» Я, конечно, сразу почувствовал что вопрос провокативный, для завязки скандала, нечто вроде просьба горчицы в советском ресторане. Я с детства не люблю скандалов, оскорблений и драк и потому всегда и всячески оттягиваю их начало в надежде, что может быть я ошибся, может быть тут действительно нельзя писать, может быть его дезинформировали и мы сейчас вежливо поговорим и недоразумение утрясется. Поэтому я достаточно любезно спросил его «А почему ты думаешь, что тут нельзя писать». Но араб, которому действовать было легче чем разговаривать, решил что он уже выполнил необходимый словесный ритуал вступления и можно переходить к действиям. Ни слова больше не говоря он размашисто двинул ногой по стулу, на котором лежали бумаги, стул отлетел и перевернулся и бумаги рассыпались. Тут Венечка, который хоть и ослабел после психушки, но сохранил свою взрывную бакланью натуру, подскочил к арабу вплотную и бурно жестикулируя и брызгая слюной тому в лицо, заорал на смеси иврита и русского нечто невразумительное даже для меня, не то что для араба, не понимающего по-русски. Араб по-прежнему ни слова не говоря двинул Вене прямым в переносицу с такой силой, что Веня отлетел к стене, трахнулся об нее затылком и осел на пол в отключении. Вот тут уже интеллигентская рефлексия слетела с меня мгновенно. Я вскочил и, как говорят в Израиле, вошел в араба в челюсть с левой, но правой завершить не успел. Он отскочил схватил стул и ринулся с ним на меня широко размахнувшись, чтоб опустить мне его на голову. Но я тоже успел схватить стул и принял на него его удар, отразив который, сам попытался навернуть его стулом по голове. Но и он оказался не лыком шит и стулья наши скрещивались вновь и вновь. К счастью для них они были сделаны из гнутых железный трубок свареных в общий каркас и деревянными были только спинка и сидение. Поэтому стулья выдерживали,но шум поднялся такой, что вскоре прибежали тюремщики. К этому времени я успел оттеснить араба к дверям и стоя в проеме он своей широкой спиной загораживал от тюремщиков картину внутри комнаты. Пока они, навалясь на него сзади, крутили ему руки, я, руководимый тюремным инстинктом, быстро поставил стул и начал собирать бумаги, изображая, что к драке я никакого отношения не имею. Зато Веня, который как раз к этому моменту очухался, увидев, что его врага держат, схватил со стены горшок для цветов и запустил им в обидчика. Горшок цели не достиг, но это дало повод тюремщикам заключить, что именно Веня дрался с арабом. Не пытаясь проверить свою гипотезу, они повязали и Веню. Во мне при этом зашевелились противоречивые мысли и чувства. С одной стороны я знал, что в тюрьме не принято сознаваться в своих проступках, даже если за них наказывают другого. Этот другой, кстати, и думать не имеет права о том, чтобы выдать истинно виновного, выгораживая себя. С другой стороны это тюремное правило противоречило общечеловеческим и моим нормам, по крайней мере в той части, чтобы не сознаваться, если за тебя другого тащат на цугундер. За неимением времени я не успел окончательно уяснить себе эту делему и поступил компромисно. Я не стал выступать громогласно, но подошел к тюремщику-грузину и сказал ему по-русски: «Послушай, Иллюшка, а это я, а не Венечка дрался». «Ты что, идиот?» - спросил меня Иллюшка, выразительно покрутив пальцем у виска. Это разрешило мои сомнения. Я понял, что публичное признание и настаивание, чтоб наказали меня, а не Венечку, в данном случае будет просто никому не нужным благородным выпендриванием. Меня бы решительно никто не понял, включая Венечку, для которого отсидеть 3 дня в карцере, после того, как он 4 года отсидел в одиночке, отличающейся от карцера лишь наличием нар, и в эту одиночку и сейчас стремящегося, не составляло никакого труда.
   Так оно и оказалось и по возвращении из карцера Веня и не думал на меня обижаться. Наоборот, единственное, о чем он переживал это, что не видел как я дрался с его обидчиком и поэтому долго приставал ко мне с вопросом, хорошо ли я тому врезал и требовал еще и еще подробностей.
   И тем не менее последствия этого моего казалось бы разумного со всех сторон поступка - были и с самой неожиданной стороны. Через несколько дней после этой драки ко мне опять подошел тот самый тюремщик и сказал: «Воин, будь осторожен, тебя собираются резать». Он не сказал мне, кто собирается и я не стал спрашивать, потому что к тому времени я и сам почувствовал уже развившимся тюремным инстинктом, что надо мной нависла опасность, и чувствовал откуда она. Она исходила из камеры того араба, с которым я дрался.
   Позже, когда все улеглось, я узнал причину, по которой они хотели меня резать, а также и причину самой драки, которую араб затеял, вне сомнений, преднамеренно. Дело в том, что этот араб был такой же баклан как и Венечка. Насколько, я понимаю, бакланы - явление если не чисто российское, то все же типичное для русских, а вот для евреев и арабов оно не типично. Не потому что арабы чересчур миролюбивы. В Библии сказано, что сыны Исмаила всю жизнь будут полагаться на меч свой - примерно так - и это похоже на истину. Но кулаки - не меч. Среди арабов гораздо чаще встречаются любители поиграть ножом, чем драться на кулаках. Кстати у них, во всяком случае у их уголовников существует даже высокоразвитая культура орудования ножом, если это можно назвать культурой. Я имею в виду не фехтование на ножах, а детально разработанные правила наказания виновных с помощью ножа. Т. е. за что нужно порезать лицо, а за что руку или ногу или воткнуть нож в печенку или в селезенку. Речь идет, конечно, не о стихийно возникшей драке, а именно о наказании кого-то, кого они считают в чем-то виноватым. Причем наказание это делается не в поединке, а исподтишка, иногда даже со специальным отвлечением внимания жертвы, или заманиванием ее в ловушку, в чем они тоже мастера.
   Так вот Куши - такова была кличка этого араба, данная ему за негроидные черты лица и темный цвет кожи («Куши» означает негр) - был не типичный в этом смысле араб, как и Венечка - еврей. Он любил именно подраться и не любил поножовщины. Когда он прибыл в наше отделение, а это произошло вскоре после того как Венечку сбросили на мое попечение, он стал искать с кем бы ему подраться. Причем он хотел подраться с достойным противником. Бить слабых, в его пользу будь сказано, ему не доставляло удовольствия. Он хотел также чтобы эта драка не имела ножевых последствий. И ему указали на меня. Вот, мол, есть один русский, который хорошо дерется, а вот пользоваться ножом принципиально не хочет. И я действительно не хотел пользоваться ножом - не хотел рисковать и еще кого-нибудь убить в самообороне даже. Но не только поэтому. Дело в том, что наше тюремное начальство обычно закрывало глаза на драки на ножах, за исключением только, если был труп. Труп оно скрыть не могло и тогда отыскивали виноватого (и даже избирали невиновного на должность виноватого, если не могли найти такового) и последнему мотали новый срок. А вот если происходила резня без трупа, то начальство это скрывало (чтобы лучше выглядеть перед своим начальством) и потому виновного не сажали даже в карцер. Но у меня был конфликт с начальством и оно бы не упустило возможности намотать мне новый срок. Кстати, немалое число моих драк в тюрьме было не потому, что я не находил общего языка с зэками, а потому, что начальство специально натравливало на меня тех из них, которыми оно могло манипулировать, а такие всегда имеются.
   В общем появление Куши в тот день в клубе вовсе не было случайностью и искал он именно меня, а не Венечку. Те же два араба, что были тогда с ним, были что-то вроде секундантов и должны были обеспечить, чтобы дрались мы с Куши один на один. И потому то они и не вмешивались после того, как Венечка был в самом начале отключен. По своей простодушной бакланьей натуре Куши никакого зла на меня после драки не затаил, как не имел его до драки. Ну хотел подраться с достойным противником и подрался. Ну получил раз по морде - для такой морды как у Куши это был не более чем массаж. Ну попал на 3 дня в карцер, а я не попал. Для него, как и для меня, попадание в карцер было такой пустяк, что о нем не стоило и говорить. (Позже мне довелось сидеть в таком славном месте, что я время от времени специально делал какое-нибудь нарушение, чтобы попасть в карцер и там отдохнуть). Но в его камере нашлись лдишки, которые захотели нажить себе кусочек авторитета на разжигании конфликта, усмотрев возможность раздуть его из ничего на национальной почве. Мол вот он, т. е. я, - еврей и не попал в карцер (как будто Венечка попавший вместо меня ­- не еврей), а ты - араб, так тебя сунули на 3 дня. Не только в тюрьме, но и на воле всегда находятся этот тип людей, которые не имея на чем еще себя построить, строят на псевдопатриотизме и разжигании национальной вражды. И главное всегда преуспевают, тем более в таких обществах как израильское, российское, украинское и вообще везде, где есть застарелый национальный конфликт. В общем раздался клич боевой трубы и все построились под знамя и решили меня резать (каким именно способом, этого я не узнал).
    Получив предупреждение тюремщика я, к счастью, не стал менять своих привычек поведения, не стал отсиживаться в камере, избегая мест, удобных для сведения счетов, вроде упомянутого клуба или ходить туда только в сопровождении кого-нибудь. К счастью, потому что иное мое поведение рассматривалось бы как проявление трусости, а значит, косвенное подтверждение вины. К тому же страх разжигает азарт преследования как у животных так и у людей. Наоборот, я стал как бы немножко бравировать и появляться в таких местах чаще обычного, так сказать вызывая огонь на себя. Делал я это не из холодного расчета, а по натуре - всякое давление вызывает у меня желание поступать наоборот. И вот однажды я сидел в столовой после ужина и смотрел телевизор. Ужин у нас был ранний, сразу после работы, и заканчивался часов в 6, а детективы, любимые зэками начинались по израильскому телевидению где-то в 7- пол 8го. С 6 до 7 столовая бывала, как правило, пустынна, а в то время года, там было в это время уже достаточно сумрачно. Поэтому это было и время и место удобные для сведения счетов. Я сидел в одном из первых рядов, т. к. издали плохо вижу, а кроме меня в столовой была еще пара человек сидящих на задних рядах и потому не являющихся помехой для темного дела (Поучавствовать, помешать не успеют, а выдавать в тюрьме не принято). Дверь находилась посреди комнаты, так что входящий оказывался у меня за спиной.
   И вот я слышу кто-то вошел и шаги неспешные, как бы осторожные, направляются прямо ко мне. Рассудок бьет тревогу, а инстинкт говорит, опасности нет. Я вообще то человек рассудка, но в тюрьме и других подобных местах и ситуациях инстинкт надежнее рассудка. Если, конечно, этот инстинкт есть или выработан. Ну а если нет, то горе тому. Как говорил мне один бывалый зэк, в израильской тяжелой тюрьме, человек, у которого не вырабатывается подобный инстинкт, более года не выдерживает: у него или сгорают нервы или он превращается в шестерку, об которого вытирают ноги и которого, как в анекдоте про неуловимого ковбоя Джо «никто не может поймать, потому что он никому и нафиг не нужен». В общем я сижу спокойно пока вошедший не подходит вплотную и не ложит мне руку на плечо. После этого я еще выдерживаю паузу и только тогда молча не спеша поворачиваюсь. Передо мной стоит Юсуф, пахан камеры, в которой обитает Куши. «Выйдем» - говорит мне он. «Выйдем» - говорю я. Действительно, почему не выйти, если во дворе и светлее и больше народа и благоприятный момент для резания он уже и так имел и не воспользовался им. Мы выходим, доходим до середины двора и он говорит мне, указывая на их камеру: «Зайдем». О, заходить во враждебную тебе камеру, а тем более, если ты знаешь, что там тебя собираются или собирались порезать, заходить в одиночку и без оружия, это - не героизм, это - идиотизм. Я слышал рассказы, сказания о героях, которые в одиночку врывались в камеры врагов своих, но не безоружные, а держа в каждой руке по ножу, и не заходили по приглашению, а именно врывались, врывались неожиданно, сходу начиная разить направо и налево. Так что если бы я отказался никому бы и в голову не пришло обвинять меня в трусости. Но инстинкт безошибочно подсказывает, что опасности нет, и я говорю: «Зайдем». Мы заходим и открывается картина: вся камера сидит полукругом в углу комнаты с каменными мордами американских индейцев на военном совете и в середине возвышается Куши. Мы входим в центр полукруга и Юсуф говорит мне указывая на Куши: «У вас с ним была заварушка. Мы думали, что ты был там неправ и хотели тебя порезать. Но потом разобрались и решили, что ты в порядке. Делайте сульху». Сульха по арабски «мир». Т. е. может для обозначения мира во всем мире они употребляют какое то другое слово. Все знают также арабское приветствие «селям алейкум» - «мир вам», но при заключении мира между людьми имевшими вражду, ссору и т. п. они употребляют «сульха». И это слово настоль популярно в быту, что его знают  и евреи, особенно в тюрьме. Тут каменные морды осветились улыбками, а шире всех расплылась ряшка Куши. Я искренне пожал ему руку. Несмотря на то, что он начал драку и не с того ни с сего, я никакого зла на него не таил. Конечно, я понимал, что бакланство ведет иногда к человеческим трагедиям, но я согласен с христианством в том, что больше простится тому, кто «не ведает, что творит», а бакланы - люди простодушные и добрые, но как бы задержавшиеся в детстве. И потом трагедия есть часть нормальной жизни. Я не верю, что если бы Бог устроил жизнь так, что в ней не было бы места трагедиям, то в ней могло бы найтись место счастью. Это несмотря на то, что многие мыслители, начиная с еврейских пророков роптали на Бога именно по этому поводу. Но ошибались они. Возможность счастья, как такового, разрушает именно тихая бескровная подлость, разъедающая душу, подлость, которой сегодня разлилось море и она же, именно она ведет к большому кровопролитию.
В общем мы не только помирились с Куши, но и стали в некотором смысле друзьями. Конечно, мы не ходили друг к другу в гости в камеры и не вели бесед на прогулках во дворе, но встречаясь время от времени в карцерах, куда оба частенько попадали, мы радостно приветствовали друг друга: «Ахалан, сахалан! - А и ты здесь - А тебя за что? - Да ни за что. А за что тебя? - Да тоже ни за что». «У суки!!» - добавляли мы уже в один голос, имея в виду тюремщиков.

 

 

 

 

 

 

Поединок


В них было что-то шакалье, дерзкое и приниженное одновременно. Сидя под стенкой они выбирали кого-нибудь из прогуливающихся во дворе, как правило человека нового или не имеющего своей компании, и развлекались на его счёт. Тыкали в его сторону пальцами скаля зубы, сплёвывая и гримасничая. Они прекращали своё кривляние, когда человек поворачивался в их сторону, но не в самый тот момент, а чуть позже, так что травимый успевал уловить что-то наглое и оскорбительное в их рожах, чувствовал, что вонь идёт в его сторону, но не был в этом вполне уверен. А если бы попытался предъявить им претензии или начать что-то выяснять они бы сразу отпёрлись и выставили его мнительным психом.
Меня, белую ворону в тяжёлой израильской тюрьме, не уголовника, не коренного жителя Израиля, не укорененного как следует даже в не уголовную среду его, сия чаша просто не могла миновать. После периода сомнений: не ошибаюсь ли, не воображаю ли себе, я встал перед проблемой, что делать. Сегодня с этой проблемой сталкиваются многие не только в тюрьме и не только в Израиле. Наш мир стал миром обезьяним и психологические войны стали может быть главнее физических.
    -Если у тебя нет денег даже на хлеб, а на встречу тебе идёт человек, который в каждой руке держит по мороженому и поочерёдно откусывает от обоих, то не дай Бог показать, что это тебя достаёт. Потому что он тут же побежит, купит 4 мороженных, будет держать по 2 в каждой руке и откусывать от всех 4-х и всё это специально у тебя под носом.        Главное правило «книги уменья жить» - это не обращать внимания всячески изображать, что это тебя не волнует.
    -Что бы про меня не говорили, до тех пор, пока меня не бьют и не лишают зарплаты, мне всё по барабану.
Ну а мне нет. Всему есть мера и есть честь и достоинство. Кроме того, если такая позиция вне тюрьмы может быть и зачастую является выгодной ( шкурно), то в тюрьме она и практически опасна. Человек, не реагирующий на травлю, вызывает на себя ещё большую травлю. Поэтому вопроса о том, реагировать ли, для меня не было. Вопрос был, как реагировать.
Казалось бы в тюрьме и вообще в уголовной среде существует принятый, естественный для неё способ – просто подойти и, заявив что-нибудь вроде: «эй, ты, козёл, ты что так смотришь?» или вообще ничего не заявлять, дать в морду. Но так кажется только человеку совсем не знающему этой среды. На самом деле подобный беспредел принят лишь в отношении уголовников к не уголовному «фраеру» и то лишь со стороны мелкой уголовщины, блатнины, шпаны. В отношениях же внутри этой среды действует свои понятия о чести (причём разговоров об оной в тюрьме гораздо больше, чем на воле). Они, конечно, не совпадают с общепринятыми, но соблюдаются пожалуй лучше, чем на воле ( в наш век). Тоже, конечно, не абсолютно соблюдаются, но нарушающий платит за это цену от потери авторитета, до физического наказания. Причём, чем выше по уголовной иерархической лестнице, тем в среднем выше планка понятий о чести и тем больше её нормы соблюдаются, вплоть до уже упоминавшихся мною настоящих дуэлей, случающихся среди крупных авторитетов. Да откуда и пошли дуэли и прочее рыцарство? Не от благородных ли разбойников, мечём прорубавших себе дорогу к власти, всех этих царей Давидов, Рюриков и пр.?
Так что просто подойти и «дать в дыню», было бы «понятой» средой, если бы на моём месте был крупный авторитет. Но от чуждого ей элемента, фраера, среда не приняла бы такого. Шакалы «имели право» травить меня, как фраера, без всякого повода, хотя это и не делает им чести. Я же – не авторитет и, вообще, не уголовник, «не имел права» бить не поймав, не доказав травли. Тем более, что травля делалась не вполне явно, а была, так сказать, игра на грани фола, которую они могли в случае чего представить как шутку. Так что слишком прямолинейная моя реакция ухудшила бы моё и без того незавидное положение в этой среде. И это дало бы полное основание всей стае кинуться на меня и мало кто бы их осудил и уже точно никто не стал бы этому препятствовать. Соотношение же сил: один против пяти-шести – не оставляло мне шансов.
Идеальное выходом было бы, конечно, хорошее «ециа», т.е. выступление, которое без приложений рук размазывает противоположную сторону по стенке, предельно унижая её и повергая в трепет. Но, как я уже писал, такие приёмы чужды моей природе и я не владею ими, не могу исполнять сознательно, по решению. Исполнение же требовалось высшего класса, в противном случае можно было получить обратный результат. Ведь публика была вовсе не из детского сада. Можно было воспользоваться и другими гнидоватыми приёмчиками из «книги умения жить», но, помимо отвращения к оным, они, как правило, начисто противоречили моим принципам.
Выход я видел в создании ситуации, в которой я бы уже по понятиям среды имел право драться с главарём шакалов, а его компания не могла бы ввязаться на его стороне, не нарушая кодекса уголовно-тюремной чести и тем самым рискуя вызвать появления защитников на моей стороне. Нужно было спровацировать его так, чтобы драку начал он сам.
В тюрьме было несколько мест постоянных трений, где естественным образом часто возникали драки. Главным из них были первые ряды стульев перед телевизором в столовой. Эти места были забронированны за авторитетами по старшинству. Конечно, они не были обозначены. Стулья приносились зэками из камер на время просмотра и затем уносились обратно. И на полу тоже не было никаких отметок. Места были символическими. Тем не менее, каждый знал координаты своего места с точностью до сантиметров и за эти сантиметры готов был сражаться. Необходимость сражаться возникала, поскольку в отделении время от времени появлялись новые люди пытающихся захватить одно из бронированных мест. Некоторые делали это по неведению и тогда проблема решалась легко. Я сам, когда первый раз в этом отделении пошёл смотреть телевизор, уселся, ни о чём не подозревая, в первом, не то во втором ряду, посколько близорук. Один из зэков вежливо сказал мне: «Это место занято». Я пересел подальше, но и тут мне сказали: «Занято». Так я очутился ряду в десятом, примерно, и заподозрил, что надо мной издеваются. Но, подумал, так ли это откроется в дальнейшем. В дальнейшем убедился, что места действительно бронированы. Более серьёзная проблема возникала, если в отделении появлялся калибр какого-то ранга и пытался захватить место, которое, как он считал, ему положено. Тут уж, естественно, происходило выяснение, кто есть кто. Ещё один вариант был, когда кто-нибудь из авторитетов покидал отделение и начиналась борьба за освободившееся место. Но для провоцирования моего врага этот вариант не годился,  потому что он и его компания вообще редко ходили смотреть телевизор, а если уж приходили, то усаживались в задних рядах, где было свободно и никаких трений.
Подходящими для моей цели были также все те места, где бывали очереди. Каждый, кто жил в Союзе знает, что очередь это классическое место скандалов.
   -Простите, я был за этой гражданкой, но отходил. -А она меня не предупредила.        Продавщица, не отпускайте по две кружки пива, а то задним не хватит. -А мне плевать, что тебе не хватит.
В тюрьме такими местами были раздаточное окошко в столовой, окошко ларька, функционирующего раз в месяц, и титан с кипятком, который находился, кстати в эдаком апендиксе и, главное, рядом с камерой, где обитал предводитель и ещё пара шакалов. И они часто им пользовались. Потому его я и выбрал для проведении операции.
Я расположился с кружкой неподалеку от титана, но не в очереди, а отдельно, делая вид, что кого-то жду. Эта позиция позволяла мне каждому новоприбывшему заявить, что он за мной. Знаете, есть типы, которые заняв очерёдность, стоят в сторонке, дожидаясь пока подойдёт их время, что непременно раздражает некоторых из тех, которые «честно» стоят в очереди. Заявление своё новоприбывшему я также мог сделать вполне вежливо, просто уведомить его, что он за мной, а мог и обострить ситуацию, заявив что-нибудь вроде: «Эй, ты куда прёшь как на буфет, не можешь спросить, кто последний?» Что-то в этом роде я и отыграл, когда появился мой враг и скандальчик начался. Но недостаточно острый, чтобы по задуманному мной сценарию можно было начать драку. Мой противник огрызался, но по шакальи осторожно, не  переходя грань, за которой он чувствовал, я буду бить. Пытаясь обострить ситуацию я, продолжал противную перепалку, наступая на него, надеясь на случайный контакт, который можно будет представить как то, что он меня толкнул и следовательно, как достаточный повод для драки. Но он, избегал контакта, отступал в сторону своей камеры, пока мы не очутились в ней. Тут он, отскочив от меня для выигрыша пространства и времени, стал совать руку куда то в область своего поясного ремня. Это у него не получилось сразу и я решил, что он пытается достать лезвия бритвы из кармана-пистона под ремнём. Эти карманчики обычно очень маленькие и узкие и туда не так просто запихать руку или пальцы, особенно если брюки сидят плотно, а в пистоне - лезвие, о которое можно порезаться. Поэтому я собрался уже кинуться на него, чтобы помешать ему, но двое его сокамерников упредили меня, повиснув на нём, и держа его за руки. Одновременно остальные кинулись на меня с воплями, чтобы я убирался и как я смею врываться в чужую комнату и т.д.
Я тогда был уже не такой новичок в тюрьме, чтобы не понимать их праведный гнев. Лезть в чужую камеру для того, чтобы там бить кого-нибудь, считается большим оскорблением для самой камеры, т.е. её обитателей, а не только для того, кого ты собираешься побить. Причём, независимо от того, за что. В камеру я вломился непреднамеренно, просто увлёкшись достижением цели, поэтому, признавая их правоту, отступил. Кроме того я решил, что своей цели достиг уже и без драки. Я ведь не собирался мстить, хотел лишь, чтоб прекратилась эта обезьянья травля и мне казалась, что для этого будет достаточно того, что я загнал главного шакала в его камеру и сам ворвался в неё за ним.
Но ошибался. Я ведь не знал мотивов травли и в точности не знаю их и сегодня. Я лишь предполагал, что это просто моё фраерство. Но то ли они принадлежали к породе людей, для которых их «священное» право травить кого-нибудь дороже самой их жизни, то ли у них была другая мотивация, в пользу которой я стал склоняться при дальнейшем развитии событий. Но всё по порядку.
Травля продолжалась и я решил, что надо довести дело до конца и всё-таки набить морду главному шакалу. Наличие у него бритвы меня не останавливало и я не собирался сам запасаться бритвой или ещё чем-нибудь, чтобы уравновесить это его преимущество. Лезвие безопасной бритвы – вещь эффективная при неожиданном нападении, когда ничего не подозревающей жертве «пишут» ею по лицу. Но в уже начавшейся драке или против ожидающего нападения человека она даёт мало преимуществ, если вообще даёт. Конечно, она производит психологическое действие на того, кто никогда не стоял с голыми руками против чего-нибудь режущего. Но мне уже доводилось это делать и даже до тюрьмы. Кроме того общее соотношение сил ( при условии, что мы будем драться один на один) было по видимости в мою пользу. Мы были одинакового роста и выглядел он на мой возраст, т.е. лет на 50. Но я то выглядел существенно моложе своих лет и чувствовал себя также. Кроме того он был более щуплый чем я. Это, конечно, не гарантия, что противник слабее, можно нарваться на  сушенного Геркулеса, но любая драка в принципе рискованна, тем более с неизвестным пока соперником. Наконец, у меня было, как мне казалось, психологическое преимущество, ведь в предыдущем инциденте он боялся драки со мной.
И тем не менее меня давило предчувствие какой то неясной, но значительной опасности. Я уже писал, что в тяжёлой тюрьме невозможно выжить без интуиции и что оная уже появилась у меня и я уже полагался на неё в важных случаях. Но случай случаю рознь. Одно дело когда разум говорит тебе, что есть опасность, а интуиция подсказывает, что её нет. В этом случае, если ты послушаешься голоса интуиции, то можешь, конечно, жестоко поплатиться. Зато нет никакого сомнения, что внутренний голос - это голос интуиции (надёжный или нет – это уже другое дело), а не что другое. А вот если рациональный анализ говорит, что нет особой опасности, а внутренний голос нагоняет на тебя тоску и мрачные предчувствия, то нет никакой уверенности, что это интуиция, а не просто страх. И достаточно один раз послушать такую интуицию и уклониться и это ощущение будет возникать у тебя каждый раз, когда есть хоть какая-то опасность и с каждым разом всё сильнее. Это я отлично понимал и этого боялся больше, чем самой опасности. Наконец, мне и отступать то было некуда, т.к. если бы не дал отпора, то меня просто заклевали бы,  либо мне пришлось бы драться в ещё более суровых условиях.
На сей раз я выбрал местом операции раздаточное окошко в столовой. Я приходил к началу раздачи и становился в стороне, ожидая моего врага, и когда он занимал очередь, я занимал сразу за ним и держался вплотную к нему, так чтобы в случае, если он сделает шаг назад, он непременно наступил бы мне на ногу или толкнул меня. Стоящие в очереди иногда вынуждены  делать такие отступления, когда вперёд влазят те, кому очередь заняли. Но пуганная  дичь, как известно, осторрожней и Шакал всячески избегал столкновение со мной. Тогда я ещё раз изменил тактику и, придя в столовую одним из первых, не дожидаясь Шакала получил свою порцию и расположился недалеко от входной двери. Покончив с первым и вторым я сидел изредко отхлёбывая компот и дожидаясь Шакала. Он пришёл одним из последних, получил свою еду, но, когда закончил есть, увидел, что я ещё сижу, и справедливо рассудил, что я жду его. Он попытался пересидеть меня, но столовая быстро пустела и он понял, что рискует остаться в ней со мной один на один. Тогда он пошёл на прорыв. Я двинулся ему на наперерез, но он резко увеличив скорость, бегом обогнул меня и почти уже выскочил наружу. Всё же в дверях я настиг его и, отбросив всякую дипломатичность, просто дал ему хорошего пинка, от которого он слетел с крылечка и растянулся во дворе. Я быстро вернулся на своё место и ещё минут 5 сидел, якобы допивая компот. Зачем я так сделал, я не знаю, но, думаю, подсознательно мной руководила забота, чтоб тюремщики не могли связать вылет Шакала со мной. В столовой ещё оставалось пара человек – достаточно, чтобы я мог сыграть будто я здесь не при чём. Но если бы я хоть чуть-чуть подумал, я б не стал так делать. Наказание от тюремщеков за пинок, было мелочью по сравнению с другими неприятностями и опасностями, которые могли меня ожидать. И одна из них ждала меня, когда я вышел, наконец, из столовой.
Шакал стоял посреди двора, ожидая моего появления и как только увидел меня как и прошлый раз сунул руку за пояс. Но оказалось, что он совал её вовсе не в карман-пистон за лезвием бритвы, а глубоко внутрь брюк за ножом. Только на этот раз он, наверное, уже подготовился, распустил ремень, может расстегнул верхнюю пуговицу брюк, и не успел я сделать и двух шагов в его сторону, как он уже извлёк оттуда нож.
Позже я узнал, что Шакал был не совсем такой шакал, как мне это при моей неопытности казалось. Он был одним из самых заядлых и опасных бойцов-кинжальщиков в тюрьме. Он и сидел за убийство ножом и в тюрьме успел уже продырявить нескольких, причём одного в присутствии тюремщиков в их же коморке. И он был едва не единственный на всю тюрьму, кто ходил постоянно при ноже. Быть постоянно при ноже в рамльской тюрьме было совсем не просто, если учесть, что нас минимум два раза в день, индивидуально каждого досматривали на сей предмет при выходе на работу и возвращении с нее. Досматривали и с помощью ощупывания и с помощью детектора металла. Для того чтобы проносить нож через эти досмотры, он в чехле из бумаги с графитным покрытием, отражающей лучи детектора, приклеивался липкой лентой к промежности зэка. Туда при обычном досмотре, связанном с выходом на работу и возвращением с неё,  охранники не совали руки, а детектор экранировался и бумагой и соответствующими частями тела. Но ходить целый день с ножом приклеенным к промежности, сидеть, работать, было настоль неудобно, что никто так не делал. Нож брался только на конкретное дело. И только Шакал таскал его на себе целый день и каждый день. И все в тюрьме, по крайней мере в нашем отделении, это знали. Нужно было быть такой белой вороной, как я, чтоб этого не знать.
  Потом уже, время спустя, продолжая на горьком опыте изучать тюрьму, её обитателей и понятия, я понял почему я так ошибался в оценке Шакала. В том что человек, хорошо владеющий ножом, вовсе не обязательно становиться авторитетом в израильском уголовном мире, я уже писал. Но такой боец может быть даже презираем, хотя одновременно его будут побаиваться. Существенную роль тут играет недостаток ума, недостаток весьма весомый именно в еврейской среде. И благородства. Не то чтобы я хотел сказать, что все авторитеты – сплошное благородство. Но в Шакале и его компании было что-то уже слишком анти благородное. Однако полностью объяснить и  мою ошибку в оценке Шакала и его поведение в этой истории я и сейчас не берусь. Хотя кое-что прояснится из дальнейшего.
Пока же я стоял с голыми руками перед противником с ножом и мне предстоял поединок, который, как потом оказалось , можно было заснять камерой и вставлять как эпизод в любой триллер без обработки.
Раздался чей-то крик: «нож» и двор мнгновенно опустел - публика разбежалась по камерам. Нарваться на случайный удар ножом в таких ситуациях – дело распространённое  и никому не хочется иметь с «чужого пира похмелье». Выскочившие на крик из своей каморки два дежурных тюремщика, увидев нож тоже юркнули назад и закрылись. Они по инструкции не должны соваться в ножевые разборки, а должны вызвать подкрепление, что они и сделали. Подкрепление прибывает через минут 5-10, но поскольку ножевая драка – не бокс на ринге, то времени этого более чем достаточно, чтоб она закончилась результативно. Во дворе осталось только человек 10-15 гвардии, калибров, которые также освободили всё пространство под поединок рассредоточившись по периметру его под стенами. Сбежать при виде ножа в камеру им не позволяло достоинство. Кроме того расположившаяся под стенками гвардия стихийно взяла на себя функции арбитров и блюстителей и заботу, чтобы поединок был «фер», по правилам. По их правилам, естественно. То, что мой противник был с ножом, а я без – было моя забота,  зато компания Шакала не могла вмешаться на его стороне – это было бы уже не «фер».
Я не владею ни одним из видов боевых искуств и единственный вид спорта, которым мне приходилось заниматься и навыки которого могут пригодиться в драке, это классическая борьба. Но против ножа и она не дает приёмов. Поэтому я маневрировал , прыгая в стороны и отскакивал от его выпадов, пытаясь при случая выбить нож ударом ноги. Но он был грамотный кинжальщик и держал руку с ножом в районе бедра, выбрасывая её вперёд лишь при нанесении удара. Отступая при очередной его атаке, я зацепился пяткой за выступ на покрытии двора. Покрытие было старым, потрескавшимся от жары  и отдельные бесформенные плиты повылазили из общей плоскости, образовав уступы, за один их которых я и зацепился. Я упал навзничь, но по привычке, оставшейся от занятий борьбой и гимнастикой и ставшей уже натурой, я успел сгруппироваться и перекатился через голову, намереваясь тут же вскочить на ноги. Но я слишком давно не практиковал этого приёма и крутнул слишком сильно. В результате, когда я уже поднимался на ноги из-за сохранившиеся инерции я потерял равновесие и всё таки растянулся по полу во весь рост на спине. Ситуация была идеальной для Шакала и он не преминул ею воспользоваться. Единственное, что я выиграл от своего приёма, было расстояние на которое я откатился. Вместе с тем, что было в начале падения образовалось метров 6. Преодолевая это расстояние Шакал сделал короткий разбег и прыгнул на меня, распластавшись в воздухе «ласточкой» и держа нож возле плеча с поворотом кисти вниз, наподобия тореадора в прыжке  наносящего быку смертельный удар. Но как не торопился и как ни проворен был Шакал, растояние и реакция спасли меня. Я успел поджать свою левую толчковую коленом к груди и работая  спиной и прессом ( гимнастическая школа) выбросил её ему на встречу. Моя стопа вышла ему в живот в момент, когда от лезвия ножа до груди напротив сердца оставалались сантиметры. Удар был такой силы, что Шакал улетел назад по ещё более широкой дуге, чем прилетел и плавно развернувшись в воздухе приземлился на цемент всей плоскость спины и затылком. И отключился. Не успел я встать на ноги, как двое его друзей выскочили на арену, подхватили Шакала за руки и ноги и унесли в их камеру. Это, очевидно, было «фер», потому что никто им не помешал. Я, конечно, не собирался топтать поверженного в бессознания Шакала ногами, но если бы я так сделал, это тоже, надо полагать, было бы «фер» и этим и руководствовались его друзья, поспешив утащить его.
Я сделал пару кругов по двору. Нет, не в качестве гладиатора или тореадора, принимающего поздравление зрителей. Это была уже вьевшаяся тюремная манера изображать, чтобы не произошло, что ты здесь ни причём, ты просто гуляешь. После этого я ушёл в свою камеру, полагая, что на этот раз я сделал своё дело и эта история закончилась. И вновь ошибся.
Минут через 10 явился вызванный дежурный наряд и прямиком проследовал в камеру Шакала. Через некоторое время очухавшегося Шакала вывели из камеры и увели. Затем они протрусили его камеру, нашли его нож и ещё несколько. И вроде собирались уже уходить, как вдруг прозвучала моя фамилия и мне предложили следовать за ними (точнее перед ними). Меня запихали в один из карцеров. Шакал, который сидел почти напротив меня, уже окончательно очухался и изрыгая в мой адрес проклятия и угрозы зарезать меня в другой раз.
На другой день меня извлекли из карцера и повели наверх к начальству. Там уже был Шакал. Начальство предложило мне сделать «сульху» - примирение, заявив, что с Шакалам они уже переговорили и он согласен. Шакал стоял с каменной мордой, ни словом ни знаком заверений начальства не подтверждая. Да я б не поверил в его искренность, даже если бы он сам по своей инициативе, а не в кабинете начальства и под его давлением предложил мне эту «сульху». Не доверял я и начальству. Искренность их заботы обо мне вызывала сомнение уже тем, что они при этим нарушали закон и инструкции. По закону они должны были завести на Шакала новое дело за попытку к убийству.  А по инструкциям они должны были развести нас с Шакалом по разным тюрьмам или хотя бы отделениям. Конечно, у них существовала практика: для того чтобы лучше выглядеть перед высшим начальством, не заводить дел, если нет труппа. Даже если человеку почти совсем отрезали голову, но героическими усилиями врачей в тюремной больнице пришили её и он чудом выжил. Было такое. Перевод одного из нас в другую тюрьму требовал объяснений и из-за этого история могла открыться высшему начальству. Но уж в другое то отделение они могли перевести одного из нас без всяких проблем – внутренее же дело. Тем более, что отделение, в которой мы сидели, именуемое «Вав-2», было отделением новоприбывших и проштрафившихся. Так сказать, карантин и штрафбат в одном лице. Поэтому это было самое паршивое отделение в тюрьме ( не считая  специальных морилок): в самой старой части её, с камерами, в которых было сыро даже в середине лета, мрачно, грязно и бегали огромные крысы, от которых ночью мы отбивались ботинками, а днём ловили на самодельные удочки, нацепив на крючок кусок хлеба. Но главной «прелестью» отделения была публика. Треть были психи с удостоверением, которых переодически забирали подлечить в психушку и возвращали нам же, поскольку в более приличные отделения они не годились. Славо богу большинство из них были тихие  и только развлекали нас разговаривая, например, с пустой сторожевой вышкой. Что касается проштрафившихся, то понятно, что это публика в среднем не из самых приятных, даже по тюремным меркам. Новоприбывшие же торчали у нас на карантине месяц, ну два и затем отправлялись в более приличные отделения. Кроме меня. Я сидел там уже около года. Конечно, у меня были драки и карцера за них. Но драки без поножовщины - это в тюрьме такая мелочь, за которую никого в категорию штрафных не переводят. Так что меня и без истории с Шакалом давно пора было перевести в более приличное отделение.
Наконец, что меня ожидала в случае принятия «сульхи»? Начальство прикрывало себе задницу этой «сульхой» на случай повторения драаки с кровавым исходом. Мол, ну мы немножко виноваты, что недооценили серьезность конфликта, но ведь мы же сделали им  «сульху» и думали, что они помирились. А драка вновь была неизбежна, поскольку Шакал, не унявшийся после первого выяснения отношений и угрожавший меня убить после поединка, навярняка продолжил бы войну, хоть может быть и поменял тактику. Но не мог же я до бесконечности драться с голыми руками против ножа и всегда побеждать. Я –не  Брюс Ли и не Попай. А сделать и себе нож и запузырить Шакала – значило бы получить новый срок и распроститься с надеждой доказать свою невиновность по делу, за которое сидел. Кто бы уже стал разбираться была там самозащита или не было, если бы на мне повисло второе дело об убийстве или попытке убийства (ранении). А у меня впереди ещё было обжалование моего дела в Верховном Суде.
Мысль о том, что в этом и была причина, объясняющая поведение Шакала, что кому то очень хотелось, чтобы я не смог обжаловать своё дело в Верховном Суде, хотелось закопать меня понадежней или ножом Шакала или новым делом, тогда не приходила мне в голову.  Лишь со временем я понял, что эта гипотеза объясняет многие странности в поведении Шакала. Если его натравливало на меня по указанию свыше тюремное начальство, имея на него рычаги давления, то он не мог прекратить своей игры, с одной стороны, а с другой по возможности уклонялся от прямого столкновения со мной, не желая ради начальства рисковать здоровьем или новым сроком. И только вылетев на глазах у публики от моего пинка во двор, он стал действовать уже не по принуждению начальства, а движимый непосредственными эмоциями.
Хоть внятно эта мысль тогда не пришла мне в голову, но в подсознании она бродила и на меня накатывало чувство безисходности, тупиковости ситуации.
Я решил обратиться к пахану арабской половины нашего отделения (с которым, как я упоминал, мы играли иногда друг против друга в баскетбол и это породило известную степень дружествености отношений) в надежде, что его вмешательство превратит фальшивую «сульху», устраиваемую начальством, в настоящую. Я сказал ему, что не верю, что Шакал и его компания прекратят травлю, и что, по его мнению, я должен делать, если же прекратят. – Ну, тогда тебе придётся драться с ними ещё раз- сказал он. Его ответ разочаровал и обидел меня. Со временем я, правда, понял, что в философском плане он прав. Ничего как драться вновь и вновь, драться в широком смысле слова, нам не остаётся в этой жизни, если мы хотим прожить её достойно. Но это в философском плане. А в тех конкретных обстоятельствах, деталей которых он не знал (да я и сам, как сказано, не до конца их сознавал) принятие его совета означало как раз противоположное, означало дать загнать себя в ту ловушку, которую мне расставляли.
Отчасти сознавая это, отчасти чувствуя, я нашёл другой выход. Я объявил голодную забастовку с требованием разрешить мне дать интервью журналисту одной из центральных газет. Я намеревался использовать это интервью также как средство для своего оправдания вообще и при пересмотре дела в Верховном Суде. Я уже упоминал отчасти о безобразных нарушениях закона, допущенных полицией и судом по ходу моего следствия и судебного разбирательства. Среди них было и такое: полиция подбросила в жёлтую прессу клеветнические измышления обо мне, не имеющие ничего общего с действительностью и легко опровергаемые. Это было нарушения закона о «субъюдице», запрещающего публикацию утверждений, касающихся обвиняемого и могущих повлиять на решение судей, до окончания процесса. Но мало того, что это было клевета, мало того, что это было сделано с нарушением закона, но когда я из тюрьмы написал опровержение в ту же газету, они не хотели публиковать мой ответ, пока я не устроил голодную забастовку и только после 2-х недель её они опубликовали мой ответ, но покромсав его так, что он превратился в пародию на себя. Теперь, когда процесс был закончен, я имел и моральное и юридическое право опубликовать факты, подтверждённые протоколами суда и намеревался это сделать.
   На очередном свидании с моей женой я незаметно передал ей через проволочную сетку записку о                                                                                                                                        
том, что начинаю забастовку и просил ее найти какого-нибудь журналиста,             которого это заинтересует и который захочет взять у меня интервью. Как потом оказалось это спасло мне жизнь.
    Когда кто-нибудь в израйльской тюрьме объявляет забастовку, его изолируют, чтобы другие зэки не могли передавать ему пищу. Меня изолировали в отделении карцеров, но не в обычный карцер, а в особую камеру, отделенную от коридора, куда выходили карцера, небольшим предбанником, в котором сидел охранник так, что ему виден был весь коридор и двери карцеров. Комната, в которую меня поместили, была без окон, с массивной дверью сплошного железа, в которой было окошко 20 на 20 см, закрытое снаружи железной шторкой. Ее охранник открывал только, когда хотел мне что-либо сообщить. В этом каменном мешке без воздуха, при температуре снаружи 30-35 градусов  я просидел месяц без пищи, не имея никакой связи с внешним миром, не зная, сумела ли моя жена  найти журналиста и каковы результаты.
   На девятый день меня вывели на медосмотр. О том, что это положено именно на девятый день, я знал по предыдущему опыту и потому шел спокойно. Меня привели в кабинет врача и он начал задавать мне вопросы довольно странные при обследовании человека, проводящего голодную забастовку.
– А не  страдали ли вы в прошлом психическими расстройствами. А не было ли у вас в роду кого-нибудь, кто страдал психическими расстройствами И т.д.
   Уловив в его ивритской речи тяжелый русский акцент, я спросил его по русски
      -Ты, что, тоже считаешь, что каждый инакомыслящий – дурак ?
    Он рассмеялся и ответил мне тоже по русски
     -Ну, ладно иди.
   Когда не удалось сделать из меня психа, через несколько дней была разыграна другая карта. Каждого зэка пару раз в день выпускают из карцера в туалет (параш в израйльских тюрьмах нет). Туалет находился в противоположном от охранника  конце коридора карцеров. Охранник открывал карцер, выпускал зэка и ждал  возле дверей, когда тот вернется, чтобы закрыть его. На этот раз охранник выпустил зэка и не дожидаясь его                    возвращения,  ушел из помещения. А зэк подошел к моему окошку, открыл его и предложил мне ломоть хлеба намазанный творогом, сопроводив это лукавым подмигиванием , как мол мы надуваем этих сук тюремщиков. Если б я пошевелил мозгами, то сообразил бы, что здесь что-то не так -  зэк, который свободно шляется по коридору карцеров, хоть и не может убежать, поскольку дверь в помещение карцеров охранник уходя запер, но может таскать из карцера в карцер заначенные сигареты,  гашиш и мало ли чего. По любому, нарушение слишком грубое, чтобы охранник мог сделать его по небрежности. Но две недели забастовки в условиях, когда и без голодания можно было загнуться, затуманили мне мозги и я клюнул на эту наживку и съел хлеб. Не прошло и четверть часа, как прибежал офицер безопасности тюрьмы и заорал на меня „Все, парень, кончилавсь твоя забастовка, вылазь.Ты сам прервал ее, съел хлеб.
     Ударчик был ниже пояса и мне казалось, что я проиграл. Из чистого упрямства я сказал, что все   равно буду породолжать. И вдруг вместо того, что бы приказать охраннику вывести меня силой из комнаты и отвести в отделение, офицер молча повернулся и ушел. Пошел к начальству получать указания, что делать со мной,подумал я. Но прошел час, прошел день, прошло два – ничего не происходило, забастовка продолжалась.
   Но еще через несколько дней появился тот же офицер безопасности и, велев выйти охраннику из помещения, заявил мне прямым текстом,что, если я не прекращу забастовку, меня просто прикончат. Говорил он негромко, так чтобы зэки в карцерах его не слышали. Я не дрогнул.
   Я знал из литературы, что 30 дней здоровый организм выденрживает без пищи без необратимых изменений. Правда, имелись в виду не такие условия,   в которых я  проводил забастовку. Но после неудачной попытки  под педлогом медосмотра сделать из меня психа, меня все же водили систематически на настоящие медосмотры, брали мочу и кровь, так что я знал, что организм продолжает фенкционировать нормально. Однако, к концук 30-и дней, как и предсазывала медицина, эти изменения начались: повысился или понизился гемоглобин или бирлирубин или еще чего-то и т.п. Я не достиг цели,                          но калечить самому себя из принципа -= противно моей натуре. Кроме того я чувствовал, что хоть то, чего я добивался, не осуществилось,но что-то там во внешнем мире произошло. И действительно, когда прекратив забастовку я оказался вновь в своем отделении и получил, наконец, свидание со своїй женой, то узнал, что на таки установила контакт с журналистом из „Гаарец” – одной из ведущих израйльских газет и этот журналист обращался к тюремным властям с просьбой взять у меня интервью и хотя ему отказали,  опубликовал таки заметку, что такой-то объявил в рамльской тюрьме голодную забастовку. Журналист был хороший и потому не забыл  упомянуть,что этот такой-то – доктор наук, а в Союзе был одним из ведущих  деятелей Алии (т.е. борьбы евреев за право выезда в Израйль) на Украине. Так что заметка, несмотря на свой малый размер, была замечена, а потом он ее еще повторил, сообщив через пару недель,что я продолжаю забастовку.Если бы не эти две заметки, то меня бы упекли в психушку и не найдя имевших психрасстройства среди моих моих родственников, и накачали бы там какой- нибудь дрянью так, что когда до меня добрались бы близкие или журнаклисты, я подходил бы уже вполне под все стандарты психа. Точно также само собой, что не оставили бы меня продолжать забастовку после того, как я съел бетерброд. Но, поскольку привлечено уже было внимание прессы, то делать это не рискнули, ибо возник бы вопрос, как этот бутерброд ко мне попал, и сразу стало бы ясно, что это была провокация. Ну, и прикончить тоже, пожалуй прикончили бы, если б смогли это сделать шито-крыто.
   Хоть интервьбю дать мне так и не разрешили (я сделал это лишь по выходе из юрьмы),но одной из целей забастовки я все таки добился : Шакал и его компания после этого уже не пытались травить меня (лишнее доказательство того, что за этой трав лей стояло руководство тюрьмы.  Конечно, это не означало конца борьбы и драк в частности, но то уже были другие истории  для других рассказов                           
   

 

 

 

 

 

 

Пастушья сумка

Могут ли кого в век генетики и кибернетики заинтересовать наблюдения и мысли пастуха? Вроде бы не должны. Но с другой стороны, кто его знает этого современного читателя и что может его заинтересовать, а что нет.
Вот, помню, один киевский инженер поехал в Египет. Не туристом, полакомиться жаренными в папирусе ибисами – тогда советские туристы только открывали Болгарию и таких стран как Египет на их картах еще не было. Поехал помогать строить ассуанскую плотину и черт его дернул полезть купаться в Нил. И в середине 20го века, как бы в насмешку над достижениями современной цивилизации, его вместе с логарифмической линейкой съел нильский крокодил. Всех, знавших инженера, и тем более незнавших, особенно поражала деталь логарифмической линейки. Предсмертные муки бедняги почему-то не будоражили воображения так, как вопрос не застряла ли линейка в пасти крокодила и успешно ли она была переварена. Так что поди знай заранее, что будет интересовать нынешнего читателя.
Правда, драматическая история киевского инженера не совсем параллель для безобидных картинок из жизни овец и коз, которых довелось мне пасти в горах Македонии, тем более, что ни одну из них за то время, что я пас, даже не съели хищники. Хотя мне и приходилось слышать рассказы о неком ликосе, который водится в этих местах и может задрать и теленка. Кто такой ликос я, не зная греческого, в точности не понял, но это и не важно, читатель, так как меня не тянет писать драму из жизни баранов. Наоборот мне хочется мало того, что про баранов и коз, но еще и о малых и неважных, не имеющих никакого отношения к производству мяса и молока деталях из жизни этих, может быть скромнейших на земле животных, написать. Конечно, мне известна притча Чапека о том, что если в газете и будет что напечатано про домашних животных, то лишь сообщение вроде того, что «вчера в Чешских Будейовицах было истреблено 5 тысяч кошек». Да, газета, пожалуй, не станет печатать про коз и баранов без драмы. Но есть ведь и толстые журналы и я как раз в такой и целю послать свой опус. В газете человек ищет только чего-нибудь такого, что возбуждает, что позволяет кричать соседу на работе! «Нет, ты послушай, что они пишут!» А толстые журналы люди читают только, когда очень нечего делать, и в таком состоянии, думаю я, могут заглотить и мелкие детали из жизни баранов. И, наконец, признайся читатель (в момент, когда тебя никто не подслушивает), разве не из мелких деталей состоит по преимуществу наша с тобой жизнь и чего она стоит эта жизнь без них.
Итак вглядимся в картинки и детали.
Вот баран с остервенением пытается вкрутить себе в ухо копыто задней ноги. Копыто – мало подходящий для этого инструмент, но не почесать в ухе, когда там чешется невозможно стерпеть и барану. Он трудится в поте лица т. е. морды минут 5. Наконец, на морде его разливается удовлетворение результатом и он бежит догонять стадо.
А вот я загнал овец в небольшой загон на дойку и среди них затесалась нечаянно молодая коза. Ей скучно одной среди овец и она начинает развлекаться. Она подходит поочередно то к одной, то к другой и то ли покусывает их за ушко, то ли нашептывает им скабрезные анекдоты, но бедняжки шарахаются от нее, как от заразы. Вскоре она приводит в возбуждение все стадо и приходится ее срочно выпустить.
Вообще овцы по характеру – страшные пуританки. Хорошим тоном среди них считается не замечать приставаний мужского пола, чем они напоминают киевских барышень 50х годов. Но овцы превосходят последних и не замечают даже конечной стадии приставания, продолжая мирно щипать траву. Отсюда не следует делать вывод, что они бесчувственные твари. У них есть своя сфера и в ней они способны на силу и выразительность чувств, трогавшую меня до глубины души. Однажды я нашел в горах овцу с поломанной ногой. Я поднял ее и поставил, но идти она не могла. Вдруг к ней подошли две овцы из моего стада, подперли ее с двух сторон плечами и так довели до самой кошары.
Но сфера, где наиболее раскрывается овечья душа, это в любви к своему дитяти. Не все овцы одинаковы в этом и есть даже такие, что не хотят кормить новорожденного. Но есть среди них безумно любящие мамаши. Помню, однажды утром я вошел во двор кошары и увидел посредине овцу с новорожденным ягненком. Все овцы в этой местности разделяются на две заметно отличные категории, хотя и принадлежат к одной породе. Одни горбоносые с темными пятнами вокруг глаз и мрачным насупленным взором напоминают пожилых грузинок с молчаливым осуждением во взгляде всех окружающих за их истинные и мнимые грехи. Другие имеют аккуратные прямоносые мордочки с шелковистой белой шерсткой и большими нежными глазами. Эта была из категории последних. Она страстно облизывала свое творение, а сияющие свои глазища устремляла на меня умоляя: «Ну скажи, скажи какой замечательный у меня ягненок!» Я согласился: «Да, он замечательный у тебя получился». Она еще нежнее забэкала и замэкала ему, а глазища ее взывали: «Подтверди, скажи еще раз, он необыкновенный, такого еще не бывало» Дабы не обидеть ее я подтвердил и это, хотя ягненочек, если чем и отличался от других, то только повышенной глупостью, т. к. не хотел брать вымя в рот. Тут проходила мимо ее товарка и по обычаю, принятому среди них, подошла взглянуть на новорожденного и поздравить мамашу. Но эта, боясь может быть, чтобы не сглазили ее ненаглядного, налетела на нее, ударила ее головой в бок и обиженная ее товарка убежала. Так она поступала и со следующей и еще с одной, пока несколько пострадавших не объединились и не напали на нее, пытаясь задать ей взбучку. Но укрепленная любовью, она расшвыряла их всех и тут же кинулась к своему ненаглядному еще безумнее облизывать его и мэкать ему.
Бараны по характеру представляют прямую противоположность своим дамам. Все они страстные поклонники женского пола, поклонники восточного типа, вернее двух типов, но оба восточные. Одни напоминают толстых бухар в засаленных халатах и пристают к любой даме, оказавшейся вблизи. Пристают грубо, прут, как на буфет, прерываясь лишь затем чтобы воскликнуть: «Ах какой барышень, какой хороший барышень», и снова прут. Другие представляют поэтический тип восточного молодого человека с бараньими глазами на выкате из тех, что пишут своим возлюбленным стихи с обязательными «губами краснее лала», глазами «как миндаль» и щечками – персиками. Эти отличаются худобой и шелудивостью и, выбрав себе предмет воздыханий, на других уже не обращают внимания. Зато за своей избранной ходят постоянно, соблюдая, впрочем, приличествующую дистанцию.
В отношениях между собой бараны тоже являют прямую противоположность овцам, т. е. не только не проявляют дружественных чувств, но склонны постоянно выменять отношения. Для этого они расходятся, пятясь задами, на возможно большее расстояние, а затем мчатся друг на друга, как средневековые рыцари на турнире и сшибаются лбами с такой силой, что даже хорошо зная, что мозгов то нет, я все же каждый раз невольно опасаюсь: не будет ли сотрясения.
Но мы все про овец и баранов, а что же козы? Козы, как сказал знакомый пастух – будущий архитектор из Болгарии, козы, сказал он, это интеллигентный народ. И по моему он был прав, хотя в мире существует совсем другое представление о них и коза, точнее козел считается символом греха. Кое что в этом, впрочем есть, т. е. действительно встречаются отдельные козлы, а также козы с таким, да простит мне читатель, блядским выражением лица, то бишь козьей морды, что это, очевидно, и послужило основанием вышеупомянутому представлению. Но это не доминирующий тип. Доминирующим в козьих мордах является выражение осмысленности или даже ума с теми или иными оттенками его. Бывают морды любопытно-проницательные, бывают озорные, лукаво-насмешливые, иронические и саркастические. И был у меня в стаде козел по кличке Патриарх (известный, впрочем, одному мне) прародитель всего козьего рода, таскавший на шее колокольчик размером с небольшой пивной котел, он был ни дать, ни взять седовласый Пророк и Учитель. Конечно мы не говорим, читатель, о козьем ай-кю, но ведь и о козьей морали нельзя говорить всерьез, ибо безгрешны животные в своем неведении и только человек ответственен перед Творцом за свои поступки. Но если можно было бы говорить, то получилось бы что козлы в этом отношении находятся где-то между баранами-бухарами и романтическими. К козам они пристают как и бухары – грубо и даже лупят их рогами добиваясь взаимности, но от бухар их отличает искра юмора в глазах, заставляющая предположить, что вместе с довольно хамским приставанием они развлекают своих дам солеными анекдотами в лучших одесских традициях. Главное же, что по крайней мере в пределах пастьбы на одной поляне они сохраняют верность одной даме, что делает их просто однолюбами в сравнении с бухарами. Козы же решительно отличаются от овец в интимной сфере. Коза отлично знает, чего она хочет и если ее не устраивает козел, она отвечает на его приставания бурным боем, бодаясь с ним на равных. И за словом в карман, судя по их озорным мордам, козы тоже не лазят, так что иной раз и бравые козлы останавливаются раскрыв рот и не зная , что сказать, и сплюнув, дабы скрыть смущение, удаляются. Но если коза хочет лишь подразнить кавалера и пококетничать прежде чем уступить, то опустив свой короткий хвостик, она машет им: нет, нет, нет перед его носом.
Козлы и козы отличаются заметной индивидуальностью и некоторые заслуживают отдельного описания.
Вот коза по кличке Марья Ивановна, серьезная женщина с педагогическими наклонностями. Про себя я называю ее еще инспектором училищ и педагогической косточкой. Помимо характера ее выделяют среди прочего козьего народа ее неимоверные рога. Не только что ни у одной козы, но и ни у одного козла, включая Патриарха, нет таких. Один спилен вершка на два, но и в таком виде внушает уважение. Но второй! Это полуметровой длины трехгранный клинок, могучий у основания и острый как шило на конце. А главное, что у всех коз и козлов в стаде рога начинают расти почти по касательной ко лбу и дальше закручиваются вокруг ушей, как пейсы у благоверного еврея, так что ударить острым концом такого рога совершенно невозможно. У Марьи Ивановны же рог прямой, торчащий изо лба вперед, вверх и немного в сторону, почти как у сказочного единорога, так что немного наклонив голову легким поворотом шеи она может насадить на него, как на вертел, любое животное в стаде. Но как сказано, Марья Ивановна серьезная женщина и никогда не злоупотребляет своим преимуществом. Но если надо… в педагогических целях, конечно, она бывает великолепна. У меня была небольшая проблема с драчливыми бухарами. Не то, чтобы я против ристалищ, но представьте себе, когда на небольшой леваде в горах два здоровенных бухара начинают пятиться в противоположные концы, сдвигая могучими задами, как бульдозерами, всех, кто мешает, а затем мчатся друг на друга, как тяжелая кавалерия, и не дай Бог кому-нибудь оказаться на их пути, он будет раздавлен без того, чтобы быть даже замеченным. Все прочие твари начинают шарахаться, лезть в непролазную чащу, срываться с обрывов. В общем неприятности. Поэтому мне приходилось усмирять противников пуская в ход палку. Но вскоре я заметил, что у меня есть помощница в этом деле. Это была, конечно, Марья Ивановна. Как истинный педагог, она терпеть не могла беспорядка и драк на переменах и поэтому, если оказывалась вблизи, то неспеша подходила к одному из драчунов и молча совала ему в бок свой страшный рог. Несчастный мгновенно сникал и блеял, как нашкодивший мальчишка: я больше не буду. Его же противник делал вид, что он только что пятился задом в дальний конец поляны исключительно потому, что предполагал найти там особенно вкусную траву.
А вот коза Ирке, моя любимица. В любимицы она сама себя произвела. В общем козы и овцы хоть и подчинены человеку, но сохраняют от него внутреннюю независимость, дружбы с ним и ласки его не ищут, в отличии, скажем, от домашних кошек и собак! Но Ирке была исключение. Однажды, когда стадо паслось в достаточно надежном месте без соседствующих обрывов и огородов с капустой, то биш масличных плантаций, я расположился перекусить. Вдруг из-за плеча у меня высовывается мохнатая морда и тянется прямо к ломтю хлеба, который я как раз собирался отправить в рот. Я повернулся и встретился взглядом с прямоугольными зрачками козьих глаз. Нисколько не смущенная Ирке продолжала тянуть морду к хлебу, перебирая быстро-быстро губами и языком. Я угостил ее и она еще покривлялась и попоясничала, выпрашивая добавки. После этого она еще пару раз также неожиданно возникала и попрошайничала, а потом исчезала и мне захотелось самому отыскать ее. Я помнил, что у нее была рыжая морда и потому искал козу рыжей масти и с озорными глазами. Но что за чертовщина, такой в стаде не было. Тогда, дождавшись, когда она в очередной раз пришла сама, я постарался разглядеть ее повнимательней. Оказалось, что рыжими у нее были только щеки и уши, вся же она была масти темно-коричневой, почти черной. На другой день я стал высматривать ее в стаде и без труда нашел одну подходящей расцветки, но это была не Ирка. Сказать, что эта была похожа на черта, будет неточно только потому, что точнее черт походил на нее. По темной шерсти ее пробегали красноватые отблики, рыжие щеки и уши казалось отражали пламя топки, а желтые глаза на грани рыжих щек и темного лба горели сатанинским пламенем. И держалась она отдельно от всех в угрюмом одиночестве. Что за черт, подумал я, но на всякий случай решил проверить ее, и поманил куском хлеба. При виде его в глазу ее стала медленно загораться озорная искорка и вдруг коза двинулась ко мне, по мере приближения оживляясь и превращаясь в знакомую Ирке. Позже я встречал целые стада таких коз. Все до одной с темно-коричневой или черной шерстью с красноватым отливом, с рыжими щеками и ушами и с сатанинским огнем желтых глаз. Когда неожиданно натыкаешся на такое стадо на повороте тропы в горах, невольно возникает мысль, не закончил ли ты уже свое земное странствие и не чертова ли рать встречает тебя у входа в подземное царство.
И был козел, которого я про себя называл Пушкин в Михайловском. Козел был между прочим из породы тех, из-за которых все козье племя попало в символ греха, поэтому сначала сравнения в великим поэтом не приходило мне в голову. Но однажды я нечаянно загнал его вместе с овцами в загончик для дойки и шутя сказал ему: «Ну что, козел, будут сегодня доить тебя». Козел страшно обиделся и впал надолго в грусть. Вот это выражение поэтической грусти , в сочетании с великолепными курчавыми бакенбардами, узким подбородком и курчавым же смоляным локоном на лбу и придали ему удивительное сходство с опальным поэтом.
Тут читатель может воскликнуть: что это за лапшу он вешает нам на мозги. То у него овцы глазами разговаривают, то козлы понимают человеческую речь. Может это рассказ фантастический из той новомодной фантастики, когда не про полеты на Марс, а про нормальную, вроде, жизнь, но с фантастическими возможностями у отдельных персонажей? – Нет, читатель, ни то и ни другое и я готов поставить свою подпись под заявлением, что эти животинушки прекрасно понимали меня, когда я с ними разговаривал, причем по русски, а не на родном для них, если можно так выразиться, греческом. Вот, например, стадо пасется на довольно большом лугу, а на противоположном конце его одна овца подходит к краю оврага, в который я не хочу, чтобы она спускалась. «Эй, ты, стервь, куда прешь?» – кричу я ей через все поле понад головами всех остальных. «Стервь» – это не ее имя, фамилия или хотя бы кличка и любое животное могло бы принять это на свой счет. Но нет, все мирно пасутся, не реагируя, и только она поднимает голову и смотрит на меня вопросительно прекрасными, невинными глазами, чего-де мол мне от нее надо. «Верти назад» кричу я ей и она возвращается. И много еще мог бы привести я примеров, но мы не в парламенте и либо читатель поверит мне и так, либо не поверит и после. Поэтому вернемся к нашим баранам, т. е. в данном случае к козлам и козам.
Украшением козьего рода, во всяком случае того племени, что водится в Македонии, являются козочки-юницы. Они всеобщие любимицы и даже старые пастухи, которые во всем этом деле видят одну лишь мясомолочную сторону, не застрахованы от их очарования. И действительно, невозможно не залюбоваться на них. Длинная шелковистая шерсть разнообразных цветов и оттенков украшает их, образуя на задних ногах панталончика до колен, как у девочек-дворянок из пансиона благородных девиц. И двигают они этими ногами не сгибая их в коленках и слегка через стороны, как ученицы балетной студии. Аккуратные челки опускаются у каждой на лоб, почти до глаз, глазки же в отроческой дымке, опушены длиннющими ресницами. Маленькие аккуратные носики и губки розоватого с синевой цвета, как у юной ленинградки с мороза. Одним словом любуйся, но пальцами не лапай. К тому же эти творения отличаются веселым и игривым нравом. Знают, что многое простится им за красоту, и проказничают вовсю. Почти ни в каком загоне невозможно их удержать. Выпрыгнет на верхнюю слегу, станет на нее всеми 4мя, постоит минуту, удивительным образом удерживая равновесие, дабы все полюбовались на нее, и сиганет наружу. Но самое красивое зрелище было, когда они устраивали скачки на одной крутой, но с плотным земляным грунтом тропе, по которой я каждый день водил стадо в горы и назад. На обратном пути они специально задерживаются наверху в начале спуска пока не очистится место от впереди шедших и начинают скачки по одной как на соревновании. Вот летит первая крупными скачками, гордо откинув головку назад и в сторону, с силой вбивая копыта в грунт. Хорошо прошла. «Молодец!» – кричу я ей. Но тут показалась уже вторая, норовя превзойти ту и после нескольких прямых скачков поворачивается и скачет боком, еще поворот – другим боком. А вот и третья. Разгоняется до середины спуска и вдруг отрывается и летит, как лыжник с трамплина, летит метров 10 и брыкает со всей силы четырьмя копытами оземь, только шерсть взлетает на ней волной и опускается. Ах черт! Все стадо остановившись внизу любуется вместе со мной. А на другой день, глядишь, какая-нибудь овечка из вчерашних зрительниц заразившись азартом присоединяется к соревнованию. При первом же прыжке тяжелый зад ее залетает ей почти на голову и второго уже не следует, но она и так довольна: показала этим заносчивым красоткам, что овцы тоже могут кой-чего. И даже старый козел Патриарх однажды заскакал на спуске, чуть не оторвав себе голову размотавшимся своим медным котлом. Но черт с ней с головой, если охота пофигурять перед юными красотками.
Рассказ о моем стаде будет неполным, если я не упомяну и собак помогавших мне. У меня было четыре довольно крупных пса. Эти четыре были так сказать в реестровом списке, т. е. более-менее регулярно несли службу, а также являлись к вечерней раздаче похлебки для них и даже в случае задержки оной могли повыть под дверями халыбы, напоминая о факте их пребывания на довольствии. Но вообще то к хозяйству имело отношение количество собак, которое я даже затрудняюсь определить в точности из-за разнообразной степени принадлежности их к делу. Нужно заметить, что и основной состав не имел никакого служебного помещения, а ночевал и проводил нерабочее время где кому вздумается. И даже утром, когда я выгонял стадо и свистел им, появлялась лишь часть, остальные, загулявшие, догоняли лишь где-нибудь в горах. Кроме того обитали в окрестности две суки со щенками. Пока щенки были маленькими, они, конечно, никакой службы не несли, но в дележе похлебки участвовали регулярно. Когда же щенки подросли, их мамаши стали все чаще ходить со стадом в горы, но чтобы они подгоняли заблудших овечек, я не наблюдал. Зато часто то одна, то другая уводила за собой в набег кобелей, якобы обнаружив вдали некую таинственную дичь, которую никто кроме нее не видит. Кобеля, конечно, знали, что там ничего нет, но во-первых им лишь бы был предлог, чтобы куда-нибудь с воем мчаться. Можно, например, гнать высоко летящую ворону за неведомые горы. А во-вторых, как истые рыцари, они не могли себе позволить выказать сомнение в своей прекрасной даме.
Было и еще немало собак, появлявшихся с разной степенью регулярности и участвовавших то в пастьбе, то в раздаче похлебки. А то помню еще такой случай. В горах приблизился к нам некий ранее не наблюдавшийся песик, неся в зубах неизвестно где добытое коровье вымя. Обычно собака не имеет тяготения делиться с другими добычей и старается утащить ее подальше от своих собратьев. Этот же двинулся прямо на моих громил и приблизившись проложил эту сиську перед ними как бы в дар. Из дальнейшего выяснилось, что это и был дар, нечто вроде вступительного пая, дабы быть принятым в компанию. Но мои псы повели себя крайне неблагородно и чуть не превратили в дар самого приносящего. Два самых здоровых кинулись на него и разорвали бы на части, если бы я не обломал об них посох до того, как они успели закончить свое дело. Самое же странное это, что после всего, едва оставшийся в живых песик все-таки присоединился к стаду и таскался с нами по горам несколько дней, исчезнув затем так же неожиданно, как и появился. В общем же иногда за мной увязывалась в горы такая свора, включая щенков, что тяжело было сказать пасу ли я овец и коз или собак.
Из истории с песиком, хотевшим присоединиться, можно подумать, что псы мои были страшно кровожадны. Это не совсем так. Правда один из них, действительно был натуральный людоед и мне неоднократно приходилось усмирять его палкой. Но он же был и самый ревностный служака и выходил со стадом в горы, даже когда хозяин резал овцу и обожравшиеся внутренностями остальные увиливали от службы. Но вообще то каждый был со своим характером. Был исполненный сурового достоинства Охотник, постоянно добывавший всякую дичь, включая зайцев. Их у него, правда, как правило, отбирал Людоед или пока они дрались, добычу ухватывал мой любимец Чарли. Чарли я его называл за выкрашенную под клоуна морду с большими светлыми кругами вокруг глаз, черным лбом и черной полосой от лба по носу. Но у него была и натура клоуна: он любил и умел развлекать всех, но за внешней веселостью скрывалась грустная собачья душа. Кстати, добычу он крал больше для игры и в конечном счете Людоед отбирал ее и у него, хотя однажды они с Охотником задали Людоеду приличную взбучку. А то еще раз он принес и отдал мне украденного зайца. Неугомонный Людоед попытался вырвать его и у меня. Он подкрался, когда я нес зайца за задние лапы, и, ухватив переднюю, рванул с такой силой, что оторвал ее. И съел таки, хотя и получил за это камнем по боку. Четвертый был просто безалаберная и добродушная псина.
В целом же пастушьи собаки отличаются от городских независимостью характера и близостью к природе, к своему естеству. Постоянно наблюдая городских, мы отвыкли видеть в них изумительных бегунов. А ведь древний предок собак, как и нынешний волк, пробегал за день такие расстояния, что ни лошади, ни оленю не снятся. И мои псы страшно любили погонять, благо простору хватало и транспорт не давит. Бывало смотришь: на отдаленной вершине, на проплешине какое-то довольно крупное животное видно. А, думаешь, вот, наконец, я увидел местную крупную дичь. Интересно какая. Постой, да ведь это вроде собака. Пардон, да ведь это же моя собака! И что за черт, ведь она ж только что была здесь рядом! И не проходит 5 минут, она опять рядом. Много слов затрачено в литературе, много кадров в кино и полотна в картинах, для описания красоты лошадиного бега. И он заслуживает того. Но и собачий, не рысцой, конечно, по тротуару в городе, а вольный бег пастушьих собак, не уступает по красоте лошадиному, хоть и обойден искусством. Зимней вьюгой, поземкой, завихряясь метется по горам собачья стая. Стелятся льнут к земле распластавшиеся тела, неслышно едва касаясь ее мягкими лапами. И только звонкий лай, грозная песня лихого набега, сопровождает гон.
Ну вот время и заканчивать рассказ. Солнце начинает склоняться к краю горы и я поворачиваю стадо назад по дороге к кошаре. Животинушки быстро улавливают, что мы идем уже домой и переходят на мерный походный шаг, не растягиваясь и не заглядываясь на соседние оливковые рощи. Я иду впереди, следом за мной шагает Людоед с мордой сержанта при исполнении обязанностей, далее торжественно выступает Патриарх и за ним неспешно пылит все стадо. Заходящее солнце заливает приглушенным малиновым светом мягкие изгибы гор. Торжественная тишина предзакатной природы лишь подчеркивается мирным перезвоном колокольчиков. Мир и покой, покой и воля разлиты вокруг и обволакивают, проникают в душу. Кажется так было всегда и всегда так будет.
Много истории прокатилось по этим горам. Непобедимая армия Александра, набранная из пастухов, пасущих вот таких же овец и коз, спустилась когда-то с них дабы завоевать весь мир. Не видать следов того великого похода, но все так же встает и садится солнце в горах и так же мирно шествует стадо скромнейших на земле животных. Вот и сейчас мусорные отходы промышленного мегаполиса Салоники грозят докатиться до этих мест. Земной шар омывают волны радиации от атомных инцидентов, слабые волны пока что. Кто-то продырявил озонное небо над нами и неизвестно какому психу попадет завтра в руки атомная бомба. Но в эти минуты прочь сомнения: всегда всходило и всегда будет всходить и садиться солнце в этих горах. И вечно будет шествовать в пыли и звоне колокольчиков мирное стадо.

 

 

 

 

 

 

Королева

 

   Я долго колебался, писать ли мне этот рассказ. Я не люблю физиологизма, захлестнувшего мировую литературу после сексуальной революции. Конечно, никто не запрещает писать о любви так, как писали, Бунин или Куприн. Но мучает меня одна заковыка. Вот, была классическая литература, воспитывающая в людях высокие чувства. А потом раз, как выключатель переключили, и все стали чувствовать по другому, как будто и той литературы никогда не было и ничего подобного люди никогда не чувствовали, а только притворялись, мода такая была. А потом пришла другая мода. А сейчас начинается некоторый возврат опять к прежней. И допустим опять та "мода" опять примется. А потом войдет в моду средневековая аскеза. А потом опять вернется мода на физиологизм.
   Я - не кутюрье и мне глубоко противно, что мода может определять душу и дух человека. В любви, если это хоть мало-мальски любовь, а не то, что именуется этим холодным, синтетическим словом "секс", есть и физиология и душа. Но человека можно убедить в чем угодно, особенно в наш век масс медиа. Можно убедить, что тюрьма и это и есть свобода, что благоденствие растет, когда оно падает, что он сам -- ангел, только без крылышек, или, наоборот, -- свинья. Только если это убеждение не соответствует действительности, рано или поздно за это приходится расплачиваться. И хочется мне расставить вещи по местам. Не навязать всем мои нормы, а исследовать, в чем истинная природа человека (ведь не меняется ж она вместе с модой). Но тогда не миновать и физиологии в рассказе. И вижу я безо всякого дара ясновидения, что ухватятся за это любители "клубнички" и зачислят меня в свои, а другие скажут, что изменил я своей философии. Но ведь чего ни делай в этом мире, а всегда кто-нибудь чего-нибудь скажет. Так что рискнем.
   Итак, приморская окраина Одессы -- Большой Фонтан. Берег -- узкая полоса песка с повылазившими на него из моря скалами. Скалы делят полосу на уютные пляжики, прижатые к морю почти отвесной стеной высокого обрыва. Когда поднимаешься от моря наверх, в нос ударяет острый запах полыни, распирающей грудь неясными желаниями. Это - когда-то бескрайняя полынная степь, от которой наступающий город оставил совсем немного.
   Некоторые домики повылезли уже на самый обрыв и рискуют свалиться в море при очередном оползне. Одноэтажные домики с двориками, огороженными частокольчатыми заборами, с непременными абрикосовыми и вишневыми деревьями. Хаотично повыскочившие на край обрыва лазутчики города далее сменяются ровными шеренгами улочек из таких же домиков с двориками. Тут нет улиц Ленина и Имени 23-го съезда комсомола, зато попадаются космополитические Руала Амундсена и Фритьофа Нансена, а большинство безобидно нейтральные, но скрыто не признающие советскую власть, Арбузные, Вишневые, Березовые.
   Я брожу в этом сонном царстве, залитом ласковым майским солнцем, погруженном в одуряющий запах цветущих акаций и моря, запах весны, мая в Одессе. Я заглядываю за частоколы заборов, высматривая цепким взглядом груды кирпичей или извести. Так я узнаю, что в доме есть шанс получить работу. Я -- шабашник строитель в грязной и драной одежде, по виду бродяга и алкаш, пропивающий заработанное. Так во всяком случае должны воспринимать меня незнакомые, а знакомых у меня здесь нет. Но я также принц крови с незримой мантией за плечами.
   Я замечаю во дворе одного из домиков кучу извести и звоню. Из дома выходит неказистая на вид девушка в джинсовой юбке веником и грубошерстном волохатом свитере на два размера большем, чем ей нужно, скрывающем фигуру. У нее неопределенного цвета волосы, круглое ничем не примечательное лицо с курносым носом и болотного цвета глазки. И только великолепной лепки грудь не может скрыть даже этот ее маскировочный свитер. Несмотря на ее невзрачный вид, я зажигаюсь с первого взгляда, не отдавая себе в этом отчета и тем более не понимая, как столь невидная девушка могла сразу так сильно вдохновить. Позднее я узнал, что ни одного меня Алена, так звали ее, зажигала с первого взгляда и никто не мог понять чем брала она в плен их сердца. Со временем я заметил, что в болотного цвета глазах ее блуждают "колдовские" огоньки. Потом я обнаружил, что под ее балахонистой, маскировочной одеждой, которую она носила почти всегда, скрывается фигура гоевской "Махи обнаженной". Но не в фигуре, которую она всегда почти скрывала, и не в болотных огоньках в глазах был секрет ее очарования. Он был в том таинственном феномене, который некоторые называют женским магнетизмом, и огоньки в глазах были лишь отсветом того, что наполняло ее и тянуло к ней мужчин. В любом смешанном обществе, где бывала Алена, других женщин как бы не существовало, мужчины видели одну ее. Это влечение не было холодным и отстраненным обожанием неземной красоты. Никто не чувствовал себя скованным в ее обществе. Но при этом никто не отваживался домогаться близости с ней. Она была королева. Так ее называли в ее среде. Называли, конечно, в шутку, к тому же по весьма распространенной в таких случаях причине -- ее фамилия была Королева. Но за этой шуткой скрывалась никем не высказанная, никем даже не понимаемая, но всеми ощущаемая доля истины.
   Я спрашиваю ее, не собираются ли они строить или штукатурить. -Да, они собираются штукатурить дом снаружи, но неизвестно когда, это решает мама, нужно еще чего-то, кажется цемент или денег, расплатиться с мастером. Я прошу узнать, когда и что, я потом зайду. И пусть она скажет мне, что я -- хороший мастер, можете посмотреть мою работу на улице такой-то, и я не дорого возьму, и не стоит им упускать такой случай, пусть мама поторопится. Мы серьезно и вежливо ведем эту чисто деловую беседу, но пресные наши речи окрашены неясными еще предчувствиями.
   Пропев деловую часть со всеми возможными фиоритурами (дело для меня отнюдь не пустяк), я осторожно начинаю забрасывать удочки на другой предмет.
   -А чем она, вообще, занимается ? - О, она готовится к вступительным экзаменам в консерваторию. Она в этом году только закончила музучилище и обязательно должна поступить. Так хочет мама. Но и она сама тоже. И вообще... - А по какому инструменту? -- По скрипке, но она играет и на пианино и на гитаре (позже узнаю, что и на ударных и еще на много чем). - А кроме того, что вы готовитесь, вы иногда все же выходите погулять для отдыха? - Нет, нет, до экзаменов все это исключено. - А я думал, вы мне покажете Одессу, я приезжий и не знаю города, - вру я наполовину. Я проучился в Одессе первые два курса института. - Я бы с удовольствием, но до экзаменов не могу. Экзамены -- это свято.
   Я ухожу немного разочарованный, но больше обнадеженный. Во-первых, мы договорились, что через пару дней я зайду узнать, что сказала мама, и она обещала на маму повлиять, и я уже чувствую, что перед ее влиянием не устоит и мама, как и все прочие. Во-вторых, впереди девятое Мая и неужели она и на праздники не оторвется от своих занятий.
   До девятого Мая я захожу к ней еще пару раз. Я узнаю, что мама предпринимает действия, что через недельку можно будет начать -- Ну а как насчет того, чтобы погулять? -- Нет, нет, она должна готовиться. -- Ну, неужели и вечером девятого Мая она будет готовиться? -- Ну, на 9-е может быть на пару часиков она сможет оторваться, она подумает. И спросит маму.
   Мама пожелала увидеть меня, как на предмет найма, так, насколько я понял, еще более на предмет разрешения своей дочери выйти со мной погулять. Я был представлен. Мама оказалась строгой интеллигентной дамой, инспектором каких-то училищ, не уездных, правда, но все же. Я стараюсь разыграть пролетария, простого, но порядочного. Мама не стала лезть мне в душу, выясняя что и как, но, по-моему, ее с ее педагогическим опытом я не провел, в отличие от ее юной дочки. В моих речах она уловила, если не высшее образование, то по крайней мере хорошую начитанность хорошей литературой. Во всяком случае, я был одобрен и на предмет найма и на предмет погулять с дочкой. Итак 9-го мы идем гулять.
   Мы идем по улице Пушкина к морю. Алена исполняет роль гида, открывающего простому, как грабли, провинциалу культурный город Одессу, а я тщательно изображаю этого провинциала, никогда не бывшего в крупном городе, не понимающего и презирающего культуру.
   - Вот видите, это музей живописи -- говорит она с пафосом. -- А что в нем? -- В нем картины художников -- поясняет Алена, сбавляя пафос, чувствуя, что музей меня не поразил. -- И вы в нем бывали? -- спрашиваю я с изумлением человека непонимающего, что там можно найти интересного. -- Да -- отвечает она уже с нотками смущения. -- И неужели Вам нравится рассматривать картины? -- Да, нет, -- уже совсем сникает она -- но надо хоть раз посмотреть, ну чтобы знать, что это. - Я бывал в этом музее не раз и не два в мою одесскую студенческую юность и до сих пор хорошего помню "Евангелиста Луку" Франса Гальса, равного и даже близкого к которому ничего гальсовского нет ни в Третьяковке, ни ленинградском русском музее.
   Я не сомневаюсь, что и музыкальная Алена неравнодушна к живописи. Но... классическое чувство неудобства, даже вины, которое, как правило, испытывает интеллигент в обществе "простого", но хорошего, дружественного человека. Тут и нежелание показаться заносчивым, демонстрирующим свое превосходство, и боязнь попасть в "ненормальные", не от мира сего.
   Я веду Алену под руку. Мой опыт бунтаря, восставшего против "нормального" в этом обществе антисемитизма и по логике борьбы прозревшего в отношении этого общества во многом другом, служит теперь мне хорошую службу. Я избавился от жлобской манеры, ведя под руку даму, благосклонность которой хочешь завоевать, как бы нечаянно тереться об ее грудь локтевым суставом. Я веду Алену деликатно, рыцарски, развлекая ее шутками без претензий на рафинированную интеллигентность, но отнюдь не хамскими.
   И вот мы стоим наверху Потемкинской лестницы. Начинается салют. При первом залпе я обнимаю Алену сзади и уверенно, как на нечто мне принадлежащее, кладу обе ладони на изумительные чаши ее грудей. Алена замирает на мгновение, потом по ее телу проходит дрожь и она резко вырывается из моих объятий. Мне кажется, что вот сейчас она скажет, что я - хам, и она не желает больше иметь со мной дела. Но она молчит и я, не пытаясь больше ее обнять, продолжаю светскую беседу, делая вид, что ничего не произошло. Я не понимаю ее реакции. Я нутром чувствую, что она не должна была обидеться. Но я не пытаюсь разгадать этой загадки.
   Ей пора возвращаться и, чтоб скорей добраться до ее дома, мы идем на трамвай. В трамвае не очень тесно и мы стоим на площадке не прижатые друг другу. Но когда на повороте трамвай встряхивает, Алену качает в мою сторону и она вдруг обвивает меня руками и ногами, прижимается, и я чувствую, что по телу ее проходит та же судорога. Минуту или две она висит на мне, пока судорога не кончается, и теперь я уже понимаю в чем дело.
   Мы выходим на конечной Большого Фонтана и я предлагаю ей пойти прогуляться к морю. -- Нет, она обязана быть дома, мама будет волноваться. -- Мы доходим до ее дома и тут Алена говорит - Подожди меня здесь, только жди долго. Я успокою маму, подожду пока она ляжет спать и потом выйду.
   Я жду долго, часа полтора, два, но сомнения не возникает во мне. Я знаю, она придет. И вот она появляется. - Идем к морю. -- Нет, идем в поле.
   Она ведет меня по ночным улочкам в сторону, противоположную морю. И вот домики смутно различимые в темноте, расступаются и мы выходим в настежь распахнутую, бескрайнюю первозданную степь, над которой опрокинулся такой же бескрайний шатер южного неба, по черному бархату которого рассыпаны как бы только что вымытые еще влажные звезды. Конечно, это - не первозданная степь, а просто достаточно большое колхозное поле пшеницы, ржи, овса -- не знаю. Но в темноте ночи рядом с Аленой овес вполне проходит за дикий ковыль, а поле за степь.
   Мы идем по едва различимой в темноте грунтовке и вдруг не сговариваясь сворачиваем, мнем высокие стебли неизвестного злака и шагов через пятьдесят падаем на землю. Я тут же приступаю к штурму. Я не сомневаюсь в конечном успехе. Алена сначала действительно податлива и сразу позволяет мне расстегнуть ее платье вверху, снять лифчик и ласкать и целовать ее великолепную обнаженную грудь. Но когда я пытаюсь снять с нее трусы, она стопорит. Полагая, что это с ее стороны дань ритуалу, от которого и она, королева, не считает себя свободной, продолжаю ласкать и целовать ее, плету турусы на колесах, которые плетутся в таких случаях, и периодически возвращаюсь к попыткам стянуть с нее трусы. Но, нет, сопротивление непритворно и однозначно, хотя Алена не произносит традиционных пошлостей, что я нахал, хочу так сразу и т. п.
   Наконец, потеряв надежду достичь своего таким путем, я прямо спрашиваю ее - В чем дело, Алена? -- Я не могу в первый раз сделать это на сырой земле. (О сколько раз потом мы делали с ней это и на сырой и на высохшей земле, покрытой к тому же острыми как камни "грудками" пахоты, впивавшимися в бедное прекрасное тело Алены, и среди колючек на какой-нибудь террасе обрыва над морем). - Потом, когда ты начнешь работать у нас и у нас будет случай, когда мы останемся в доме одни, я обещаю тебе это.
   Я верю ей, но ничего не могу поделать со своим неутолимым желанием. А зажимаю скипетр моей любви между ее грудей и "делаю это", залив под конец ее грудь и шею исторгнувшимся семенем. Одновременно с чувством утоленного желания и даже чуть ли не раньше него, меня заливает волна смущения и даже презрения к себе. И жалкого страха, что, уронив себя, я потеряю Алену. Но она, быстро вытершись своим лифчиком, страстно обнимает и целует меня и под ее ласками тают все мои сомнения и жалкий страх. Я чувствую -- она моя. Не физически (хотя я знаю, что и это будет, она не обманет), она -- родная моя душа, она растворяется во мне и я в ней.
   Вскоре после этого я начал у них работать. Дни тянулись за днями, но случая остаться наедине с Аленой не представлялось. В доме были либо мать, либо братишка, младший ее на два года, все друзья которого, кстати, были безгласными воздыхателями Алены. Штукатурная работа, да еще когда работаешь один, сам месишь раствор, сам подаешь его на леса, потом лезешь на них, штукатуришь, слазишь за новым раствором, опять лезешь и так 12 часов в день и каждый день без выходных, -- дело нелегкое и грязное. Май выдался жаркий, да еще после работы я тащился через всю Одессу на другой ее край, где нашел дармовой ночлег у бабульки - сторожихи какого-то детского учреждения, непонятно почему пустующего в это время, при котором она и обитала. Бабулька боялась воров больше, чем они ее и приняла меня, потому что ночуя у нее во дворе под навесом, я тем самым охранял эту охранницу. С Аленой мы виделись только за обедом, которым они кормили меня, да изредка она выскакивала во двор и иногда при этом подносила мне несколько ведер воды для раствора, а также обеспечивала по мере необходимости подсобным инструментом и материалами: молотком, досками, гвоздями и т. п. Вообще, как я понял, настоящей хозяйкой в доме была она, а не мама и, тем более, не брат -- отца в доме не было. Мать была, конечно, беспрекословным авторитетом, которому Алена внешне безропотно подчинялась. Но она умела крутить своей мамой, как, впрочем, и всеми, с кем ей приходилось иметь дело, так, что они делали все, что она хотела, оставаясь при глубоком убеждении, что они сами того хотят.
   Тяжелая, однообразная, грязная работа, жара, будничность, деловитость наших отношений с Аленой на виду у других, от которых надо было скрывать второй план их, сделали воспоминания о той нашей первой вылазке чем-то уже почти нереальным, не поймешь было иль привиделось.
   Но вот, наконец, наступил этот момент. Я был во дворе, штукатурил, когда увидел, как ее мать вышла из дома и ушла через калитку. Брат Алеша ушел еще раньше. Вот оно долгожданное мгновение, сказал мне мой разум, но сердце мое не откликнулось ничем на его голос. Та незримая ткань не знаю чего, которая соединяла меня с Аленой с момента, как я увидел ее и до того, как я начал у них работать, куда-то ушла, истаяла, растворилась. Ничто не звенело и не пело во мне. Тем не менее, я слез с лесов, сполоснул руки в ведре с водой и вошел в дом. Алена занималась какой-то хозяйской деятельностью и в ее лице я прочел то же состояние не враждебности, не отстраненности, а просто отсутствия того, не знаю чего, что и я ощущал в себе. Я не пытался ее обнять, поцеловать, как-то возродить утраченную ткань?, атмосферу? Я инстинктивно всегда чувствовал, что эти вещи не делаются по велению разума. "Любовь свободна, мир чарует". Во всяком случае, так это у меня и, как я потом понял, так это было у Алены. Но не упускать же было момент. И мы ж договорились. И разве не оскорбил бы я ее, не вспомнив об этом, не отреагировав? И бог весть еще чего в этом духе пронеслось у меня в голове или в подсознании. Кроме того, я тогда не достаточно хорошо понимал себе. (А бывает ли "достаточно хорошо".) Короче, я просто, банально слишком просто, сказал: -- Алена, ты помнишь, что ты обещала мне? -- Помню -- сказала она. -- Так что? -- Ну, пошли -- сказала она, указывая головой на свою комнату.
   Мы зашли. Без разговоров, без объятий, без поцелуев, разделись, улеглись в постель и сделали это. Нормально сделали. Не супер и не слабо, так, средне. И пресно, серо. Я даже не заметил в тот раз, как обнаженная Алена похожа на гоевскую Маху. Этот физиологический акт нисколько не сблизил нас, не породнил, не возродил того незримого, что было между нами тогда, раньше. Во-истину это был не наш раз. Мы оба изменили себе, своей натуре, хотя и не понимали этого. О, как Алена была не права, не захотев сделать этого тогда в поле и полагая, что первый раз это должно быть в постели. Но ведь она была так юна. Я был в два раза старше ее, но ведь и я не только не смог объяснить ей ничего, я и сам ведь не понимал еще себя. Да и сколько еще раз потом я изменял своей натуре, поддавшись силе принятых в обществе стереотипов поведения, и как всегда я бывал за это наказан.
   Но на сей раз, судьба была милостива к нам обоим. Мы немного полежали в постели после "раза". Потом Алена вылезла и пошла в соседнюю комнату, "залу", в которой стояло пианино. Она села за него, слегка тронула клавиши, как бы пробуя, и заиграла. Сначала что-то небрежное, легкое, слегка рассеянное. Затем заиграла мощно, свободно. Она играла что-то как бы знакомое мне, что-то асоциирующееся с Шуманом, Шубертом, Рахманиновым, но я никак не мог уловить, что именно. Потом понял -- она импровизировала, импровизировала совершенно свободно, без малейших сбоев, повторов. Музыка лилась как исполнение хорошего разученного, а ранее отшлифованного маститым автором произведения. Мне приходилось слышать импровизации джазовые. Но ни до, ни после я не слыхал импровизаций классической музыки. Не попури из известных произведений с соединительными переходами в несколько тактов, а подлинной импровизации, сотворения музыки вполне оригинальной, хотя и навеянной известными композиторами, сотворения без того, что называется черновой работой. Она была музыкантша от Бога.
   Когда она кончила играть, я подхватил ее на руки, покрыл поцелуями и унес в ее комнату. На этот раз это был наш "раз". И с тех пор вплоть до расставания всегда было только так.
   После этого случая единовременное отсутствие мамы и Алеши участились и мы с Аленой, естественно, этим пользовались. И очень быстро утратили осторожность. Мы, конечно, предпринимали меры, чтобы нас не застукали. Алена запирала дверь дома на ключ. Расчет был, что тот, кто придет, сначала стукнет в дверь, потом немного подождет, только потом достанет свой ключ, откроет и войдет. А за это время мы, предупрежденные стуком, успеем привести себя в надлежащий вид. По поводу же того, чего я оказался внутри -- так я и так иногда заходил при необходимости каких-либо инструментов и материалов. А чего дверь закрыли, точнее Алена закрыла? -- я не сомневался, что Алена чего-нибудь придумает. И тем не менее с первого же раза, как мать вернувшись застала нас, мы прокололись. Она не стала стучать в дверь; видимо надавила на нее и, убедившись, что она закрыта, достала свой ключ. К счастью мы услышали звук ключа в скважине и кинулись одеваться. Алена первая вылетела в гостиную, успев оказаться там раньше, чем мать преодолела коридор от входных дверей до залы. Я тоже может успел бы, но ... о, ужас, моих брюк в алениной комнате не оказалось. Пока я в спешке пытался найти их, заглядывая даже под кровать, и ,наконец, вспомнил, что в пылу скинул их еще на подходе к алениной комнате и бросил прямо на полу в гостиной, было уже поздно. Мать была уже там и я услышал ее голос с нотками плохо сдерживаемой тревоги -Алена! что это? - Я не сомневался, что "это" -- это были мои брюки, увиденные и немедленно узнанные мамой, уже подготовленной внутренне к самому худшему моим отсутствием снаружи и закрытой на ключ дверью. Ну, все пропало, решил я, имея в виду не работу и даже не заработок, что было уже само собой, а Алену. Не видать мне ее больше. Не только что разгонит меня к чертовой матери, но и Алену запрет в доме до самой зимы ее мама -- инспектор училищ и педагогическая косточка, свято верившая в непогрешимость ее замечательной дочки и поверившая мне, полагаясь на свой педагогический опыт. И тут я услышал совершенно невозмутимый голосок примерной пай девочки и образцовой дочки Алены: -- Это, мама, я просила Александра Мироновича снять брюки, чтобы подчинить их, а он, чтобы не гулять передо мной без штанов, зашел в мою комнату и выкинул мне их оттуда.
   Да, уж! Мне, кандидату наук, не хватило бы и суток, чтобы придумать такую комбинацию. И то, произнося ее, заученную, я вряд ли сумел придать моему голосу полную естественность. Алена же отреагировала мгновенно и голосок ее звучал невинно, как весенний ручеек из талого снега. Далеко все же нам до женщин по этой части, а Алена ведь была королева. Мамино сердце мгновенно растаяло. -- Какая ты у меня умница, Алена! Как это я сама не догадалась предложить это Александру Мироновичу? Действительно, неудобно: в доме две женщины, а он ходит, бедный, в совершенно рваных штанах.
   После этого мы решили больше не рисковать и не делать этого в доме. Теперь Алена согласилась "делать это" на природе. Для того, чтобы никто не знал о ее походах со мной, мы совершали их ночью, по той же схеме, как и первый раз. Каждый вечер, закончив работу с наступлением сумерек, я уже не пер ночевать к бабуле, а располагался отдохнуть на травке где-нибудь в укромном местечке Большого Фонтана и часам к одиннадцати подтягивался к условленному месту вблизи ее дома. Алена же дождавшись пока все уснут, вылезала через окошко своей комнаты (чтоб не шуметь ключами в двери) и мы отправлялись куда-нибудь, причем почему-то всегда искали новое место. Эти ночные походы по окраине любимой мной, но, тем не менее, вороватой Одессы-мамы, были далеко не безопасны и несколько раз мы попадали в приключения, в которых судьба, правда, благоволила к нам, и проносило, но могло быть и иначе.
   Один раз мы расположились на склоне какого-то парка, довольно крутом. Я не заметил, что склон этот оканчивается обрывом, бывшим не чем иным как подпоркой стеной, окружавшей примыкающую воинскую часть (с других сторон, как потом выяснилось, она становилась обыкновенной кирпичной стеной высотой метра два с половиной). Мы расположились, не заметив этого, достаточно близко от кромки и в пылу любви сползали вниз по уклону, пока не свалились, причем прямо на голову часовому. Если бы это была не Одесса, а, скажем, Киев, мы бы имели крупную неприятность. Но, как истинный одесский джентльмен, часовой не только не заорал и не потащил нас и начальству, он даже стал извиняться, как будто это не мы свалились ему на голову, а он нечаянно помешал нашему столь почитаемому и уважаемому в Одессе занятию. Затем он сказал, что мы не сможем выдраться назад на эту стену, а выходить через ворота нельзя, потому что там кроме солдат есть офицер и будут неприятности, но он знает место, где можно через их забор перелезть. И он действительно провел нас туда и помог выбраться. Расстались мы как самые лучшие друзья, только что без приглашения еще раз свалиться в его дежурство ему на голову.
   Другой раз мы расположились на берегу моря на одном из упомянутых вначале пляжиков, отгороженных скалами. Впрочем, в это время эта отгороженность не имела значения, никто посторонний нас все равно не мог увидеть, так как с наступлением темноты запрещалось купаться и вообще находиться на берегу в Одессе. Ведь на противоположном берегу была капиталистическая Турция, а в головах советского начальства -- параноидная шпиономания с картинками из тогдашних кинофильмов, как в двух километрах от берега с небольшого суденышка ныряет диверсант с аквалангом, вылазит на таком пляжике, прячет в скалах акваланг и вот его уже ничем не отличить от других ночных купальщиков и отдыхающих. Ну, а если купаться ночью запрещено, то прячь, не прячь акваланг, но если ты на берегу в это время, то ты -- шпион.
   Когда мы спустились к морю, Алена предложила искупаться и, раздевшись донага, легла на спину в воде возле самого берега. В свете полной луны, в набегающей легкой волне она была так прекрасна, что я забыл о намерении с разбегу нырнуть в блаженную прохладу моря и вместо этого опустился рядом с ней. Вдруг в самый разгар нашего занятия по морю и по берегу заскользил луч прожектора пограничников. Достигнув нас, он остановился. Черт, это было неприятно. Вряд ли, конечно, они нас приняли за шпионов, но не было сомнения, что в этом упертом в нас и не двигающемся луче прожектора они нагло разглядывали нас в бинокли. Ни я, ни Алена не были эксгибиционистами. Мы вскочили, подхватили нашу одежду и покарабкались по склону в надежде, что они не последуют за нами лучом и мы найдем где-нибудь местечко, дабы закончить наше занятие. Действительно, на высоте метра три над морем мы нашли узенькую площадку, заросшую колючками, уже упомянутыми мною, и таки закончили там наше дело.
   Еще раз мы делали это на кукурузном поле. Была уже примерно середина июня, кукуруза не только поднялась достаточно высоко, чтобы укрыть нас, но и выбросила молодые початки. Земля, кстати, была покрыта теми самыми твердыми и острыми как камни "грудками", что не остановило нас, точнее Алену, которой и приходилось терпеть их за двоих. Мы лежали голые, отдыхая после первого "раза" и вдруг услышали голоса и треск ломаемых початков. Судя по речам и тону, голоса принадлежали не лучшим представителям славного города Одессы и встреча с ними в столь удаленном и безлюдном месте не сулила нам ничего хорошего, особенно, если учесть, что Алена была хороша и нага, а я -- один против трех-четырех, судя по голосам. Мы замерли, оценивая, куда они движутся. Похоже было, что они движутся прямо на нас. Когда нас разделяло уже несколько метров, Алена, ни слова не говоря, схватила свое платье и упорхнула во тьму бесшумно, как дуновение ветерка. Я намеревался сделать то же самое в ту же сторону, но в темноте и без очков я не мог так быстро найти свою одежду, а главное не мог найти очки. Убежав без них и без одежды, я, наверняка, не нашел бы потом ни Алену, ни одежду. Пока я лихорадочно шарил руками по земле вокруг себя, компания прошла мимо буквально в двух рядах кукурузы от меня, меня при этом не заметив. Я, наконец, нашел очки и одежду и начал размышлять, как же мне теперь найти Алену. Как вдруг она появилась столь же бесшумно и неожиданно, как исчезла.
   Через две недели такой жизни, когда я каждую ночь добирался до своей ночлежки часа в 3 и, поспав два-три часа, вставал, чтобы вновь тащиться на работу, я почувствовал, что уже едва забираюсь на подмости. Не помню, сказал ли я об этом Алене или она сама догадалась, но моя умница тут же придумала новое решение. Зачем ей вылезать через окно на свидание со мной, когда я могу залазить через это же окно к ней. Правда, в доме, точнее во дворе, были две собаки овчарки: мать и ее годовалый сын Тепа, как его называла Алена, а я называл его Степа. У Степы была такая пасть, что по выражению Алены, в нее могла свободно поместиться нога 45 размера ботинка. Так что лазить ночью через забор нашего дома, а потом еще и в аленино окошко, постороннему не рекомендовалось. Но меня собаки знали и только ласково виляли хвостами вертясь вокруг, когда я совершал эти операции. Теперь я мог уже более-менее нормально выспаться, главное было не проспать рассвет, так как потом вылезать было бы уже не безопасно.
   Но все на свете имеет конец и работа моя в свой срок была закончена. При других обстоятельствах это нисколько не повлияло бы на наш роман. Даже если бы я не нашел еще халтуры в Одессе, заработанных денег мне вполне хватило бы, чтобы кантоваться до конца лета там и продолжать встречаться с Аленой, пусть и с меньшими удобствами. Деньги никогда не были главным в моей жизни, но ведь была причина, по которой я на сей раз погнался за ними, сменив престиж старшего научного сотрудника на облик бродяги-шабашника.
   Моему превращению предшествовали бурные события, перевернувшие вверх дном и зачеркнувшие всю мою прежнюю жизнь, жизнь тихого советского инженера, а затем научного сотрудника в третьеразрядном НИИ, увлеченного своей профессией, рыбалкой, книгами, музыкой и общением с узким кругом близких друзей. Все началось...
   Впрочем, очень непросто точно сказать, с чего все началось. По большому счету все началось с рождения или, по крайней мере, вскоре после него. Просто очень долго шел процесс внутреннего вызревания того, что выплеснулось наружу в положенный срок.
   Я родился евреем в роковом 37-м году. Мой отец был расстрелян через десять месяцев после моего рождения и это вместе с моим еврейством заложило фундамент того внутреннего процесса, который привел меня много времени спустя к превращению из научного сотрудника в бродягу шабашника. В 51-м году были посажены в ГУЛАГ по 58-й статье мать и старший брат. Меня не взяли только потому, что мне было тогда 13 лет. Было бы 14 -- взяли бы. После смерти Сталина всех их реабилитировали, но к жизни отца уже не вернули, и здоровья матери и брату -- тоже. Затем, когда я подрос, я стал получать плевок за плевком в лицо за мое еврейство. Я не говорю о бытовом антисемитизме. За слово "жид" я бил морды, но не предъявлял за это счет обществу или государству и не копил обиды на весь мир. Но когда я окончил Политех, меня, лучшего студента на факультете, распределили на завод детских игрушек с зарплатой 70 руб. А моих менее способных соучеников -- на престижные заводы с зарплатой в полтора-два раза больше. Когда я попытался поступить в аспирантуру при кафедре теоретической механики родного Политеха, завкафедры с глазу на глаз прямым текстом сказал мне, что здесь евреев не берут. Я все же прорвался в аналогичную аспирантуру в Ленинградском Политехе, но когда по окончании ее я вновь вернулся в Киев (где оставалась сильно больная уже мать), имея рекомендательное письмо в киевский Институт Механики от самого Лурье -- был такой признанный бог в этой области, известный во всем мире -- меня не только не взяли в этот НИИ, но не пустили вообще ни в какую науку. Все по той же причине. Я вынужден был вернуться вновь к инженерной деятельности, чувствуя, что мне ломают уже расправившиеся крылья ученого, понимая, что у меня есть дар к науке, именно, а не к инженерии (хоть я был и неплохой инженер).
   В моих жилах текла кровь моего отца, который был в подполье во время гражданской войны, воевал за идею, в которую верил. То, что он ошибался насчет этой идеи -- это уже другое дело и уж точно не его вина, что эту идею затем превратили вообще черт знает во что. За свою ошибку в выборе идеи он заплатил жизнью, но не покривил совестью. Когда ему, третьему, не то второму секретарю горкома Киева повелели уволить из партии двоих невинных по его мнению людей (что означало неизбежную последующую их посадку), он отказался, зная, что заплатит за это своей головой.
   Но я жил позже моего отца, когда разобраться в том, что из себя представляла идея, а тем более, ее исполнение, было несравненно легче, даже не имея моей биографии. Короче, я не мог не взорваться раньше или позднее и это случилось через какое-то время после того, как я вынужден был вернуться к инженерной деятельности. Я дошел до состояния, когда, если бы достал оружие, то применил бы его против первых попавшихся советских чиновников. К счастью, вместо этого я попал на диссидентов и присоединился к ним.
   Диссиденты, к которым я примкнул были достаточно своеобразной разновидностью этой породы для того времени в Союзе. Это был клуб, типа тех чехословацких, которые позже сделали пражскую весну, подавленную советскими танками. Идея была использовать легальные формы деятельности для развития демократии, отправляясь от конституции, которая разрешала формально практически все те свободы, что были на Западе. Полем деятельности были культура и история, а поскольку клуб был киевский, то это были прежде всего украинская культура и история. Клуб состоял наполовину из украинцев, наполовину из евреев. Антисемитизма не было, но в готовности моих соплеменников, воспитанных на русской культуре, переключиться на украинскую, не вспоминая про свою, я чувствовал ущербность, отсутствие своих корней. Я осознал то, что давно чувствовал, и что давно сформулировали сионисты: живя в рассеянии, утратив свою религию, язык и культуру, асиммилировавшись среди других народов, но нигде не будучи приняты вполне за своих, мы утратили свое достоинство. Я ничего не имел против стремления украинцев развивать свою культуру, я готов был помочь им в этом, но почему мы евреи, должны были это делать, забывая о своем? Я стал создавать кружки идиша, найдя учителей, и сам учился в них, кружки еврейской истории, где сам же читал лекции, предварительно самостоятельно изучив ее, собирал старые пластинки с еврейской музыкой, организовал небольшой еврейский ансамбль с певицей и даже провел вечер еврейской поэзии в киевском доме писателей, уговорив для этого еще живших еврейских поэтов (Риву Балясную, Могилевича и других) и руководство союза писателей (не знаю, что было трудней). Именно на этом вечере, увидев как наши поэты, у которых у каждого были достаточно хорошие лирические и национально-патриотические стихи, убоялись их читать, а читали лишь сплошное "спасибо партии" на идише, я понял, что здесь еврейскую культуру и язык оживить нельзя, это можно сделать только в Израиле.
   В это время в Киеве уже действовала первая группа сиоинстов нового времени из 8 человек, руководителем которой был мой товарищ Амик (Эмануил) Диамант. Он раньше меня прошел этап попыток возрождения еврейской культуры в Союзе и пришел к сионизму. Теперь пришел мой черед. Я тоже подал на выезд в Израиль, но первым препятствием на моем пути стала не советская власть, а две мои бывшие жены, которые потребовали от меня выплатить алименты наперед. -- А вдруг тебя там убьют -- сказала одна из них на мое заявление, что ты ж меня знаешь, за мной не пропадет, я буду высылать оттуда. Не сумев одолжить деньги ни у родственников, ни у богатых евреев, которым, кстати, мы, сионисты, добывали вызовы из Израиля и обучали их теперь уже ивриту, я, вспомнив свой опыт работы строителем в составе комсомольского строительного отряда (хоть лично комсомольцем никогда не был) на стройке коммунизма в Нефтеюганске, решил поехать в Одессу, полагая, что в вольном городе Одессе я найду халтуры, и не ошибся. Вот так я и превратился из старшего научного сотрудника НИИ третьей категории в бродягу-шабашника. В сотрудники НИИ я сумел все-таки прорваться после 4-х лет работы инженером. Но прорыв оказался запоздалым: любовь к науке уже перегорела во мне и новая страсть двигала мною. Я хотел послужить своему многострадальному народу и на этот алтарь готов был принести в жертву и науку (я отказался от предложения, полученного в сионистский период деятельности, возглавить кафедру в Вашингтонском университете -- хотел ехать только в Израиль), и расставание с детьми и расставание с жизнью, если потребуется (от чего был не так уж далек в последний период перед выездом). Любовь тоже не могла меня остановить.
   Обо всем этом мы давно уже переговорили с Аленой. Так же как я не мог отказаться от служения идее, Алена, истинная дочь Одессы, не могла оторваться от нее и от музыки -- здесь для нее уже открывалось музыкальное будущее, а что было бы в Израиле, было совершенно неизвестно. Я был готов ко всему, но не мог требовать этого от нее.
   Итак, наши пути расходились. Еще не насовсем, точнее неясно было, насовсем или не насовсем. Ведь я еще не получил разрешение на выезд и в те времена еще ни у кого не было гарантии, что он это разрешение, вообще, получит. Мало того, еще совсем недавно даже сама мысль о том, что можно подать заявление на выезд из Советского Союза и получить разрешение, а не немедленную отправку в тюрьму, казалась всем безумием. Было немало обывателей, которые полагали, что не то что в тюрьму, но и к стенке за это могут поставить. Так собственно и было бы во времена Сталина. Конечно, уже давно произошло разоблачение культа, но народ был весьма далек от того, чтобы поверить, что КГБ стало вегитарианским. Проверить это можно было только рискнув, рискнув головой, что и делали первые отважные. Как я уже сказал, на Украине это был Амик Диамант с товарищами , в Москве и Ленинграде были другие. Им повезло и на описываемый момент часть из них, включая Амика, уже получили разрешение и выехали. Но что значит повезло? Они боролись в течение ряда лет, испытывая судьбу. И повезло не всем. Часть еще оставалась здесь в неведении, выгнанные с нормальных работ и периодически изгоняемые с работ кочегарами, дворниками и т. п., с постоянными допросами, обысками, подслушками в домах и "топтунами" на улице. Многие были не раз уже избиты якобы хулиганами, а кое-кто к этому времени уже сидел (в Киеве -- Кочубиевский). Первая брешь в стене была пробита, но это была еще очень узкая щель и совершенно неясно было, кто через нее еще пролезет, а кто застрянет и может быть будет раздавлен.
   Поэтому неизвестно было, ни когда я уеду из Союза, ни уеду ли вообще. Но с другой стороны ясно было, что с выбранной дороги я не сверну и если не уеду на Ближний Восток, то "уедут" меня на Дальний и уже во всяком случае никакой нормальной жизни в Союзе, которую могла бы разделить со мной Алена, у меня уже не будет. Понимая это, мы хоть и не расставались еще совсем, но у нас хватило мужества не обманывать себя ложными иллюзиями и уверениями. Не исключая возможности, что мы еще увидимся (я обещал, что по крайней мере перед отъездом в Киев я загляну к ней проститься), мы честно договорились, что уже не связаны друг с другом обещанием верности. Что, при таком договоре, могла означать наша будущая встреча или встречи, мы не обсуждали, предоставив это судьбе. А пока что я уезжал под Одессу в приднестровские села, зная по опыту предыдущего сезона (я шабашил уже второй год, за первый нужную сумму не набрал), что там можно найти халтуру, иногда легче, чем в самой Одессе.
   Приехав в Маяки, я встретил там товарища, с которым шабашил в прошлом году. Он как раз нашел халтуру и ему нужен был напарник. Вдвоем мы за месяц вывели стены небольшого дома, получили деньги и после этого я поехал в Одессу положить деньги в банк, ну и повидать Алену.
   Я написал это "ну" и внутри меня что-то заныло. Как же так: не помчался повидать любимую, а поехал в банк "ну и..."? Но ведь мы уже расстались. Души наши уже освободились, отъединились одна от другой. Ведь Алена уже не была моей. Она могла уже быть и чьей-то еще. Сам я не изменял ей пока хотя бы потому, что и случая благоприятного не было; мы работали от зари до зари и ложились спать на том же дворе, где работали. Но дело ведь не только в физиологическом акте. Ну не представился случай. А если бы представился? Я ведь уже разрешил себе это. И ей. И она мне, и себе. Нет, душа все-таки не синтетическая и не безразмерная и не совместимо в ней все, что угодно.
   Конечно, прошлое не исчезло вовсе, но оно как бы задвинуто было в какой-то душевный ящичек и закрыто там на ключ и ключик этот был не у меня, не в моей сознательной воле. Я не мог волевым решением извлечь из него это прежнее чувство и оживить его, но оно обладало способностью вырваться оттуда само при каких-то неведомых, не поддающимся вычислению обстоятельствам.
   Покончив дела в банке, я поехал к Алене, со странным чувством зыбкости, неопределенности, ненадежности всей ситуации. Неизвестно было не только свободна ли Алена или уже с кем-то, неизвестно было, застану ли я ее дома, застану ли одну. Если бы дома была ее мать, было бы довольно неловко: чего ради шабашник, закончивший работу и получивший расчет заходит опять. - Проходил мимо и решил узнать, не отвалилась ли штукатурка. -- Нет, нет, все в порядке. Спасибо, что поинтересовались. Всего хорошего. - От мыслей о таких возможностях становилось еще муторошней на душе и появлялось сомнение: а ехать ли. Все же я поехал.
   Случай благоприятствовал мне, я застал Алену дома и одну. Она пригласила меня на кухню, где что-то готовила и не могла прервать процесс. Я уселся на табуретку и мы вели какую-то серую как жвачка беседу; при этом она все время возилась у плиты, что-то там мешая в кастрюле, стуча посудой: -- Ну как жизнь? -- Что нового? -- Как заработки? -- Как мама с братом?
   Непонятно по каким признакам я чувствовал, что у нее никого еще нет. И тем не менее мы вели эту пустопорожнюю беседу, теряя драгоценное время (могла вернуться мама), и наши чувства продолжали пребывать в душевных ящичках, не желая ни извлекаться, ни сами выскочить оттуда. Вдруг было произнесено какое-то слово, не то фраза. Не помню, ни кем из нас она была произнесена ни что именно было сказано, но это был код от тех самых ящичков с чувствами. Все всколыхнулось в нас мгновенно и одновременно. Я подхватил Алену, которая сама упала мне в объятья, забыв о своих кастрюлях и не выключив газ, и унес ее в комнату. Все возвратилось и "повторилось все как встарь".
   Все возвратилось. Но как когда-то это не свернуло меня с моего пути, так и на этот раз я снова уехал на брега. На этот раз я застрял там надолго до начала декабря. Товарища своего в Маяках я не нашел, да и искать его не было смысла. Он был алкаш, пропивающий все заработанное до копейки и пока у него были деньги, он к новой работе не приступил бы. И работы никакой ни в Маяках, ни в других селах между лиманом и границей с Молдавией я не нашел.
   Зато обнаружил, что в Днестре классно ловится короп на обыкновенные закидушки и сбывать его можно на базаре в тех же Маяках, а еще проще прямо на трассе, идущей вдоль берега. Я посмотрел, сколько там люди налавливают за день прикинул сколько этот улов стоит и получилось, что не менбше, чем я зарабатываю за день на стройке.
   Я решил взяться за это дело. Технику ловли коропа я освоил быстро, но главное было захватить и удерживать кусок берега, где короп "шел". Это было совсем не просто. Места эти - нечто вроде американского дикого Дикого Запада. В камышовые дебри могучих плавней по правому берегу советская власть с ее милицией не проникала, там скрывались и жили годами объявленные в розыск бандиты. Да и на самом берегу публика в массе не была обременена правилами английского джентльмена. Обитатели прибрежных сел также были (не все конечно) хорошие бандюки и браконьеры. У них была застарелая война с одесситами, некоторые из которых, приезжая на брега, имели манеру обчищать сети и верши местных и даже портить их. За это местные время от времени, собравшись большой ватагой, нападали ночью на приезжих рыбаков, жестоко избивая их. Были и случаи убийства. Это называлось у них "пустить труп по реке для острастки". Острастка, впрочем, этим не достигалась. Под одно такое нападение ватаги человек из 20 с железяками попал и я, но успел сбежать вместе с товарищем. А двух других одесситов, рыбачивших метров в 50 от нас, они таки завалили, к счастью, не насмерть. Поэтому захват и удержание своей территории смахивали там на образование первых государств у первобытных племен - захваченную територию нужно было удерживать силой.
   В конечном счете я все же захватил уловистый кусок берега длинной метров в 150 и держал его вместе с двумя товарищами до конца сезона. Из-за того, что участок нужно было "держать", я не мог поехать в Одессу, повидать Алену. Мои товарищи были спившимися бомжами - других там найти для этой цели нельзя было. Оставлять на них участок можно было лишь на короткое время и то с риском. Правда, на одного из них можно было положиться хоть в том, что он, по крайней мере, не своровал бы моих снастей и не смылся за время моего отсутствия. Он был в прошлом капитаном торгового флота, имел дом и семью и сохранял еще кой-какие понятия о чести и даже некоторые замашки одесского джентльмена. В ситуациях, пахнувших мордобоем, он с важностью изрекал: - Вы знаете откуда я? Я с Малой Сегедской. - Удивительным образом это его, как правило, выручало, хотя вряд ли кто там на брегах знал эту одесскую улицу, Другой ради выпивки, мог обокрасть родную маму, не то, что товарищей. Но в качестве боевой силы, способной в мое отсутствие держать оборону участка, они были близки и нулю. Алкоголь давно разрушил их организмы, да и комплекцией ребята были хиловаты. Когда нас пытались потеснить на флангах, они бежали за помощью ко мне (я располагался в середине). Я брал дрын и шел выяснять отношения с нарушителями границ.
   Однажды, возвращаясь после короткой отлучки в Маяки за хлебом, я еще издали услышал вопли в нашем стане. Подбежав, я увидел, что два незнакомых типа повалили Серегу-капитана и месят его ногами. Нашего третьего не было видно, как выяснилось потом, он дал деру. На голове одного из агрессоров была фуражка типа милицейской, а у берега стоял катер, похожий на рыбохранный. Это ставило передо мной сложную дилемму. Вступать в драку с представителями власти было не резон каждому в советское время (да и в постсоветское). Будь ты тысячу раз прав, но доказать свою правоту против власти - дело крайне проблематичное. Но у меня резон был особый, т.к. я был во всесоюзном розыске, объявленном милицией. Отнюдь не по тем же причинам, что у скрывающихся в плавнях, а из-за того, что упорно отказывался явиться в военкомат на переподготовку, несмотря на постоянные повестки. Тогда был такой приемчик у ГБ в борьбе с желающими выехать: брали на переподготовку на 2 недели и даже не в лагеря, а прямо в городе после работы. Там показывали плакат с изображением какой-нибудь древней, давно снятой с вооружения ракеты. После этого ты получал "законный" отказ на выезд на 10 лет, по причине знания тобой военных секретов. Кроме того, меня можно было подвести под статью о тунеядстве, как неработающего (на советской, официальной работе) уже более года. В общем, в любом варианте такое столкновение означало для меня - прощай Израиль.
   Я продолжал бежать к ним, замедляя ход и соображая, что же мне, собственно, делать. Не оставить же товарища, алкаш он или не алкаш, в беде. К счастью, когда я был от них метрах в 15-ти, нападающие оставили Серегу и бросились на меня. Это облегчало мою задачу. Теперь я мог позволить себе драпануть, заботясь лишь, чтоб с одной стороны они меня не догнали, а с другой - не вернулись добивать Серегу. Я побежал в сторону трассы и хоть не успел сообразить, зачем я выбрал именно это направление, но это оказалось удачным ходом. Как только я выскочил на трассу, бандюки развернулись и бросились назад, но не к Сереге, а к своему катеру, столкнув который на воду, дали газ и стремительно умчались. Как выяснилось из расспросов моих товарищей и наших соседей, это были не настоящие рыб охранники, а местные бандюки, которые мазались под рыбохрану, возможно даже сотрудничали с ней (те ведь тоже были местные), брали на прокат катер и фуражку и просто избивали и грабили приезжих одесских рыбачков, придираясь к нарушениям якобы правил ловли. Продолжать свои действия на трассе с мощным движением, где иногда проезжала и настоящая милиция, они не могли себе позволить.
   В общем ситуация не позволяла мне бросить дело и поехать в Одессу к Алене. Тем более что дело, несмотря на трудности и опасности, шло хорошо и у меня были шансы до конца сезона заработать необходимую мне сумму и, получив освобождение от жен, подать, наконец, документы на выезд (среди которых должны были быть и справки, что жены не возражают). В противном случае я должен был терять еще одну зиму и следующим летом продолжать отработку долга, откладывая еще чуть ли не на год только подачу заявления. А ведь с него только начиналась собственно борьба за выезд..
   К концу октября короп стал брать все хуже, пока не перестал совсем, но пошел рак и на нем можно было зарабатывать даже лучше, чем на коропе.
   Но в конце ноября выпал довольно глубокий снег и рак тоже почти перестал ловиться. Мои товарищи сбежали, а мне нужно было добрать еще немного до полной суммы. Я услышал, что рак еще хорошо идет в самом устье. Но не имея лодки, туда было не так то просто добраться по берегу в это время года. По дороге нужно было пересечь несколько ериков глубиной примерно по грудь. Летом было не проблема перейти их вброд. Но другое дело в конце ноября - начале декабря. Днестр еще не схватило льдом, но на болотах лед был уже довольно крепкий и я решил рискнуть, надеясь, что на ериках он меня тоже выдержит. Я нагрузил огромный тюк, упаковав туда палатку, тулуп, одеяла и прочие пожитки, включая кучу рачниц, взвалил все это на горб и двинулся. Два ерика я перешел по льду благополучно, но на третьем, последнем, провалился в полынью, скрытую под снегом. Я погрузился в воду по горло вместе со своим огромным тюком и с трудом, ломая лед, вылез на противоположный берег. Короткий декабрьский день кончался, смеркалось. Переть назад до Маяк с моим огромным тюком, намокшим и отяжелевшим, продираясь в темноте сквозь камышовые хащи по едва заметной и днем тропинке у меня уже не было сил. До наступления полной темноты я успел найти группу деревьев, под которыми было достаточно ровное место, не заросшее камышем, поставил там мокрую палатку, кинул на дно мокрые одеяла и упал на них в мокрой одежде, накрывшись мокрым тулупом. Развести костер было невозможно, т.к. спички тоже были мокрыми.
   На другой день я чувствовал себя неважно, но "воля к победе" держала меня. Я расставил рачницы, наловил за день тьму раков, переночевал таким же образом еще раз и на следующее утро двинулся назад в Маяки и оттуда прямо в Одессу.
   Продав раков на Привозе и сдав вещи в камеру хранения на вокзале, я отправился к Алене.
   На этот раз меня не волновало, есть ли у нее кто-то новый, застану ли я ее одну или с мамой. Не мучила меня и совесть, что я уже изменил ей на сей раз. Летом на берега приезжали из Одессы компании отдохнуть и развлечься. Приезжали и отдельные девицы, а некоторые, поссорившись, отбивались от своих и бродили по берегу в одиночестве. Это не были проститутки, работающие за деньги, но можно сказать, что они были любительницы приключений в узком смысле слова. Морального запрета на связь с такими я не держал ни тогда, не утверждаю его и в философии. Но натуре моей такие связи не очень соответствуют. Поэтому их было очень мало в моей предыдущей жизни. Даже, когда я под давление среды пытался это делать (а такое давление существовало в какой-то степени всегда, и до сексуальной революции тоже, хотя после оно стало тотальным и гнетущим) у меня это плохо получалось. Давление порождает у меня двоякую реакцию, либо я поступаю прямо обратно ему, иду наперекор, поперек, навстречу, либо, если, уступаю, теряю почву под ногами, уверенность, даже впадаю в ступор. Но здесь на брегах я не испытывал на себе этого давления. Здесь была свобода. Не какая-то маловразумительная "осознанная необходимость", а свобода дикой природы, закон джунглей. Организованное общество с его милицией здесь практически не защищало человека, он должен был сам заботиться о своей защите. Эта свобода снимала психологическое давление. В свободе дикой природы или Дикого Запада в нем нет нужды с одной стороны и нет эффективности его применения с другой. Зачем кому-то давить на чем-то неугодного или не нравящегося ему другого психологически, если он может просто применить к нему силу. Ну хотя бы прогнать его без объяснений, чтоб тот его не раздражал. Это, если он полагается на свою силу. Если же не полагается, то применять психологическое давление не стоит, дабы самому не схлопатать по морде и не быть разогнанным.
   Эта свобода была мне по душе. Она пьянила меня настолько, что у меня мелькала даже мысль, а не плюнуть ли на Израиль и не остаться ли на этих брегах до конца жизни. Но в этой свободе была и обратная сторона. Она подсознательно освобождала человека от собственно человеческого, от того, что дала человеку цивилизация, а точнее культура. Другое дело, что сексуальная революция освободила и человека живущего в организованном обществе от многих ограничений морали и от духа. Но я, к счастью, родился и сложился достаточно крепко в эпоху до этой революции. Поэтому и соблазн свободой я выдержал, не отказавшись ни от моральных норм ни от служения духовной идее. Но что касается понимания своей натуры в вопросах связей с тем или иным сортом женщин, то, как я уже сказал, я и до того не слишком понимал себя (и большинство людей тоже), свобода же, скажем так, упростила и огрубила меня в этом отношении. Короче я, пользуясь терминологией любителей этого жанра, не упустил там нескольких представившихся случаев.
   И тем не менее, как я сказал, меня не тревожило и не смущало на сей раз ни чувство вины, ни сомнения в Алене, ни, тем более, такие мелочи, как застану ли я ее одну. Никакой неопределенности отношений, бывшей в прошлое мое посещение, на сей раз не было. Я ехал прощаться с любимой навсегда. Ведь вернувшись в Киев и подав заявление на выезд, я мог быстро получить разрешение (случалось уже и такое) и уехать, больше не увидев ее. Могло быть и не так. Я мог задержаться еще и на годы и может быть нам было суждено еще видеться не раз. Но могло быть и так. Не было, как прошлый раз, уверенности, что мы видимся не в последний раз. Это в корне меняло ситуацию. Не имели уже никакого значения ни возможные, ни реальные измены друг другу, ни переспим ли мы еще раз или нет. Я ехал прощаться с любовью, которая была - это факт. А было ли там что-то после нее, теперь в момент прощания навсегда, было неважно. Прощание с любовью возносило нас над всей шелухой жизни.
   На мой звонок к калитке вышла Алена, но на сей раз она оказалась в доме не одна. Мы условились встретиться вечером в городе. Когда мы встретились, Алена сказала, что договорилась с матерью, что она ночует сегодня у подруги, и нам остается только снять комнату, чтобы провести там может последнюю нашу ночь. Мы отправились на поиски. В центре города шансов найти не было и мы лазили по каким-то окраинным трущобам.
   В те дни в Одессе бушевало стихийное бедствие, запомнившееся многим надолго. После двух дней мокрого снега ударил мороз, образовался страшный гололед. От намерзшего льда пообрывались провода, а поднявшаяся затем буря повалила много столбов электропередач, в результате чего Одесса на несколько дней оказалась без света и воды. В этой кромешной тьме, пронизываемые насквозь холодным ветром, оскользываясь на льду, мы блуждали от дома к дому безуспешно пытаясь найти ночлег. В большинстве случаев нам даже не открывали, разговаривали черещ дверь и наотрез отказывались, не желая даже слушать об оплате. Как потом я узнал из газет, хаосом воспользовались бандиты и к прочим неприятностям обрушивашися на одесситов в те дни добавились массовые ограбления. Народ боялся открывать двери незнакомым. Наконец, в какой-то мерзкой халупе дверь открылась и на пороге в свете свечи показался тип, похожий на мохнатого паука, вылезшего из своего темного угла с развешанными в нем в паутине мухами. Он осмотрел меня цепким, колючим взглядом и я понял, что чем-то ему не понравился. Позже, за водочкой, он разоткровенничался и мы узнали, что он старый гэбист еще времен Сталина, наполовину выживший из ума, безумно любящий вождя народов и ненавидящий всех и вся, кто был после, и уже, конечно, "этих жидов", от которых все зло. Если б не пнощание с Аленой я бы, конечно, набил ему морду в самом начале его откровений и за "жидов" и за его гэбистское прошлое, в котором он пытал людей типа моего отца и теперь этим откровенно хвастался. Но ради прощания с любимой я переступил через это и только поддакивал, слушая его. Но это было потом. А сейчас, просверлив меня насквозь взглядом и почувствовав во мне то ли еврея, то ли "врага народа" он сказал: - Вообще-то у меня есть свободная комната и деньги мне не помешают и воров не боюсь: грабить у меня нечего. Но... - Если бы он успел высказать это свое "но", дело было бы кончено. Но Алена, божественная Алена, прервала его. Что она там пела, это немыслимо передать. Она пустила в ход весь свой колдовской магнетизм. Наконец, этот старый пень ожил и выбросил из себя свежую почку. Он выдал нечто должное изображать улыбку в сторону Алены, затем перевел на меня вновь ставший неодобрительным взгляд и сказал - Только ради нее. - Я не сомневался.
   Наконец, водка была выпита, воспоминания закончены, старый гриб показал нам нашу комнату и раскланялся. Комната соответствовала внешнему облику халупы. Даже в свете свечи видно было какая она грязная. Кроме кровати застеленной каким-то невообразимым тряпьем, в ней больше ничего не было. Но нам больше ничего и не нужно было.
   В ту ночь, ослабленный навалившейся уже болезнью, я был плохим любовником. Я был близок к тому, чтобы быстро кончить в первый раз. Не знаю, чувствуют ли все женщины приближение этого момента у мужчины, но мне никогда ни до, ни после не встречалась женщина, способная предотвратить, точнее надолго оттянуть этот момент. Но Алена ведь была королева. Она сказала - я не дам тебе быстро кончить. - И она сделала это. Позже, в Израиле мне встречались женщины, изучившие и овладевшие всякими техническими приемами этого дела, начиная с "Камасутры" и кончая какими-то современными пост сексуально революционными техниками. Как только такая жрица начинала давать мне указания - Нет, ты сначала должен сделать мне то-то - у меня пропадало всякое желание и падал инструмент. Алена, конечно, не владела никакими такими техниками, но была наделена от природы многими талантами и среди них талантом любить. И самое главное, она любила меня.
   В какой-то момент она попросила меня лечь на спину. Я чувствовал, что это - не от техник, что это - импровизация ее любви. Это нисколько не оттолкнуло меня и я сделал то, что она просила. Она насадилась сама на мой скипетр, охватила меня коленями и в свете свечи я увидел и почувствовал телом изумительный танец любви. Я знал к тому времени, что Алена не только талантливая музыкантка, но и великолепная танцовщица. Но такой пластики я не видел никогда даже в балете. Так простились мы "навсегда"... И тем не менее это оказалось не последняя наша ночь, хотя лучше было бы, чтобы именно она была последней.
   Вернувшись в Киев, я рассчитался с женами, подал документы на выезд и с головой окунулся в сионистскую деятельность. Вдруг месяца через три-четыре я получил от Алены весточку, что она через неделю будет в Киеве на 3 дня. Расставаясь, мы не обсуждали такую возможность - учитывая склад и понятия алениной мамы, представлялось совершенно нереальным, чтобы та отпустила свою дочь в другой город на 3 дня, тем более, ко мне. Но Алена, изобретательная Алена, движимая любовью, придумала комбинацию. Она влезла в какую-то культурно-комсомольскую деятельность и ее посылали или якобы посылали на какой-то съезд юных доярок с музыкальным уклоном. Ее приезд совпал со свадьбой у одной моей знакомой, точнее хорошего друга и большой помощницы в период моей предыдущей еврейско-культурнической деятельности. Свадьба приходилась на день перед выездом Алены назад в Одессу. Я не мог не пойти на эту свадьбу и не видел, точнее не разглядел, причины, по которой мне не следовало идти туда вместе с Аленой. А зря.
   Свадьба была еврейская, но не сионистская - сама невеста тогда еще не решилась ехать в Израиль, тем более ее и жениха родственники и знакомые, никого, из которых до свадьбы я, кстати, не знал. Что не означает, что они не знали меня заочно. Я был один из ведущих сионистов этого периода: на сионистской конференции по еврейской истории в Москве в этом году, проведенной несмотря на репрессивные меры властей, я был единственным докладчиком от Киева, в этом же году я возглавлял сионистскую демонстрацию в Бабьем Яру в годовщину трагедии и т.д. Сионисты же были в фокусе внимания в еврейской среде. Я уже сказал об отношении еврейского обывателя к первым сионистам периода Амика Диаманта, три-четыре года назад. Это была глухая неприязнь, замешанная на страхе: как бы нам из-за них не попало. Были и доносы. Теперь ситуация изменилась. В пробитую первыми брешь выехали уже сотни людей, и тысячи уже были в подаче. Правда, большинство сидело в отказе, но выяснилось, что тех, кто не сиониствует, а тихо ждет разрешения, власти особенно не преследуют, в тюрьмы уж точно не сажают (в отличие от сионистов), а многие и на прежних работах и должностях остались. Одновременно пошли письма из Израиля и выяснилось, что там просто рай по понятиям советского обывателя: зарплата больше, фрукты дешевле, дают квартиру, бесплатно учат ивриту. Отношение к сионистам изменилось, но это не значит, что они стали героями в глазах обывателя. Т.е. их героизм и правота теперь как бы признавались, но как: Обыватель не может признаться самому себе в своей неправоте, ничтожестве, трусости. Поэтому сионисты, даже оказавшись правыми и став героями одновременно продолжали оставаться для обывателя ненормальными. Ведь нормален в глазах обывателя только он сам. "Вот, этот сумасшедший, таки уехал и смотрите, как он теперь тем живет. Нет, в этой жизни везет только ненормальным". Желательно было к этому общему для них убеждению подыскать и какие-нибудь дополнительные "подтверждения". Я, с моей переборчивостью в женщинах, давал им такую возможность.
   Дело в том, что к этому времени в Союз дошла уже не легкая рябь, а довольно мощные волны воздействия сексуальной революции. Как выразился один мой сотрудник по моей еще инженерной работе после аспирантуры, т.е. лет за 10 до описываемых событий - "Сейчас нужно быть сексуал демократом". То есть нужно постоянно подчеркивать свою сексуальность. Нельзя, чтобы тебя долго не видели с женщиной - ты становился подозрителен на сексуальную дефективность. Еврейский обыватель заразился этой болезнь быстрей и сильней, чем коренной, в силу упомянутого мной духовного и нравственного упадка евреев в рассеянии (из-за чего я прежде всего и стал сионистом). Возожно, относить это ко всем евреям в рассеянии - преувеличение, одесские,например, не подпадали под это определение, но к киевским это относилось вполне. Но до сих пор я знал моего родного обывателя изрядно мало, несмотря на мои культурническую и сионистскую деятельность. С детства и вплоть до начала этой деятельности, так сложилось, я почти не соприкасался с еврейской средой в ее естестве. Конечно, у меня бывали и друзья-евреи и женщины-еврейки (хоть и мало), но они были такие же ассимилированные русско-культурные как и я, и хоть я и знал, что они евреи, но не отличал их от не евреев. В них и не было ничего еврейского, кроме носа. В период деятельности я, конечно, окунулся в еврейскую среду, но те, с кем я контактировал, или не были представительной выборкой - сионисты - или в какой-то мере нуждались во мне - получить вызов из Израиля, бесплатные уроки иврита, и потому подделывались под меня. Поэтому та атмосфера, в которую мы с Аленой попали на этой свадьбе была неожиданностью для меня, для Алены тем более. Неприятной неожиданностью.
   - Вот, это - тот самый сионист. Полез в герои, потому что у него с женщинами не ладится. -После расставания с Аленой в Одессе у меня еще не было женщины. То прощание еще звучало у меня в душе, не оставляя места новому чувству. К тому же Киев - не "брега" с их дикой свободой. Не попадалось подходящей. Да и вообще, сексуальная революция ломала обывателей, подчиняющихся принятостям любой победившей революции, но не меня. Я плевал на ее императивы, в чем не раскаиваюсь. Но плевал все же излишне беспечно. И это оказалось, зря.
   - Теперь привез показать нам какую-то "шиксу". Еврейки он не мог найти, тоже мне патриот. Интересно, он хоть спит с ней? Лева, ты у нас красавчик, иди пригласи ее потанцевать, посмотри, будет ли она к тебе жаться.
   Конечно, ничего такого не произносилось так, чтобы я или Алена могли это услышать. Но липкие взгляды, кривые ухмылочки, перемигивания, какие-то непонятные посторонним, но принятые в их среде кодовые словечки, явно на наш счет. Я чувствовал себя, как в дерьме, не сомневаюсь, что Алена тоже. Там "на брегах", я наплевал бы на то, что нет формального повода набить кому-нибудь морду и сделал бы это, так сказать по сумме ощущений. Но это были не брега, и это была свадьба моего друга и соратницы и я дотерпел до конца. Я до сих пор не знаю, правильно ли я поступил.
   Этой ночью мы страшно долго занимались любовью. Но души наши были немы. На четвертом разе я никак не мог кончить. Это занятие стало уже противным и мне хотелось просто вынуть и прекратить его, но я боялся обидеть Алену. Она оказалась смелей - Давай прекратим это - сказала она.
   На другое утро я проводил ее на вокзал. Никаких слов по поводу свадьбы не было произнесено между нами. И даже прощания. Так, до свидания. Но я знал, что вижу Алену в последний раз, даже если задержусь в Союзе еще на годы. Наша любовь, которую не могли убить ни взаимное освобождение, ни мои, а может и ее измены, умерла, залитая обывательскими помоями.
   

 

 

 

 

 

 

Философия бегающей собачки


  Сегодня встретил в Тель Гашомере молодого идиота в  форме, . который разряжался по Фрейду. Молотил всякую клейкую и  бессмысленную ерунду, обращаясь к людям ему совершенно незнакомым. Говорил громко, почти на крике, сопровождая несмешную свою муть "здоровым, жизнерадостным" смехом и подмигиваниями. Публика посмеивалась над ним. Некоторые острили на его счет весьма зло и ржали , но на него это не действовало. Он не обижался на обидные шутки и не отвечал на них, а продолжал молотить свою ахинею. Это вовсе не был ильфовский "жизнерадостный идиот", Тут вообще слово идиот надо употреблять с осторожностью, ибо как бы самому в таковые не попасть ,так как мы имеем дело с "великой", "революционной", "научной" философией, "освободившей" человечество, и с ее адептом и борцом за ее всемирное торжество. По ходу своей речи, без всякой логической связи с предыдущим и последующим, нормальной связи, принятой в разговорах нормальных дофрейдовских людей, зато с той связью, которая присуща "потоку сознания", "подсознанию" и  прочим постфрейдовским достижениям, он изрек "Надо разряжаться! Все, что в тебе есть, надо выбрасывать. Это полезно для здоровья".
   Ну, судя по тому, что он из себя выбрасывал, ничего, кроме дерьма, в нем не было, но не в этом дело. Он словно задался целью доказать, что тот, кто не подавляет свои  инстинкты, а все выбрасывает из себя, тот абсолютно здоров, а прочие - психи. Его ничего не брало, а вот остальная публика поупражнявшись в остроумии на его счет и поистощив его, как-то приуныла и заскучала. У некоторых был, для вящего торжества фрейдовской теория, явно подавленный вид  (ну, следовательно, комплексы и прочее).
   Конечно, молодой апостол вряд ли читал самого учителя, и более того, наверное, и имени его не слыхал. Но это  неважно. В Союзе мало кто, включая фюреров oт партии, читал Маркса, но это не мешало его доктрине определять тамошнюю действительность. Наш герой, конечно упрощал великого Мессию ( а кто не упрощает, переходя к действию), но пусть мне кто- нибудь докажет, что он искажал суть "учения" или делал из него неверные  практические выводы.
Ошибка Фрейда в том, что, исследовав психику отдельного человека,он позволил себе сделать весьма легкомысленные заключения для всего общества. Ну если для индивида полезно разряжаться /кстати, эта посылка также верна наверняка лишь в определенных границах, которые Фрейд не указал и не упомянул, не подозревал вероятно об их сущест­вовании/ значит для общества будет полезно, если  все будут разря­жаться. С какой  стати? В обществе все связно, мон шер, Фрейд. Если бы  продукты  "разрядки" улетучивались в пространстве,  а не оставались  в обществе же ,это было бы хорошо. Но ведь это явно не так. Это видно  не только из вышеописанного случая, но и из крайних примеров. Есть психи,  которым для "разрядки" нужно убить кого нибудь, изнасиловать и т.п. Возьмем для примера уголовщину, в частности, паханов.  Как правило, очень здоровые психически люди. Они  постоянно разряжаются на близких и дальних. Но помимо трупов и калек, остающихся на их пути, там еще много остается закомплексованных и заряженных  "разрядами " паханов. Возьмем советских начальников. Они очень полезно для своей психики разряжались на своих подчиненных. Правда, на них разряжались вышестоящие. Но для того, чтобы Фрейд понял, насколько полезны такие разрядки для тех, на ком разряжаются, надо было бы сунуть его носом в дерьмо советской действительности. Да, наконец, фашизм, белокурые бестии, сверхчеловеки, раса избранных, которым все можно. Полная разрядка. В результате будет раса полно­ценных господ. Но фашизм оказался последовательнее и логичнее Фрейда: он не отрицал, что для тех, на ком разряжаются, ничего хорошего не предвидится, но туда им и дорога, цинично заявлял он. Да и, вообще, все это история стара, как мир. Всю жизнь человечество разряжалось с помощью войн, грабежа, драк  и дорязряжавшись до полной невозможности существования спохватывалось и восклицало: "Ребята, давайте же жить по-человечески!" И на короткое время наступало просветление. Что нового внес Фрейд? Он "дока­зал", что все виды разрядки можно заменить только сексуальной и если это сделать, то наступит мир и благоволение в человецех.
Hе будем пока касаться цены такой подмены, но достигается ли цель? Действительно ли не будет войн, грабежа и насилия, если все будут сношаться напропалую, крест накрест, без удержу и тормозов? Ну уж хрен! В Африке, кажется, и поныне еще есть племена, где половые отношения ничем не ограничены /"Великая сексуальная свобода".  Почему Фрейд и его поклонники не мчались и не мчатся в Африку? / Но, насколько мне известно, все оставшееся свободным от удовлетворения естественных потребностей, включая половые, время, оные племена употребляли на истребление себе подобных из других племен. Возьмем для примера что-нибудь поближе к нам, современную Америку, скажем. Бурно сексуализировавшуюся, так сказать, сексуально освободившуюся Америку. В ней, конечно, насилие идет на убыль и скоро исчезнет вовсе. Насношавшись вволю американцы как дети впадают во всеобщую сопливую любовь и танцуют в кружке вокруг елки. -  Не тут то было! Оказывается, пресытившись сексом /свободно разнообразным, заметьте/, многие почему-то начинают тяготеть к более сильным эмоциям, связан­ным с насилием, как в сочетании с сексом, так и баз него. За приме­рами, впрочем, можно вообще не выходить из дому. Посмотри налево, посмотри направо, дорогой читатель и скажи мне, чего ты вертишься?
И почему это нет социологическо-статистических исследований, устаналивающих корреляционную связь между ростом преступности и сексуализацией общества?  О великая проститутка - общественная наука! Вот  во вчерашнем "Маариве*  или "Идиоте" некий американский социолог вещает: "Половина мужей изменяет своим женам,  75%  не видят в этом ничего плохого. Отсюда вывод :  супружеская  измена - вещь полезная и здоровая для брака". Социология и прочие "научные" подпорки "нoвoй  ментальности" напоминают мне историю с "бегающей собачкой'' из моей инженерной практики на заводе детских игрушек.
История эта такова.
"Бегающая собачка" или точнее "Собачка бегающая", как она именоваласъ в номенклатуре выпуска, была обыкновенной детской игрушкой, которая после того, как ее заводили и отпускали, ездила на колесиках минут 5,  переодически переворачиваясь  через спину. Точнее должна была ездить по требованиям ГОСТа, утвержденного в… сами понимаете где. В действительности  же к тому моменту, как я свежеиспеченный инженер, выпускник киевского Политеха, пришел на эту шарашку, вернее был сослан на нее по распределению за 5-ю графу, собачка эта не бегала вовсе. В лучшем случае она лишь слабо дергала лапами и скучно  смотрела на замученный техперсонал своими мертвыми, но все же нахальными глазами. Позже я узнал ее историю. Оказывается, из-за нее слетело два директора. Один из них сгорел весьма экстравагантным  для советской действительности образом. Он почему-то решил, что он не только руководящий технический деятель с дипломом инженера, но и действительно инженер, и заявил в горкоме, когда его назначали на место предшествующего, что он лично займется собачкой и если через две недели она не побежит, он просят снять его. Ну и сняли родимого. Ко времени моего прихода был уже 3-й собачий директор, который подобных глупостей в горкоме не произносил и потому продолжал еще занимать свой пост, хотя собачка по прежнему не бегала. Когда-то, когда ее только начали производить, она бегала все 5 минут. Замшелые любители старины утверждали, что иногда даже 6, но молодежь этому не верила. Потом она стала бегать 4, 3, 2 минуты. Упруго-эластичный советский ГОСТ все это выдерживал, но, когда она совсем остановилась, посыпались рекламации и к моменту моего прихода все 100% продукции возвращались на завод, а снять ее с производства или хотя бы снизить выпуск вышестоящие инстанции не разрешали. Летели рекламации, летели выговора, навстречу им улетали месячные и квартальные премии. Персо­нал сатанел.
Ничего этого мне не было сказано, а по своей розовой неопытности и академическому презрению к детским игрушкам я сам долго ни о чем не догадывался. Mне просто сказали:
- Вот тебе изделие, которое ты должен вести. Есть неполадки. Разберись и устрани. В случае сопротивления цехового начальства и ОТК тебе гарантирована полная поддержка дирекции.
Поскольку я наяву спал а видел, как я смотаю с этого завода, и потому мне было глубоко плевать на директорскую поддержку, то не обратил внимания на это несколько неожиданное для начинающего инженера обещание. Иначе уже по одному ему я мог бы догадаться о значимости предмета. Вместо этого, к счастью для завода, я принялся за дало с академическим спокойствием. Я взял комплект чертежей собачки и проверил. Чертежи были спроектированы где-то на стороне и позже уже на заводе в них было внесено довольно много изменении. Выяснилась любопытная вещь: исходные чертежи были абсолютно правильными, все же изменения хаотичными и не увязанными с остальными размерами. Я сделал то, что и должен был сделать начинающий инженер: вымарал все исправления и велел все детали изготовлять по исходом чертежам, а те, что изготовлены по исправленным - выбросить. Как  и предвидела мудрая дирекция, поднялся вой из штамповочного цеха, поскольку у них летел план да еще нужно было переделывать много штампов. Хромой Сеня Каликант , начальник цеха, стуча костылем и брызгая на меня слюной кричал: "Все равно твоя собачка не будет бегать." Я не считал своей ни собачку, ни весь завод вместе в Сеней Каликантом. Это мое равнодушие плюс поддержка дирекции проломили сопротивление. Месячные запасы неправильных деталей были выброшены, штампы переделаны и когда все было приведено в соответствие с исходными чертежами, свершилось чудо - собачка побежала и сразу на  все 5 минут.
    Что же случилось с собачкой до этого? Почему были внесены в чертежи все эти нелепые изменения?
    Оказывается, дело было вот как. Штампы изнашиваются и  размеры деталей с изношенных штампов отличаются от исходных. Когда появились детали с этих изношенных штампов, собачка стала хандрить. Тогда собрались мудрецы и старейшины и стали судить. Обратиться к исходным чертежам и проверить соответствие им деталей- это было ниже их достоинства. Один их них заметил, что две шестеренки в одном из зацеплений механизма зажаты (это были как раз с изношенных штампов) и если их освободить (а сделал он это распилив посадочные отверстия для осей), то собачка снова побежит. Ну не 5 минут. 4 с половиной тоже ничего. Предложение приняли- увеличили расстояние между посадочными отверстиями под эти оси и внесли изменения в чертеж. Через некоторое время поизносились другие штампы - опять соответствующие изменения с  небольшим сокращением времени жизни собачки. Потом по плану наступило время ремонтировать некоторые из штампов, и среди них те, по причине изношенности которых были сделаны изменения. С новых штампов  пошли правильные детали, но теперь они уже не соответствовали изменениям, сделанным в других деталях. И что? Вернули все к исходному чертежу? - Дудки, опять там  перенесли отверстия, там погнули щечки механизма, пока собачка не откинула ноги совсем.
    Вернемся к новой мёнтальности. Философской базой ее следует считать экзистенциализм. Ясно, что из аксиом экзистенциализма о непознаваемости мира, неуправляемости и прочего прежде всего следует, что нечего и думать проверить правильность исходного чертежа и привести изделие в соответствие с ним. Тем не менее откаэаться не только от производства т.е. самой жизни, но и от чертежа, т.е. "научно-обоснованных" представлений о том, что есть что в этой жизни и что делать, чтобы жизнь была приличнее, чтоб не было возврата собачки, мы не можем. Поэтому начинается внесение изменений  в нчертеж" по месту, по ситуации, где жмет сейчас. Ну , скажем, статистически известно, что соблюдение супружеской верности скверно действует на нервную
систему современных мужей /естественно, в ситуации, в которой собиралась статистика, но это не учитывается/. Вносим исправление в чертеж и объявляем, что мужья, соблюдающие верность - идиоты.  Освобождаем там, где жало, и кому- то, допустим даже большинству, сразу становится легче. Но то, что система таких исправлений может привести только к полной остановке собачки - мне известно. А тебе , читатель?
Великий автор чертежа - Моисей и жалкие производственники -Фрейд и компания.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                               

 

 

Эссе

 

 

Чего не знал Заратустра

Вместо вступления

Я собираюсь полемизировать не с древним персидским пророком Заратустрой, а с его тезкой, созданным воображением Фридриха Ницше. С Заратустрой, который оказал столь сильное, почти магическое влияние на немецкую молодежь, шедшую сначала в Гитлерюгенд, затем в национал-социа­листы, Вермахт и СС. С Заратустрой-Ницше, которого советская пропаганда, и не только она одна, считают предтечей фашизма. Но также с Зара­тустрой, который был воспринят с большим восторгом не только в Германии, но и в тогдашней России. И не только в тогдашней, и не только в России. И сегодня и во всем мире у Ницше есть много поклонников, и долго еще и в будущем будет Заратустра завораживать молодых лю­дей всех народов, молодых прежде всего, молодых, дерзающих, ищущих сво­их вершим и стремящихся покорить их. И будет завораживать по праву, ибо, если фашизм, как идеологию, можно отбросить полностью как одно­цветно черное зло, то в том, что создал Ницше и в "Заратустре" прежде всего, есть мысли, выраженные с редкой силой и красотой, которые навсегда войдут в сокровищницу человеческого духа.

Уже из вышесказанного видно, сколь противоречивое наследие оставил Ницше и как не мешает в нем разобраться. Попыток разобраться было сделано не мало /упомяну лишь Соловьева и Бердяева в русской философии. Но, судя по тому, что совсем еще недавно Ницше и его Заратустра были запрещены на территории бывшего Советского Союза, а се­годня с разрешением публикации раздаются в печати и по телевидению, среди потоков дифирамбов, утверждения, что Ницше не имеет никакого отношения к фашизму, разбираться еще есть в чем, что я и попытаюсь сделать.

Итак, прежде всего, попробуем уяснить себе, что знал Заратустра и чему хотел он нас научить. На это не так просто ответить и потому, что не так уж просто само учение, но также из-за стиля, которым на­писана книга. Вот что говорит сам Заратустра о стиле:

"Из всего написанного люблю я только то, что пишется своей кровью"
"Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали наизусть,
В горах кратчайший путь-с вершины на вершину, но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны быть вершинами: и те, к кому говорят они - большими и сильными."

Притчевый стиль не изобретен Ницше, он был известен человечеству давно и вершиной его, безусловно, является Библия. Художественные достоинства этого стиля вообще и в "Заратустре" в частности не нуждаются в моих похвалах. "Расплавленное золото прозы" сказано о нем и я могу лишь присоединиться к этому мнению, если речь идет о лучших на мой вкус местах книги. Но притчевый стиль имеет и свою слабую сторону, особенно для работы философской, каковой и является "Заратустра". Он не требует от автора рационального обоснования его утверждений и позволяет ему оставлять много недоговоренностей и даже противоречить самому себе. Правда, противоречия эти, как правило, кажущиеся, как в Евангелии, где в одном месте сказано: "Не судите, да, не судимы будете", а в другом - "Кто убил, тому Синедрион", т.е. суд. И эта кажущаяся противоречивость способствует художест­венной силе. Т.е. читателя неглубокого и нетерпеливого она, конечно, отпугивает, но долгую жизнь книге определяет не этот читатель. А тот, что определяет, понимает, что противоречие - видимое, а на самом деле в одном случае речь идет об одном суде, а в другом - совсем о другом. И то, что ему самому приходится додумывать, увеличивает в его глазах очарование книги.

Но с другой стороны давать читателю самому додумывать давно пре­вратилось в накатанный литературный прием, ставший, пожалуй что, бичом литературы сегодня. За ним посредственность, причем не только в литературе, но и в кино, и телевидении скрывает, как правило, отсутствие своих мыслей. Зачастую это сочетается с тем, что берется апробировано значительная тема, как, скажем, в телефильме "Мать Иисуса" и вокруг разводится глубокая философия на мелкой воде. Или наигрывают на низменных инстинктах человеческой природы, т.е. инстинкты сами по себе не низменны и не высоки, а просто инс­тинкты, но их превращают в низменные соответствующим, с позволения сказать, искусством/ и опять же изображают глубокомысленную позу исследователя человеческой природы, настоль глубокого, что так прос­то его не понять, а надо сильно додумывать.

Но не только у литературных поденщиков, к которым Ницше, конечно, никак не принадлежит, прием недоговоренности, а тем более противоречия с самим собой /неразъясненного/ превращается в недостаток. Это может быть недостатком и настоящей литературы, тем более, если речь идет, как уже сказано, не просто о литературе, а о философии /или религии/. Ибо это порождает неверные толкования, ко­торые человечество потом выхаркивает кровью.

Думал ли ты об этом Заратустра? Оказывается, думал и вот что писал:

"Я люблю все, что ясно смотрит и правдиво говорит. Но он - ты ведь знаешь это, ты, старый папа, - он был немного из твоего рода, из рода священнического - его можно было разно понимать.
Его часто и совсем нельзя было понять. Как же сердился он на нас, этот дышащий гневом, что мы его плохо понимали! Но почему же не го­ворил он яснее?"

Папа, с которым ведет здесь беседу Заратустра, это Папа Римский, а "он", которого можно было разно понимать, это Иисус Христос /или Господь Бог/ и речь идет о недостатке канонического учения христианства, допускающего это разное понимание.

Но как сильно сказанное здесь Заратустрой относится и к нему самому. И не только неясности и видимые противоречия оставил нам Заратустра. Он оставил нам и такие противоречия, которые не пересту­пить никакими "длинными ногами". Я покажу это в дальнейшем.

Конечно, есть и объективная сложность, объяснять сложную жизнь /и до глубоких глубин проникает в нее Заратустра/, и, как сказал Христос: "Не мечите бисер перед свиньями"/ Тоже по видимости противоречит его проповеди смирения и "блаженны нищие духом"/ - И все же тому, для кого эта сложность слишком велика, не следовало бы называть себя пророком, согласись, Заратустра.

И еще насчет "писать кровью". Нет спору - немало прекрасных страниц мировой литературы написаны кровью сердца. Но, конечно же, не только кровью можно писать хорошо. Вряд ли кто скажет, что строфа Пушкина

На холмы Грузии легла ночная мгла
Бежит Арагви предо мной
Мне грустно и легко, печаль моя светла
Печаль моя полна тобой

написана кровью. Но пусть попробует Ницше убедить нас, что она не написана поэтом от Бога. Главное же, что ультимативное требование к самому себе писать кровью приводило многих к неестественности, на­пыщенности, экстатичности стиля. Не избежал этого и Заратустра. И имен­но там, где запутывается мысль его и теряет прозрачную ясность, где противоречия из видимых превращаются в сутьевые, нарастает экстатичность стиля, доходя почти до шаманских завываний и неприличного самохвальства:

"О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал тебя "судьбою, "пространством пространств", "пуповиной времени" и "лазоревым колоколом".
"И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной
доброты твоей улыбки".
"Ибо таков я от начала и до глубины, притягивающий, привлекающий, поднимающий и возвышающий, воспитатель и наставник, который некогда не напрасно говорил себе: Стань таким, каков ты есть!"".
"Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?
Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Летали ли вы уже достаточно высоко? Вы плясали: но ноги еще не крылья."

И т.д.

Заратустра - проклинатель

Теперь вернемся к вопросу, что знал Заратустра, и чему хотел он нас научить. В разговоре с первым, кого он встречает после десяти­летнего уединения в горах, где зачал свое учение, провозглашает Заратустра: "Я люблю людей".

Движимый этой любовью, он спускается с гор, дабы передать людям свое учение, и вот первые слова его обращенные к ним:

"Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно прев­зойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя: а вы хо­тите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоя­нию зверя, чем превзойти человека?"

Мы еще не знаем, что такое сверхчеловек, но нам уже ясно, что лю­бовь Заратустры к людям это не всепрощающая любовь, что Заратустра не приемлет человека и человечество в их нынешнем состоянии и, что любит он их лишь как переходный этап к будущему более совершенному человечеству. И эту мысль он повторит и разовьет множество раз на протяжении книги:

"Человек-это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью."

"Человек-это мост...". И т. д.

Итак, дразнящий молодую кровь призыв к совершенствованию. К совер­шенствованию куда, возникает вопрос. Но прежде всего к совершенствованию откуда? Что отталкивает Заратустру в современном ему человеке и что он хочет в нем превзойти? Тут начинается учение Заратустры об антиподе сверхчеловека, о последнем человеке. Вот что он пишет о нем: "Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

"Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?" - так вопрошает последний человек и моргает".

Тяжело не узнать портрет этого моргающего. Праведен гнев Заратус­тры и громом гремят его обличения последнего человека - обывателя. Во всех личинах, которые любит надевать на себя обыватель, узнает его Заратустра и особенно ненавидит он тех, кто прикрывает свое нич­тожество служением великой идее:

"Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе.

ВЫ бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель: но я насквозь вижу ваше бескорыстие".

"Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и все еще мель­чают...

В сущности, в своей простоте они желают лишь одного: чтобы никто не причинил им страдания. Поэтому они предупредительны к каждому и делают ему добро. Но это трусость: хотя бы и называлась она "добродетелью"."

"Своею добродетелью хотят они выцарапать глаза своим врагам, и они возносятся только для того, чтобы унизить других.

Но опять есть и такие, что сидят в своем болоте и говорят из тростника: "Добродетель - это значит сидеть смирно в болоте.

Мы никого не кусаем и избегаем тех, кто хочет укусить, и во всем мы держимся мнения навязанного нам."

Опять-таки есть и такие, что любят жесты и думают: добродетель
- это род жестов.

Их колени всегда преклоняются, а их руки восхваляют добродетель, но их сердце ничего не знает о ней.

Но есть и такие, что считают за добродетель сказать: "Добродетель необходима"; но в душе они верят только в необходимость полиции".

Это о прикрывающихся любовью к ближнему и добродетелью. А вот о тех, кто прикрывает свою зависть любовью к справедливости и равен­ству:

"Мщение сидит в твоей душе: куда ты укусишь, там вырастает чер­ный струп, мщением заставляет твой яд кружится душу!

Так говорю я вам в символе, вы, проповедники равенства, заставля­ющие кружиться души! Тарантулы вы для меня и скрытые мстители!"

""Мщению и позору хотим мы предать всех, кто не подобен нам" - так клянутся сердца тарантулов."

К теме последнего человека примыкает у Заратустры проклинание всего того, что заслуживает проклятия в этой жизни. "Не можешь благословлять - научись проклинать" говорит он, хоть сам он мо­жет благословлять и благословляет, но прежде всего Заратустра - великий проклинатель, проклинатель всего низкого, недостойного, мелкого и подлого в человеке:

"Не раб ли ты? Тогда ты не можешь быть другом. Не тиран ли ты? Тогда ты не можешь иметь друзей."

"И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят, они не знают ни­чего лучшего на земле, как спать с женщиной.

Грязь на дне их душ, и горе, если у грязи их есть еще дух!"

А вот обо всех тех, кто берется учить людей и вести их, но заботится лишь о признании толпы, об успехе, карьере и благополучии своем:

"Народу служили вы и народному суеверию, вы все знаменитые муд­рецы, а не истине! И потому только платили вам дань уважения."

"В пустыне жили искони правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в городах живут хорошо откормленные знаменитые мудрецы - вьючные животные."

О поэтах:

"Немного похоти и немного скуки: таковы еще лучшие мысли их". "Они для меня недостаточно опрятны: все они мутят свою воду, чтобы глубокой казалась она."

А вот об академических ученых, гуманитариях:

"Когда выдают они себя за мудрых, меня знобит от мелких изрече­ний и истин их: часто от мудрости их идет запах, как будто она исхо­дит из болота: и по истине, я слышал уже, как лягушка квакала в ней!"

И еще о философах, которые отрывают свою философию от проблем жизни и общества, ставят себя "выше этого":

"Это сравнение прилагаю я к вам, чувствительные лицемеры, к вам, ищущим "чистого познания"! Вас называю я - сластолюбцами!

В презрении к земному убедили вы ваш дух, но не ваше нутро: а оно сильнейшее в вас!"

"Но в том проклятье ваше, вы, незапятнанные, вы, ищущие чистого поз­нания, что никогда не родите вы: хотя бы широко, как роженица, и лежа­ли вы на горизонте!"

Все эти лжемудрецы, лжеученые и лжепоэты существовали во все времена, но с каждым поколением становится их все больше, и чем больше их становится, тем вреднее, опаснее они. Сегодня опасность от них сравнима с опасностью экологической катастрофы, ибо загрязняют они духовную сферу и забивают информационные каналы также, как отходы технологической цивилизации засоряют атмосферу и отравляют водные источники. И потому сказанное о них Заратустрой, звучит сегодня пророчески. Но особенно пророчески звучат сегодня его обвинения сорта людей, которых в "Неорационализме" (Киев, Укринтермед,1992) и в "Записках "оле"" (Израиль, Кинор,1985, №5) я назвал новоментальцами, сорта людей, который хоть и существовал всегда, но имен­но сегодня претендует на доминирующую в обществе роль, отправляясь от ставших модными в мире западной цивилизации философий. Вот что писал о них Заратустра:

"Базар полон шумящими паяцами и народ хвалится своими великими людьми"

Разве не подходит это к нынешним звездам "шоу", дешевого кино и телевидения с культом секса и насилия, ко всяким Мадоннам, Принцам, Чечолинам, Шварценеггерам и иже с ними?

А вот о тех, кто считается качественными и даже великими предста­вителями современного искусства и которые воистину не лишены талан­та:

"У комедианта есть дух, но мало совести духа".

"Завтра у него новая вера, а послезавтра еще более новая". "Опрокинуть - называется у него доказать. Сделать сумасшедшим - называется у него убедить".

Как великолепно это подходит к Набокову, Кафке, Бергсону, Бродскому и т.д. А вот к Толстому и Достоевскому, Баху и Вивальди, к Солженицыну это не подходит.

Как уже сказано, Заратустра - великий проклинатель и поэтому обли­чительная сторона - лучшая в его учении. Но и здесь не во всем можно согласится с ним. И не в том дело, что в свойственной ему манере он не определяет нам, о каких именно ученных или поэтах он говорит, и поверхностный читатель может отнести его проклятия ко всем. Дело в том, что, не определяя границ действия сказанного им, 3аратустра не только слабоголового читателя вводит в заблуждение, но и сам, не ведая, переходит границы истинности своих утверждений. Хорошо звучат проклятия Заратустры тарантулам, прикрывающим свое ничтожество и мстительность призывами к равенству

Но не только сторонников полного равенства относит Заратустра к тарантулам, но и сторонников равных прав, сторонников демократии, восстающих "против всего власть имущего" причисляет туда же.

Но особенно перегибает Заратустра в своих проклятиях Христианству и его последователям. Конечно, прав он, бичуя ничтожество и посредственность, прикрывающихся любовью к ближнему и христианской добродетелью.

"И когда я кричу: "Кляните всех трусливых демонов в вас, которые желали бы визжать, крестом складывать руки и поклоняться!", они восклицают:"3аратустра нечестивец".

И особенно кричат об этом их проповедники смирения: - да, именно им люблю я кричать в самое ухо: "Да! Я - Заратустра, нечестивец!

Проповедники смирения! Всюду, где есть слабость, болезнь и гниение, они ползают, как вши; и только мое отвращение мешает мне давить их".

Прав Заратустра в неприятии смирения, принижающего человека, заставляющего его безропотно принимать болезни, нищету и убожество, лишающего его воли к жизни. Прав он и выступая против смирения, заставляющего человека безропотно и некритично принимать учения, религиозные или нет, тем более трактовку их вероучителями:

"Я - Заратустра, нечестивец: я варю каждый случай в моем котле. И только когда он там вполне сварится, я приветствую его, как мою пищу."

Но даже не зная дальнейшего учения Заратустры, нельзя не почув­ствовать оголтелость этой его позиции. Неужто совсем нет места смирению в системе ценностей человека, смирению пред лицом надличного и вечного, если не перед Богом, то перед Природой? Природой если и не Богом сотворенной, то уж точно не человеком, и той Природой, тем прекрасным даром Бога или судьбы, среди которой заро­дилось человечество, которую оголтелая гордыня самоутверждения и несмирения современного человека, не одним лишь Заратустрой воспитанная, но и им тоже, ставит сегодня на грань гибели, угрожая тем са­мым и существованию самого человечества?

Еще больше вызывают возражение пламень и сера, которые извергает Заратустра против сострадания:

"Поистине не люблю я сострадательных, блаженных в своем состра­дании..."

Если иметь в виду только тех "сострадательных", особенно расплодившихся на Западе со времен папы Фрейда, что весь свой пыл тратят на защиту слабого человека, неспособного властвовать над своими инстинк­тами /не говоря уж о том, как трактуются природа этих инстинктов/, тысячу раз прав Заратустра. Ибо, защищая педерастов и прочую грязь, засоряют эти лжегуманисты весь сад человеческой жизни и, прежде всего такую тонкую и важную сферу его, как любовь и дружба, хоть и талдычат они на эти темы без конца, как массовик - затейник на пароходной экскурсии. Бывают и другие виды сострадания, равносильного слабости и терпимости к тому, с чем мириться нельзя. Но разве можно отринуть всякое сострадание? И во что тогда превратится человеческая жизнь? И как мог ты, Заратустра, эстет и поклонник полифонической музыки, кляня сострадание и христианство в целом, ни словом не упомя­нуть о музыке Вивальди и Баха, величайшей музыке, сотворенной чело­веком, и музыке, исполненной сострадания к людям?

Заратустра против загнивания жизни

К теме "Заратустра - проклинатель" примыкает тема, которую я назвал "Заратустра против загнивания жизни". С этой темы начинает он выстраивать своего сверхчеловека:

"Надо научиться любить самого себя - так учу я - любовью здоровой и неиспорченной: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.

Такое скитание называется "любовью к ближнему": с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир переносил с трудом."

""К чему жить? Все суета! Жить – это молотить солому; жить – это сжигать себя и не согреться"-

Эта старая болтовня все еще слывет за "мудрость"; за то, что стара она и пахнет затхлым, еще более уважают ее...

Они садятся за стол и ничего не приносят с собой, даже здорового голода; - и вот хулят они: "Все-суета!"

Но хорошо есть и хорошо пить, о мои братья, это, по истине, не су­етное искусство! Разбейте, разбейте скрижали тех, кто никогда не ра­дуется!"

""Хотеть" освобождает: ибо хотеть значит созидать; так учу я. И толь­ко для созидания должны вы учиться!"

"А вы уставшие от мира и ленивые! Вас надо посечь розгами! Ударами розги надо вернуть вам резвые ноги."

"Ах, если бы вы поняли мои слова: "Делайте, пожалуй, все, что вы хотите, - но, прежде всего, будьте такими, которые могут хотеть!

Любите, пожалуй, своего ближнего, как самого себя, - но, прежде всего, будьте такими, которые любят самих себя-

-любят великой любовью, любят великим презрением!" - Так говорит Заратустра, нечестивец!"

Заратустра потому ненавидит "последнего человека" – обывателя, псевдо смиренных и стонущих "все-суета", что они опресняют жизнь, лишают ее радости и вкуса. А тех, кто стоит за полное равенство, про­клинает Заратустра за то, что они стремятся уничтожить потенциалы в жизни, обеспечивающие ее игру, интерес, развитие и саму жизнь, наконец. Вот как пишет он об этом:

"Я не хочу, чтобы меня смешивали или ставили наравне с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: "Люди не равны."

И они не должны быть равны! Чем была бы моя любовь к сверхчеловеку, если бы я говорил иначе?"

Но и здесь перегибает Заратустра и вот как заканчивает тира­ду:

"Пусть по тысяче мостов и тропинок стремятся они к будущему, и

пусть между ними будет все больше войны и неравенства: так застав­ляет меня говорить моя великая любовь!"

Не просто разность потенциалов - неравенство и порождаемую ей иг­ру жизни славит здесь Заратустра, но неограниченную разность и любой конфликт, порождаемый ею, включая войну:

"Вы говорите, что благая цель освещает даже войну. Я же говорю вам, что благо войны освещает всякую цель!"

Да, полное равенство для человеческого общества равносиль­но энтропийной смерти. Жизнь на земле существует благодаря разности температур между пламенем Солнца и космическим холодом. Но ошибается Заратустра, полагая, что чем больше разность потенциа­лов, тем лучше для жизни. Жизнь это поверхностное, пленочное явление. Из всего обследованного космического пространства она существует лишь на поверхности Земли, где разность температур от -60*С до +60*С - ничтожно тонкая пленка в сравнении с разницей между холодом межзвездного простора и пламенем звезд. Устрани эту разницу температур на Земле и жизнь на ней постепенно погибнет. Помести нашу Землю на поверхность Солнца или в глубины межзвездного прос­транства и жизнь на ней погибнет мгновенно. Но это последнее – это то, к чему зовет нас Заратустра, особенно, если мы будем реализовывать его призыв к войне в наше время атомных игрушек.

В рамках этой темы противопоставляет также Заратустра тело душе и духу, земное небесному и веру в человека вере в Бога:

"Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти, достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желающая больше хотеть: ею соз­даны все боги и другие миры."

"Больными и умирающими были те, кто презирали тело и землю и изо­брели небо и искупительные капли крови: но даже и эти сладкие яды брали они у тела и у земли!"

"Так проходит тело через историю, оно нарождается и борется. А дух - что он для тела? Глашатай битв и побед, товарищ и отголосок."

В порядке исключения, Заратустра, говорящий притчами и шагающий "с вершины на вершину", строит здесь и некоторую аргументацию себе в помощь. Он вводит понятие "Само", аналогичное Фрейдовскому "Оно", но более богатое, не сводимое к одному лишь "либидо", как у Фрейда. /Заметим, кстати, что Ницше предвосхищал здесь Фрейда/. Это "Само" растет из тела, а дух и душа, и "Я" растут из "Само":

"Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, для чего нужна твоему телу твоя высшая мудрость? Твое "Само" смеется над твоим "я" и его гордыми скачками. "Что мне эти скачки и поле­ты мысли? - говорит оно себе. - Окольный путь к моей цели. Я служу по­мочами для "я" и внушителем его понятий."

Заратустра здесь прав отчасти. Не вызывает сомнения, что душа, дух и "я" сложились эволюционно гораздо позже, чем тело. И все-таки лишь наполовину прав он здесь. Прав он, выступая против пренебрежения христианской религией потребностями тела и всем земным. Но впадает он в тот же грех, что и "пауки-крестовики", как он называет христианских проповедников, рассматривая дух и "я" лишь как что-то вспомогательное для тела. Ибо хоть душевно-духовные потребности и сложились в эволюционном развитии позже, никак не пренебрежимы они в современном человеке в сравнении с потребностями тела. Укажу лишь на способность человека жертвовать жизнью, а значит и телом и всем земным, во ими служения идее /духу/ или из-за душевных привязанностей. Поэтому, выступая против пренебрежения христианством земного и телесного, нет нужды впадать в противоположную крайность и принижать дух и душу. Ведь не первый Заратустра вос­стал против этого. Были другие, которые это сдела­ли до него и не хуже него, и не впадая из крайности в крайность. Лю­ди Возрождения научили нас любить тело и все земное, не пренебрегая душой и духом, и верить в человека, не отвергая веры в Бога. Знаком ли ты, Заратустра, с их гармоническим учением?

И, наконец, и сама христианская религия – в первоисточнике своем – это не пренебрежение земным в угоду небесному и уничижение человека пред лицом Бога. "По образу и подобию Божьему" создан человек, сказано там, а это значит, что не принижен он, а возвеличен. Возвеличение это - и в тех высоких требованиях, что предъявляет религия к человеку, требованиях, которые, как увидим в дальнейшем, отвергает Заратустра. Также и пренебрежение земной жизнью и ее радостями не обязательно следует из основ учения христиан­ства /и тем более иудаизма/. Ведь этот земной мир - это также творение Бога /для тех, кто верит в него/, прекрасное творение, а, значит, грех совершает тот, кто не радуется земной жизни. Но, конечно, есть в хрис­тианстве, а тем более в отдельных направлениях его и то, против чего восстал Заратустра, и прежде всего отказ от борьбы за лучшее устроение этой земной жизни. Вообще, я определил бы грань между лжесмиренными, лжедобродетельными и прочими лже от христианства и нормальными верующими, грань, которую сам Заратустра не проводит, таким вопросом: Не потому ли ты, верующий, ходишь в храм молиться, соблюдает посты и ведешь кисло-сладкие разговоры про "не судите, да не судимы будете", что ты сер и бесцветен, что тебе не охота возложить на себя бремя саморазвития, или ты боязлив и ленив душою, для того чтобы гордо ша­гать по саду жизни, вкушая его плодов, наслаждаясь его красотой, но и будучи готов рискнуть собой и будучи готов сам отвечать за свои поступки? Если это так, то прав в отношении тебя Заратустра и прежде чем молиться в храме, тебе следует научиться быть просто человеком.

К теме "Заратустра против загнивания жизни" относится и прославление им воли, силы воли, сильных желаний и сильных страс­тей, сильных личностей:

"Все чувствующее страдает во мне и находится в темнице: но воля моя всегда приходит ко мне, как освободительница и вестница радос­ти.

Воля освобождает: таково истинное учение о воле и свободе - ему

учит вас Заратустра."

Сильные желания, сильная воля. Кто станет спорить с Заратустрой, что будет пресной жизнь без них. Но ведь есть же вопрос, на что направлена эта воля, эти сильные страсти, это "я хочу". К сожалению, для Заратустры нет этого вопроса. Оголтела его воля и не знает она гра­ниц.

"Прочь от бога и богов тянула меня эта воля; и что осталось бы создавать, если бы боги - существовали!"

"Себя самого приношу я в жертву любви своей, и ближнего своего подобно себе."

Себя самого приносить в жертву любви своей - это красиво, но за что же ближнего?

Этот чрезмерный акцент Заратустры на волю, на силу естественно сочетается у него с требованием большой разницы потенциалов - сильного неравенства и борьбы, включая войну, и порождает также отрицание им всякой умеренности и полутонов, как посредственности и гнили жизни:

"Мы ненавидим ползущие облака, этих посредников и смесителей: это существа разнородные и неопределенные, которые не научились ни благословлять, ни проклинать от всего сердца.

Лучше буду я сидеть в бочке под закрытым небом или в бездне без неба, чем видеть тебя, ясное небо, омраченным ползущими облаками!...

Ибо легче мне переносить шум и гром, и проклятия непогоды, чем это осторожное, нерешительное, кошачье спокойствие; и даже среди людей ненавижу я всего больше всех тихонько ступающих, половинчатых и не­определенных, медлительных, как ползущие облака."

Заратустра - эстет и прекрасные образы, верно, служат ему, когда мысль бьет точно в цель, но когда он промахивается, то и образы его становятся фальшивыми и выдают его. Представить только, как обеднел бы лик природы без медлительных, неопреде­ленных, изменчивых облаков, какое это было бы однообразие: день ото дня наблюдать только чистое небо и палящее солнце на нем. Я не знаю, как относился Ницше к живописи японца Хокусайи, к музыке Рахманино­ва, к импрессионистам, но если следовать сказанному им, мы должны были бы все это отвергнуть и слушать лишь "Полет Валькирий" Вагнера или нечто ему противоположное, сентиментально безоблачное. И все это – парадокс - во имя интересности жизни.

А при переходе от аллегорий и символов к тому, что они символи­зируют, получается, что целые пласты людей, не являющихся обывателями, трусами, людей нормальных, порядочных, увлеченных чем-то надличным, будь-то профессия, природа, искусство и т.д., но людей тихих, скромных, не рвущихся к самоутверждению, не рвущихся взять силой все от жизни, полагающих, что жизнь сама порадует нас и счастьем и испытаниями, и нужно лишь быть готовым к ним, а не бегать за ними, высунув язык, отметаются Заратустрой в лишние. Это сорт людей, воспетый Окуджавой /"О, были б помыслы чисты, а остальное все приложится"/, сорт людей, хорошо известный в русской культуре, но сорт, которого, очевидно, не знает Заратустра.

Чрезмерное тяготение Заратустры все решать силой смазывает нюансы и портит тот сад жизни, то ее наполнение, о котором он так печется. Возьмем любовь - один из великолепнейших наполнителей жизни, одно из лучших украшений ее сада. Нет, никто не скажет, что Заратустра вообще не знает, что это такое. У него есть немало прекрасных строк о любви. Вот, например, из главы "О старых и молодых женщинах":

"Пусть в вашей любви будет ваша честь!" - говорит он, обращаясь к женщинам. – "Вообще женщина мало понимает в чести. Но пусть будет ваша честь в том, чтобы всегда больше любить, чем быть любимыми, и никогда не быть вторыми."

Но тут же вплетается у него в тему любви силовой оттенок:

"И повиноваться должна женщина..."

"Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!"

Конечно, Заратустра говорит символами. Но почему не употребил он, скажем, такой символ: Женщина - это тонкий инструмент, из которого тот, кто умеет играть, извлекает дивные звуки? Нет, Заратустре нужна плетка, когда он идет к женщинам. Этим тонким инструментом он хочет за­бивать гвозди. И это у него - пестование сада жизни!

И все же есть ли в жизни место для воли Заратустры? Есть ли в ней для нее почетное место? Я имею в виду, не только для доброй воли или силы воли, направленной на добрые дела. Я имею в виду, для воли выраженной заратустровским "я хочу". Так вот, этой воле тоже, безусловно, есть место в жизни.

Есть, ибо это - воля дикого животного, от которого произошел человек, и часть которого сидит в нем, это воля челове­ка вне общества, воля дикого американского Запада. Это воля природы. Это воля, о которой писал Пушкин:

"На свете счастья нет

Но есть покой и воля"

Мы можем сказать: были эти покой и воля во времена Пушкина, а сейчас их становится все меньше. Но и тогда они были не в обществе, а вне его. Ведь не царский лжедвор имел в виду Пушкин, говоря о покое и воле "на свете". Общество же не может принимать неограниченной воли "я хочу" не разрушаясь, не возвращая человечество назад к пе­щерам, не лишая человека того собственно человеческого, созданного культурой, от которого, конечно, и Пушкин ни за что не отказался бы, в том числе и во имя "покоя и воли".

И все-таки человеку нужна эта воля, ибо без нее, как и без духовности, он утратит какую-то важную сторону своей человеческой сути. Он престо перестанет быть человеком, станет каким то новым видом, для которого нужно будет новое название. Правда, Заратустра как раз и зовет нас к "преодолению человека" и сотворению нового вида под названием сверхчеловек, но еще не известно, захотим ли мы пойти с ним к этой цели.

Возникает вопрос, что же делать, чтобы не дать завять ни животной ни собственно человеческой природе человека. Эта работа - не место для развернутого ответа на него, тем белее, что достаточный ответ сегодня вряд ли может быть дан. Но кое-что на эту тему я хочу сказать.

Во-первых, в отличие от времен Ницше, сегодня стало ясно практи­чески всем, что ту Природу, которая была колыбелью человечества, и в которой только и есть упомянутая воля, нельзя уничтожать ни в порыве преобразования мира, ни в упоении от "победы человека над силами природы", ни в погоне за пресловутым материальным благосостоянием.

Во-вторых, становится ясным, что природа должна быть сохранена не только в компьютерной памяти, где будет закодирован генофонд всех видов живого, не только в зоопарках и дендропарках и, наконец, даже не только в национальных заповедниках. Я думаю, что рано или поздно люди придут к пониманию необходимости возврата под дикую природу некой критической части суши с одновременным решени­ем демографической проблемы. И тогда восстановится баланс между физической и духовной природой человека, уже нарушенный и продолжа­ющий нарушаться сегодня. Пожелавший глотнуть воли не будет нуждать­ся в том, чтобы избить кого-нибудь, убить, изнасиловать или носить­ся как угорелый на оглушительно ревущем мотоцикле, нарушая покой других, или конвульсивно дергаться в дискотеке под тяжелый рок, смот­реть порнуху или фильмы ужасов, или набираться сеансов психоанализа для "покоя". Он сможет уйти в природу и там найти покой или про­явить свое "я хочу" и волю в борьбе с дикими животными, голодом и холодом.

Правда и тут потребуется некоторая регламентация. Ибо, если уходящие в природу будут ехать в нее на джипах, везя с собой ружья и прочее оборудование, то она вновь вскоре исчезнет или "любители природы" настроят там "хап" городков, провозгласят себя народом и пот­ребуют независимости и признания в ООН. Но полная свобода - это абстракция, никогда не существовавшая и не могущая существовать. Жизнь в природе и отношения людей, встречающихся в ней, будут регламенти­роваться правилами, но правилами отличными от норм цивилизованного общества, правилами, подобными тем, что господствовали на амери­канском диком Западе во время оно.

Нигилизм Заратустры

Когда Заратустра "перегибает", проклиная лже добродетельных, лже смиренных и лже ревнителей равенства, то это еще можно принять за побочный результат избранного им стиля. Ведь Заратустра говорит притчами и символами, и можно долго рефлексировать, верно ли мы его поняли, и отыскивать в подтверждение сомнениям места, где, скажем, о той же добродетели говорит он с оттенком симпатии. Но... нет нужды. Свое отношение к этическим цен­ностям в целом, к проблеме добра и зла 3аратустра выражает многократно вполне категорично:

"Символы - все имена добра и зла: они ничего не выражают, они только знаки. Безумец тот, кто хочет познать их."

"Поистине, я говорю вам: добро и зло, которые были бы непреходящими,- не существуют!"

"Ибо все вещи крещены у источника вечности и по ту сторону добра и зла; и добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака."

"Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности: "добро" и "зло" - так называется это наследие. И ради них прощают то, что живем мы."

"Но тот открыл себя самого, кто говорит: это мое добро и мое зло: этим заставляет он замолчать полукрота, полукарлика, который говорит: "Добро для всех, зло для всех."

"Ты не должен грабить! Ты не должен убивать!" - такие слова называ­лись некогда священными; перед ними преклонялись колена и головы, и к ним подходили разувшись...

Разве в самой жизни нет - грабежа и убийства? И считать эти слова священными, разве не значит - убивать саму истину?"

Любители пиететов, стремящиеся возвести Ницше на пьедестал святости и непогрешимости, могут попытаться и тут защитить (а заодно и засиропить) Заратустру. Мол, не вообще грабеж и убийство имеет в виду он здесь, а оправданные, вроде убийства при самозащите. Но вряд ли сам Заратустра одобрил бы таких своих защитников. Он, говоривший о себе: "Я – Заратустра, нечестивец: я варю каждый случай в моем котле, и только когда он там вполне сварится, я приветствую его, как мою пищу", вряд ли захотел бы иметь своими сторонниками тех, кто его самого благословляет, не "проварив в своем котле". К тому же есть у него фразы (я приведу их в следующей главе), которые делают такое толкование совсем невозможным.

Если бы Заратустра оставил нам только эти высказывания, то эта часть его учения не заслуживала бы полемики, а вся книга не имела бы того влияния, которое она имела и имеет, и не завораживала бы она все новые поколения читателей. Но не так уж прост "старый нечес­тивец" и, хотя он не любит рациональных, последовательных, логич­ных объяснений и так говорит об этом: "0 небо надо мною, ты, чистое, высокое! Теперь для меня в том твоя чистота, что нет вечного паука - разума и паутины его.", но лукавит он здесь и именно в ниспровержении общечеловеческих этических норм прибегает к рациональным обоснованиям, рациональным по сути, хотя и придана им форма притч, симво­лов и прочего любимого Заратустрой.

Первое такое обоснование связано у него со все той же темой "про­тив загнивания жизни" и суть его в том, что моральные обязанности утяжеляют и опресняют жизнь:

"А мы - мы доверчиво тащим, что дают нам в наследство, на сильных плечах по бесплодным горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: "Да, жизнь тяжело нести!"

Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он слишком много постороннего на своих плечах. Как верблюд, становит­ся он на колени и позволяет хорошенько навьючить себя.

Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому почитанию: слишком много посторонних слов и ценностей навьючивает он на себя, - и жизнь кажется ему пустыней!"

Мысль не нова, зато не увядает. Во все времена все любители интересности жизни, с риском или без риска, но за чужой счет, включая воров в законе и прочих профессионалов преступного мира, оправдывали себя ею. Сегод­ня же особенно популярна она у издателей порнухи и "желтой" прессы, у наживающихся на проституции и у шаманов шоу-бизнеса, потрясающих гениталиями со всех эстрад и экранов мира. Не их, ох не их имел в виду отшельник Заратустра, любивший порассуждать о благородстве, приводя упомянутые аргументы. Ох, как ненавидел он их заочно, еще до их появления. Но что поделать, он дал им своими аргументами объективное основание объявлять себя его наследниками.

Что можно сказать на эту тему в ответ Заратустре и всем, желающим для психологического комфорта обосновать пренебрежение моралью "философией" типа: либо принимай­те интересную жизнь без морали, либо влачите серую и скучную жизнь обывателя? Можно сказать, что это ложь, что третьего не дано. Тот, кто жаждет остроты жизни, борьбы, приключений, опасности, может найти их не только в уголовном мире, в войне и, вообще, в насилии. Еще стоят на земле высокие горы и текут порожистые реки - подниматься на первые и ходить на байдарках и пло­тах по вторым дает возможность испытать опасность, пережить приключения, и вкусить "покоя и воли" тем, кто этого ищет. Есть много острых, увлекательных и мужественных видов спорта. И наконец, можно находить остроту и уп­ражнять волю, не только нарушая закон и мораль, но и борясь с нарушителями.

А что касается "клубнички", которую Заратустра хоть и не любил, но невольно дал ей оправдание, то прежде всего нужно отметить, что то обстоятельство, что "под одеждой люди голы", было известно задолго до сексуальной революции, и это еще большой вопрос, обогащается ли эта сторона жизни от того, что общество заливается порнухой дешевой и порнухой "солидной" - всевозможными сексологическими исследованиями: популярными, непопулярными, телевизионными дискуссиями и циклами, а также мемуарами бывших гетер, а ныне профессорш сексологии.

Наконец, существует мир душевного и духовного: любовь, дружба, служение надличной идее – Богу, отечеству, искус­ству, науке. Мир, способный дать необычайное наполнение человеческой жизни и обеспечивающий ее интересность, но не требующий нарушения морали. Это удивительным образом ускользает из поля зрения знатока жизни Заратустры.

Гораздо более серьезное обоснование морального нигилизма связано у Заратустры со своеобразной трактовкой им духа и его превращений. Отшельник Заратустра, хоть и подчиняет духовное телесному, но все же достаточно высоко ценит дух. Но понимает он его, безусловно, не так, как я определил его в "Неорационализме" - как сильную надличную привязанность. Заратустра определения духа, как всегда, не дает, но нет сомнений, что личностный элемент, "я хочу", является доминирующей компонентой его духа. Силен в нем также силовой акцент:

"Вы знаете только искры духа: но вы не видите наковальни, какой является он, и жестокости его молота!"

Но нас важнее его учение "о трех превращениях духа".

"Три превращения духа называю я вам" - говорит Заратустра, и да­лее описывает их. Сначала - служение некой идее, принятие и исполнение ее "должно":

'Что есть тяжесть?" - вопрошает дух, становится, как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его."

Затем - протест против не только этих, но и всяких "должно" и замена их на "я хочу":

"Но в самый уединенной пустыне совершается второе превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он себе завоевать и господином быть в своей собственной пустыне.

Своего последнего господина ищет он здесь: врагом хочет он стать ему и своему последнему богу, из-за победы хочет он бороться с ве­ликим драконом.

Кто же этот великий дракон, которого дух не хочет более называть господином и богом? "Ты должен" называется великий дракон. Но дух льва говорит: "я хочу"."

И, наконец, принятие нового "должно":

"...свой мир находит отрешившийся от него."

Невозможно не почувствовать, что Ницше уловил здесь какую-то очень существенную связь в природе человека и общества обеспечивающую повторяемость нарисованной им картины раз за разом на протяжении истории до и после него. Интересно, что уже после Ницше это просто вошло в моду. Сначала Марксизм: "Мы старый мир разрушим до основанья, а затем мы мир, мы новый мир построим". Затем экзистенциализм, который нового мира, правда, строить не собирался, зато старый развалял еще успешней марксизма. Последователи же зкзиста и Фрейда и поныне бегают, как ошалелые в поисках, чего бы еще разрушить не раз­рушенного. Вот в Киеве недавно полиция разогнала нудистов, заполнивших весь Гидропарк, так один из них заявил, что все равно он не намерен считаться с мнением обывателей. Ну а если все разденутся до гола, что он еще придумает разрушать, дабы его не приняли за обывателя? Да если существует загробный мир и душа Заратустры-Ницше знает, каких последователей нашли его идеи, то переворачивается она в гро­бу, не находя себе покоя.

Так что же есть такое в природе человека и общества, что приводит к периодическим более или менее массовым устремлениям раз­рушать старые ценности и водружать на их место новые?

У человека есть разные потребности, к тому же разной природы и разного потенциала. Потребности физиологические: пища сон, отдых, удобства, половые потребности; потребности душевно - духовные: любовь, дружба, служение надличному; потребность в свободе, в деятельности, в самоутверждении; потребность в общении с себе подобными; потребность в развлечении, в интересной жизни. Часть этих потребностей находится в противоречии друг с другом, даже если речь идет об одном и том же человеке. Например, потребность в свободе противоречит потребности

в служении надличному, да и вообще практически любым душевно – духовным привязанностям. Но гораздо больше противоречий или, более общо говоря, связей существует между потребностями даже одними и теми же, но разных людей в обществе. Например, потребность в свободе одного - это слушать музыку включенного на полную мощность приемника, а потребность в той же свободе его соседа - это, чтобы ему не мешали в это время спать.

"Должно", о котором говорит Заратустра, - это десять религиозных запо­ведей или моральный кодекс строителя коммунизма, свод джентльменских правил, кодекс самурая, свод религиозных предписаний и ограни­чений типа поста или кошерной пищи у евреев, и, наконец, уголовный кодекс, а также множество ограниченней принятостью. Часть из этих "должно", прежде всего такие, как десять заповедей или их вариации, т.е. нормы морали, по крайней мере в идеале, по намерениям предназ­начены так отрегулировать отношения людей в обществе, чтобы обеспе­чить наивысшее удовлетворение всех потребностей всех членов общес­тва в среднем, или иными словами, чтобы уменьшить противоречия и стол­кновения между потребностями разных людей. Для этого постулируются, скажем, "не убий" и "не укради". Без сложных выводов видно, что там, где это не запрещено, не может быть организованного общества и его эффективного материального производства, а, следовательно, будут немедленно и сильно ущемлены самые жесткие физиологические потребности большинства членов общества, что не раз и случалось в истории в периоды смут и безвластия. Но это в идеале. В действительности же принятая мораль, как правило, не идеальна /тем более уголовный кодеке, призванный ее закреплять/. Главное же, что, как показано в "Неорационализе", никакая идеальная система "должно" не способна удовлетво­рить полностью всех членов общества. Например, столь сутьевая потребность, как потребность в свободе, ограничивается, заневоливается при самой идеальной системе морали и самом либеральном уголовном кодексе, в силу, хотя бы, упомянутого выше противоречия между свободами разных людей. Так что всегда в обществе существует потенциал неудовлетворенных потребностей, зовущий к ниспровержению существующих "должно", особенно тех, которые ограничивают наиболее наболевшие и угнетенные на сегодня потребности. Это и обуславливает происходящие периодически в истории человечества взрывы, с низвержени­ем каких-нибудь "должно", чтобы заменить их другими, которые будут угнетать другие потребности, и, когда накопит­ся достаточный их потенциал, произойдет очередной взрыв и очередная смена "должно". /Причем нельзя сказать, что за минувшую историю все эти смены напоминали сходящийся итерационный процесс в математике. Как правило, это были кидания из одной крайности в другую./

Это то, что уловил Заратустра в своих "трех превращениях духа". Но он сделал отсюда неверный вывод об относительности любых моральных ценностей и норм, об относительности добра и зла. Т.е., как сказано, рационального обоснования этого вывода он открыто не делает, маски­руя его "скачками с вершину на вершину", но сам вывод преподносит вполне категорично.

Почему все-таки вывод неверный, если упомянутые колебания в истории действительно, прослеживаются? В "Неорационализме" показано, что существует оптимальная система основных "должно", оптимальная мораль, обеспечивающая, при прочих равных, наивысшее качество жизни людей в обществе, т.е. наилучшее удовлетворение всех потребностей у большинства членов общества. Эта система соответствует той общей части в природе людей, которая делает их, при всех их различиях, единым видом, отличным от любых других видов животных гораздо больше, чем могут быть самые большие отличия между людьми. Она соответствует и тем фундаментальным связям, которые существу­ют между людьми в любом обществе, независимо от экономической фор­мации, общественного строя и других изменяемых параметров существо­вания рода человеческого. Поэтому эта система является практически инвариантом, т. е. остается оптимальной во всей прошлой, а также будущей истории человечества, в предположении, что не будут радикально изменены условия его существования /скажем, в результате атомной войны/ или его внутренняя природа / скажем, с помощью инженерной генетики/. Эта система, конечно, не удовлетворяет полностью всех потребностей всех людей /что и невозможно/ и поэтому всегда будет существовать потенциалы неудовлетворенных потребностей, который может побуждать к пересмотру системы "должно". Но всякое отклонение от оптимума, хотя и может лучше удовлетворить отдельные потребности, приведет к худшему удовлетворению других, причем такому, что общий уровень качества жизни общества станет хуже. Так, например, анархия может лучше удовлетворить потребность в свободе у большинства, чем нормальная демократия, но нет нужды рассматривать, что будет при этом с другими потребностями людей, начиная с потребностей материальных. Вот почему не прав здесь Заратустра и вот почему так опасен его призыв к радикальному пересмотру этических норм той близкой к оптимуму морали, которая была найдена путем долгого и горького опыта длиннейшей ве­реницы человеческих поколений или, по мнению верующих, дана Богом. К каким трагическим последствиям может привести попытка реализовать этот призыв показал фашизм.

Объективность требует отметить, что в "Трех превращениях духа" Заратустра не говорит именно и только о морали. Он говорит о любых "должно", порождаемых человеческим духом. Существуют "должно", не обладающие инвариантностью норм морали и сохраняющие свою полезность и верность лишь в определенные истерические эпохи. Таковы, например, служение царю или кодекс самурая. Они сложились исторически и приходит время, когда они отмирают. Кроме того, как показано в "Неорационализме", всякая духовная идея, религия ли или нерелигиозное учение типа марксизма, независимо от того, насколько эти учения верны и хороши, имеет некие общие законы развития. И в частности, на определенном этапе каждая идея начинает обрастать омертвелыми скорлупами духа, т.е. все более плодить всевозможные "должно", всевозможные предписания и ограничения, все менее служащие исходному идеалу и все более - жрецам идеи, будь то священническая каста для религии иди партийная номенклатура в случае марксизма. Ниспровержение "должно" умерших идей или омертвелых скорлуп идей еще не умерших - святое дело и здесь, воистину, служит людям бунтарский дух Заратустры. Но, к сожалению, 3аратустра не ограничивается лишь этими "должно", а зовет к периодическому разрушению любых человеческих норм, зовет нас быть "по ту сторону добра и зла".

Есть и еще одна ебъективность, которую прозрел Заратустра в своих "Трех превращениях духа". В самом человеке, в генах его заложена цикличность, которую он описывает здесь. В детстве человек воспринимает то, чему его учат старшие и примерно в отрочестве он весь - служение тому "должно", которому его научили. Но в молодости наступает период самоутверждения, а вместе с ним зачастую и бунта против "должно" и провозглашения "я хочу":

"И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет

Кому опостылели страны отцов

Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет

Внимая заветам седых мудрецов..."

И т.п.

И, наконец, в случае нормального вызревания, (которое не всегда имеет место; не всегда и молодость, в упомянутым смысле бывает у человека/, он приходит вновь к "Должно", но самостоятельно выстраданным, пропущенным через себя.

Примеров тут несть числа. Это и вечные бунты новых поколений про­тив отцов, и блудные сыновья с их возвращением, и так называемые гре­хи молодости и т.д. Только в большинстве случаев молодость, отбушевав, возвращается к тем же ценностям, к тем же "должно", против которых восставала. И это подтверждает существование вечных, инвариантных "должно". Но не всегда происходит этот возврат и, когда речь идет о ценностях, которые отжили свой век, то именно этот всегда существующий потенциал молодого бунта приводит к сбрасыва­нию омертвелых оков.

Т.е. мы видим, что в этой заложенной в генах человеческих цикличности есть важная функция, необходимая для выживания рода человеческого и приспособления его к новым условиям. Но в ней же заложена и опасность, состоящая в том, что, будучи направлен ложными учителями, потенциал этот может становиться /и становился уже не раз в истории/ разрушительным.

Каково же может быть решение проблемы, связанной с этой особенностью человеческой натуры? Решение философское и решение практическое, через разумное устройство общества?

Философское решение состоит в там, что, как я уже сказал, существуют незыблемые, инвариантные "должно" - фундаментальные этические нормы. Ясное понимание этого избавит молодежь, стремящуюся к самореализации от ненужного экспериментирования и побудит искать другие объекты для выхода своей энергии.

Что касается общественного устройства, то оно, очевидно, должно быть таким, чтобы для упомянутого потенциала существовал более-менее неразрушительный и даже полезный выход. Я не намерен в работе посвященной Заратустре, проектировать наилучшее общественное устройство, но позволю себе сравнить в рассматриваемом аспекте пресловутые капитализм и социализм. Для этого сначала уточним, что из себя представляет упомянутый потенциал. Мы коснулись этого потенциала в связи с "Тремя превращениями духа" Заратустры, коснулись как такого, который может проявлять себя и проявлял в разные моменты истории в разрушении прежних "должно". Но было бы неверно делать вывод, что в природе человека, в определенной фазе его развития, есть потенциал, направленный, именно, на разрушение любых существующих "должно". Существует потребность молодости в самостоятельности, в самовыявлении, в самоутверждении. Потенциал этот требует своего дела для молодости, своего дела в широком смысле, а к разрушению прежних "должно" он обраща­ется либо, если у него нет другого выхода, либо под воз­действием соответствующих учений, истинных или ложных.

Так вот, капитализм и дает возможность своего дела, правда, "дела" в узком смысле слова. Добавим к этому свободу, которую дает демокра­тия при капитализме: свободу политической деятельности и любых общественных организаций и т.д. Все это дает легитимные выходы упомя­нутому потенциалу при капитализме. И в этом смысле преимущество капитализма перед социализмом неоспоримо.

Возвращаемся к Заратустре. В "Трех превращениях" он аппелирует к рассматриваемому потенциалу человеческой натуры, молодой в особенности, де­лает это с большой художественной силой и в той мере, в какой это относится к отжившим "должно", проповеди Заратустры будут служить людям и впредь. Но в который раз переходит он здесь границу истинности своих утверждений и смущает разум молодых и незрелых, зовя их за собой в "по ту сторону добра и зла".

Еще одним рациональным аргументом Заратустры в пользу этического релятивизма, аргументом, также упакованным в форму символов и притч, является его теория народа, как носителя и хранителя системы ценностей, своей у каждого народа. Так говорит он об этом:

"Это знамение даю я вам - каждый народ говорит на своем языке о добре и зле: этого языка не понимает сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и нравах."

"Многое, что у одного народа называется добром, у другого называ­ется стыдом и позором: так нашел я. Многое, что нашел я, здесь называлось злом, а там украшалось пурпурной мантией почести.

Никогда один сосед не понимал другого: всегда удивлялась душа его безумству и злобе соседа."

В этой теории есть важное рациональнее зерно: Главным отличием народа от народа является не язык, культура или национальный харак­тер, а национальная система приоритетов. Я бы сказал, что без такой системы приоритетов, принимаемой значительным большинством, нет наро­да. Народ является в немалой степени творцом этой системы и ее хра­нителем. В ней проявляется его национальный характер и с ней нераз­рывно связана его культура.

Но если у каждого народа своя система ценностей, отличная от таких же у других народов, то не прав ли Заратустра, утверждая относительность добра и зла, относительность морали? Я говорю, нет и вот почему.

Прежде всего, в систему ценностей, о которой говорит здесь Заратустра, входят не только нормы морали, но и обычаи, традиции и нравы народов, которые не обязательно содержат в себе моральный аспект. Заратустра, к сожалению, валит все в одну кучу. Но если разделить, то в отношении обычаев и нравов, не связанных с моралью, Заратустра прав. Сказано: "Веселие Руси есть пити" и того, ко станет разводить вино водой, дабы не захмелеть, засмеют здесь. Древние же греки обливали презрением того, кто пил вино, не разбавляя. Англичане ценят сдержанность и холодное достоинство, французы - непринужденность и жовиальность. И т.д. и т.п. Но главное не в этом.

Заратустра хоть и валит в одну кучу обычаи и нормы морали, но совершенно четко говорит о добре и зле, разном для разных народов и мы чувствуем, что он, по крайней мере, не совсем не прав и в этом. Как же это может быть и как это может вязаться с существованием инвариантных общечеловеческих "должно"?

Дело в том, что из себя представляют нормы морали. 0ни имеют некоторую категорическую безусловную часть, определяющую, что, вообще, есть добро, а что зло, независимо от обстоятельств, при которых совершаются злые или добрые поступки, и без оценок степеней добра и зла или без сравнения, насколько одно зло злее другого и, аналогично, доб­ро - добрее. Именно такой характер носит традиционная формулировка норм морали, ведущая свое начало от десяти заповедей: "Не убий", "Не укради", "Возлюби ближнего своего". Однако для практического при­менения этих норм категорической, безотносительной их части и, соответственно, формулировки недостаточно. Люди совершают свои поступки не в вакууме, а в конкретных обстоятельствах, причем нередко возникают ситуации, когда исполнение одной нормы противоречит исполнению другой, как, например, в случае, когда отец велит украсть и заповедь "Не укради" противоречит заповеди "Чти отца своего". Поэтому необходимо устано­вление сравнительной предпочтительности различных норм, а также сте­пени влияния на них различных обстоятельств. Это и делается через посредство законов, дающих разной степени тяжести наказания за нару­шения различных норм, да еще обуславливающих эту тяжесть обстоятель­ствами, в которых совершено нарушение.

Конечно, уголовные кодексы – не идеальны и могут быть достаточно далеки от оптимума. Тем не менее, существование уголовных кодексов, различных в различных странах, помогает нам уяснить, как соотносится национальная этика с этикой общечеловеческой и почему существование у каждого народа своих пред­ставлений о добре и зле не противоречит существованию общечелове­ческих инвариантных этических норм. Общечеловеческие, инвариантные нормы - это категорическая, безусловная часть этики, даваемая прежде всего заповедями типа: "Не убий", "Не укради", "Не прелюбодействуй", "Возлюби ближнего своего" и т.д. Это основа моральной ткани, по которой каждый народ ткет узор своей национальной этики, отдавая разное предпочтение разным нормам и по-разному оценивая взаимодействие этих норм с обстоятельствами и другими неэтическими ценностя­ми. Ни один народ не говорит: "Убий", и не один не трактует "Не убий" абсолютистки. Каждый народ признает какие то обстоятельства, которые оправдывают и убийство, но у одних оправданием может служить толь­ко война и самозащита, у других - кровная месть и другие соображения чести /даже если это не записано в уголовный кодексе, но мораль, как сказано, не совпадает вполне с уголовным кодексом/.

Таким образом, мы мажем сказать, что Ницше в "Заратустре" сделал очень важное открытие в понимании сути национального и народного, но сделал отсюда неверный вывод об отсутствии общечеловеческих ос­нов добра и зла.

Еще один рациональный аргумент Заратустры в пользу проповедуемо­го им релятивизма морали - это противопоставление будущего блага человечества его нынешнему благу. Естественно, у Заратустры это аргумент рациональный лишь по сути, а не по форме. Заратустра, как всегда говорит притчами. И даже, по сути аргумент становится рациональным лишь после нашего додумывания того, что хотел он здесь сказать. Но, прежде всего, что он все-таки сам говорит на эту тему: "Выше любви к ближнему стоит любовь к дальнему и будущему." "Так гласит моя великая любовь к дальним: не щади своего ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть."

"О братья мои! В ком же лежит наибольшая опасность для всего че­ловеческого будущего? Не в добрых ли и праведных?"

В рациональной форме аргументация Заратустры сводится к тому, что если мы будем слишком добренькими сегодня или нагрузим себя слишком многими "должно", то завтра сад жизни зачахнет, из-за отсутствия борьбы атрофируются сильные желания, воля, люди измель­чают и деградируют. В той мере, в какой это касается распространенного сегодня лже гуманизма с его проповедью терпимости к бездуховности, к посредственности, к извращениям и даже с возведением их в норму, то не просто прав здесь Заратустра, но сегодня еще более пророчески звучат его слова, чем в дни когда они писались. Но отсюда не следует вывод, что, отбросив "Не убий" и "Не укради", мы придем к лучшему будущему хотя бы в отдаленней перспективе. Более того, на этом пути мы, вообще, не продвинемся далеко, т.к. успешно истребим себя довольно скоро.

Заратустра и фашизм

Был ли Заратустра /и Ницше, вообще/ предтечей фашизма? Ответ зависит от того, что мы будем понимать под "предтечей". Но, то, что между Заратустрой и фашизмом нельзя поставить непроницаемой перегородки, это я попытаюсь показать.

Освобождение человека от общечеловеческих норм морали, осуществленное Заратустрой - уже очень важный элемент фашистской идеологии. /Хотя Нише был не первый и не последний, кто делал это "освобождение", но он, безусловно, был один из выдающихся в этом деле). Многократно обсуждалась также связь учения Заратустры о сверхчеловеке с фашистской теорией сильной личности - "белокурой бестией". Одни отождествляют "белокурую бестию" со сверхчеловеком Заратустры, другие утвержда­ют, что это - не только не одно и то же, но и не имеет ничего общего. Действительно, Заратустра, не уставая, говорит о благородстве, о духовности, о самопожертвовании в контексте учения о сверхчеловеке:

"Поистине, я угадываю вас, мои ученики: вы стремитесь, подобно мне к дарящей добродетели...

Ваша жажда в том, чтобы самим стать жертвою и даянием: потому вы и жаждете собрать все богатства в своей душе."

Такие высказывания и зверства, творимые фашистами, кажутся несовместимыми на первый взгляд. Но, не мешает помнить, что многие из фашистов, особенно не рядовые, а, следовательно, более подкованные в фашистской теории, возвращаясь, ска­жем, на побывку домой после карательных операций над непокорным населением оккупированных территорий, могли с большим воодушевлением слушать музыку и не только Вагнера, были и готовые пожер­твовать собой за идею. Но главное, что заратустровский сверхчеловек - это не одно лишь благородство и самопожертвование, есть у него и такой, например, лик:

"Ах, звери мои, только одному научился я до сих пор, что человеку нужно его самое злее для его же лучшего,- что все самое злое есть его наилучшая сила и самый твердый камень для наивысшего созидателя; и что человек должен становиться лучше и злое."

""Человек должен становиться все лучше и злее" - так учу я. Самое злое нужно для блага сверхчеловека."

"И когда ваша душа становится большой, она становится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба."

Так что противоречие между фашистской "белокурой бестией" и заратустровским сверхчеловеком, если и есть, то лишь в нюансах.

Также и учение Заратустры о власти и подчинении перешло в теорию фашизма. После главы о "О трех превращениях", в которой учит он о вечном бунтарстве духа, выясняется, что созидание новых ценностей - это не для масс, а для сверхчеловеков. Массам же уготован удел подчинения воле и власти этих созидателей. Т.е., несмотря на то, что все ценности, все "должно" объявлены относительными, тут же вводится но­вое инвариантное "должно" - подчинение власти сверхчеловека или касты сверхчеловеков:

"Когда вы хотите единой воли, и эта перемена всех потребно­стей называется у вас необходимостью: тогда зарождается ваша добродетель.

Поистине, она есть новое добро и новое зло! Властью является эта новая добродетель..."

"Восстание-это доблесть раба. Вашей доблестью да будет повиновение!"

"...ваша высшая мысль должна быть вам приказана мною..."

Это свое новое "должно", новое добро и новое зло, именуемое властью, Заратустра обосновывает на фрейдистский, точнее адлеровский манер /и знал бы он с кем идейно соприкоснется в этом месте в будущем, может, одумался бы/. Естественно, обосновывает не в рациональной манере, а в притчах и символах, но рациональное содержание того, что он хотел сказать, за этим угадывается:

"Не река является вашей опасностью и концом вашего добра и зла, вы, мудрейшие, но сама эта воля, воля к власти, - неистощимая, творящая воля к жизни."

"...где бы ни находил я живое, везде слышал я речь о послушании. Все живое есть нечто повинующееся."

"Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле служащего находил я волю быть господином.

Чтобы сильнейшему служил более слабый – к тому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.

И как меньший отдает себя большему, чтобы тот радовался и власть имел над меньшим, так приносит себя в жертву и больший и

из-за власти ставит на доску жизнь свою."

"Только там, где есть жизнь, есть и воля: и это не воля к жизни - воля к власти!"

Т.е. на фрейдистский манер (а точнее Фрейд на манер Ницше) Заратустра провозглашает здесь существование в природе человека единственной или, во всяком случае, доминирующей потребности, потенциала, он же подлинная движущая причина и мотивация всех его поступков. Но в соответствии с Адлером у Заратустры это не либидо, а жажда власти.

Развернутая полемика с Заратустрой в этом вопросе означала бы также полемику с Фрейдом и Адлером, а это увело бы нас слишком далеко от темы. Поэтому я ограничусь лишь одним замечанием: Само то обстоятельство что после Фрейда, с его либидо в качестве главного "мото" человеческой натуры, появился Адлер, ставящий на это место власть, а затем Юнг с его архетипами, приводит к простой и естественной мысли: а почему, собственно, должно быть единственное "мото" у всех человеческих поступков или хотя бы только тот набор, что пред­лагает Юнг. Развитие этой мысли и свой набор потенциалов - потребностей, могущих служить движущей силой человеческих поступков, с рассмотрением связей между ними, я предлагаю в "Неорационализме".

Но мы можем усмотреть у Заратустры и еще один аргумент в пользу необходимости человечеству власти и подчинения. Правда, это усмотрение имеет субъективный характер и читателя, заявившего, что Заратустра не имел этого в виду по за его притчами, я не взялся бы переубеждать. Но в этом нет и нужды. Имел ли Заратустра этот аргумент в виду или нет, но его можно сконструировать из того, что он пишет, и коль так, то научная честность, на мой взгляд, требует это сделать. Аргумент этот базируется на противоречии между собственно человеческой, т.е. духовной природой человека и животной его природой, противоречии, которое уже упоминалось выше. Наличие этого противоречия приводит к проблеме поиска такого общественного устройства, которое, по возможности, устраняло бы или смягчало его. И мы можем сконструировать за Заратустру утверждение, что устройство общества, основанное на власти и подчинении, как раз и достигает этой цели.

Действительно, стремление к власти, присущее всем особям в животной стае, принадлежит, очевидно, животной природе человека, в то время как служение власти является, точнее, являлось одной из возможных форм духа в исторические периоды, когда монархия была наиболее при­емлемым для тех условий общественным строем. /См. "Неорационализм"/. Подчинение власти, опять же, соответствует животной природе чело­века, т.к. имеет место и в животной стае. Но помимо того, что даже во времена оправданного абсолютизма существовали, кроме служения монарху, и другие формы духа /религия, искусство и т.д./ и, что в дру­гих условиях служение монарху или диктатору не может давать духов­ной пищи большинству, поскольку такая форма правления уже не служит интересам общества, помимо всего этого, подчинение власти - в большинстве случаев признак не духовности, а рабства, низости и тру­сости. И лучшее тому доказательство дал фашизм, осуществивший на практике эту часть учения Заратустры: первые, кто побежал послушаться и служить властям новоявленных сверхчеловеков, то бишь фюреров всех рангов, были немецкие обыватели, те самые "последние люди", столь го­рячо ненавидимые Заратустрой. Духовное обнищание гитлеровской Гер­мании в целом также свидетельствует о том, что власть и подчинение далеко не всегда способствует росту и удовлетворению духа.

Объективности ради, следует заметить, что у Заратустры есть пассажи и против власти:

"Власти хотят они, и прежде всего рычага власти - много денег, - эти бессильные!"

"Все они хотят достичь трона: безумие их в том будто счастье восседает на троне! Часто грязь восседает на троне - и также часто трон на грязи"

Но легко видеть, что Заратустра выступает здесь не против власти вообще, а против власти слабых, власти грязных, власти денег. И в этом он не противоречит ни себе, ни фашизму, который также был против власти денег и уж тем белее - слабых, и фюреры которого склонны были демонстрировать внешние проявления благородства, вроде демонстративной любви к детям, животным, секретаршам и т.д.

Также и учение фашистов о праве высшей расы господствовать над низшими неотделимо от Заратустры /хотя имеет и другие "теоретические" подпорки/ и вот как пишет об этом он сам:

"О блаженное далекое время, когда народ говорил себе: "Я хочу над народами быть господином!"

Ибо братья мои, лучшее должны господствовать! И где учение гласит иначе, там нет лучшего."

И даже от самого страшного в фашизме, от истребления "неполноценных" людей, неотделим Заратустра. Ибо писал он и такое:

"О мои братья, разве я жесток? Но я говорю: что падает, то нужно еще толкнуть!"

"Живут слишком многие и слишком долго висят они на своих сучьях. Пусть же придет буря и стряхнет с дерева все гнилое и червивое!

О если бы пришли проповедники скорой смерти! 0ни были бы насто­ящею бурею на деревьях жизни!"

Есть у Заратустры и моменты, противоречащие фашистской идеологии. Так Заратустра выступал резко против государства:

"Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я вам, как знамение государства"

Фашисты же создали государство со всеми государственными атрибутами. Но вряд ли можно на этом основании отделить фашизм от учения Заратустры, тем более что, благодаря своему стилю, Ницше оставляет возможность весьма широко трактовать свои высказывания и можно утверждать, например, что Заратустра не против государства вообще, а лишь против общепринятого в его время типа государства, построенного на лжи, на власти денег и т.п.; фашисты же построили государство, основанное на власти силы и с возрождением обычаев народа, о которых печется Заратустра, т.е. довели его идеи до практической реализации. В любом случае фашисты, поднимая на знамя Ницше, не совершили подлога и фальсификации его учения. Они лишь вульгаризировали его. Но кто, скажите, реализуя на практике какое-либо из великих учений не вульгаризировал его? Возьмем хотя бы тот же марксизм и его практическую реа­лизацию в бывшем Советском Союзе. Мы не можем вину Сталина за ужасный террор полностью переложить на Маркса. Но мы не можем и Маркса освободить от ответственности за ошибки в его учении, скажем, за "теоретическое обоснование" необходимости и неизбежности пролетарской революции и диктатуры пролетариата, релятивизацию моральных норм (экспроприация экспроприаторов) и т.п., ошибки, способствовавшие и появлению диктатуры пролетариата и репрессиям, хотя масштаб и жестокость последних - это уже на совести Сталина. Аналогично - и соотношение Ницше с реальным фашизмом.

Защитники Ницше от обвинения его в фашизме ссылаются иногда на тему кольца у Заратустры, суть которой в повторяемости всех вещей в жизни:

"Все идет, все возвращается; вечно вращается колесо бытия. Все умирает, все вновь расцветает; вечно бежит год бытия."

"Ты должен первым возвестить это учение, - и как же этой великой судьбе не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!

Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы сами вместе с ними, и что мы уже существовали бесконечное число раз и все вещи вместе с нами."

Тема эта не противоречит напрямую фашизму, но есть косвенное противоречие, поскольку идея повторяемости и возвращаемости всего в жизни противоречит всякому активизму и в том числе и активизму фашистского толка. Действительно, к чему активничать, что то разрушать, а что то создавать в этой жизни, если рано или поздно все опять вернется к прежнему. И отсюда делается глубокомысленная мина умолчания - вот видите, Заратустра не так уж прост, чтобы сводить его к фашизму и кто так делает, тот примитивно упрощает. Ну, то, что Заратустра не сводится к фашизму, в том спору нет. Но это не значит, что он не сформулировал основные его идеи, не утверждал их и не оказал влияния на возникновение реального фашизма. И то, что у него есть там и сям противоречия самому себе, причем, как показано, не только в этом вопросе, не устраняет сказанного. Это тем белее верно для данного случая, т.к. легко видеть, в какой части противоречия Заратустра остается сам собой, а в какой заносит его на решительно чужое и чуждое ему поле. Действительно, он бахвалится, что первый додумался до идеи возвращения вещей ("Ты должен первым возвестить это учение"). Но это - крайне странное заблуждение с его стороны. Ведь было, было уже задолго до него сказано:

"Все возвратится на круги своя". Более того, это было сказано тем, кто в том же контексте и в том же логическом и эмоциональном ключе, сформулировал столь ненавистную Заратустре мысль: "Все суета сует и томление духа". Выступив с таким жаром и с таким блеском против проповедников "Все суета", Заратустра просто не мог не знать автора их учения - Экилизиаста, который задолго до него учил людей, что все повторяется в этой жизни. Не мог он и не понимать, что "Все возвратится на круги своя" великолепно вяжется со "Все суета", а вот к его активистскому учению, не только к фашистской части его, но и к тому лучшему, что есть в нем, оно подходит, как к корове седло. Да и написана тема кольца у Заратустры слабо, языком, который не идет ни в какое сравнение ни с Эклизиастом, ни с самим Заратустрой в его лучших местах.

Итак, "великий знаток жизни" Заратустра многого не понял или не знал в этой жизни, много напутал и много вреда принесла эта его путаница человечеству и много еще может принести, если не научимся мы отделять в его наследии семена от плевел. Но как бы не обильны и горьки были эти плевелы, мы должны бережно хранить тяжелые зерна познания, добытые гением Ницше и переданные нам в дар в "Заратустре". И первая из них - это любить эту земную жизнь, любить ее от всей души, независимо от того, верим ли мы в существование иной, загробной или нет, и бороться за то, чтобы сделать эту жизнь лучше и оставить сад жизни нашим потомкам прекрасней, чем он достался нам; но не менее всего этого стремиться самим быть достойными этой жизни.

Этот завет звучит в наши дни еще актуальнее, чем во времена Ницше. Причина тому - появление уже после Ницше учений экзистенциализма и фрейдизма, заложивших фундамент вышеупомянутой "новой ментальности", господствующей в мире западной цивилизации и поныне и приведшей к оскудению и одичанию того сада жизни, о котором печется Ницше. Причем парадокс заключается в том, что представители экзистен­циализма претендуют быть последователями Ницше на том основании, что они, якобы, заимствовали у него так называемое "дионисийское начало". Правомочно говорить о "дионисийском начале" у Ницше, в частности в "Заратустре" и правомочно говорить о "дионисийском начале" у экзистенциалистов, но это два существенно разных "начала", а глав­ное они имеют совершенно разное продолжение. Заратустра призывает нас любить земное. И экзистенциалисты призывают вроде бы к тому же. Но у них любовь к земному превращается в признание существования и ценности только ощущений и к отрицанию чувств, любви, например, и любых высоких устремлений. Вот как пишет Камю в одном из программных произведений экзистенциалистской литературы "Постороннем":

"...она сказала: - Ты меня любишь?
Я ответил, что это пустые слова, они ничего не значат..."

Или в другом месте:

"Так вот, вся его уверенность не стоит единого женского волоска."

Это герой "Постороннего" Мерсе о вере и религиозных чувствах неко­его священника. Сравним это с заратустровским:

"И посмотрите на этих мужчин: их глаза говорят, они не знают ничего лучшего на земле, как спать с женщиной. Грязь на дне их душ, и горе, если у грязи их есть еще дух!"

Да,3аратустра тоже не любил религию и священников. Но он был способен уважать искренние и сильные чувства и в них. А что касается любви, высоких чувств и устремлений, то вспомним еще раз его слова: "Смотрите! Я показываю вам последнего человека.

"Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?" - так вопрошает последний человек и моргает." Разве это не об экзистенциалистах и тех, кого они наплодили?

Целые поколения привела "новая ментальность" к выживанию из чувств. Как сказал французский поэт Ален Гинзбург в интервью Андрею Вознесенскому для "Огонька" /Цитирую по памяти/: Современный поэт не может писать о своих чувствах, он может писать лишь об обстоятельствах, которые не позволяют ему иметь их.

И все это было сделано под предлогом - научить людей ценить настоящие вещи в жизни: ощущения, свободу и быть самим собой. У Камю, например, в "Постороннем" - это ощущения близости с женщиной солнца, моря. У Сар­тра - это его знаменитая чашечка кофе и трубка. Можно подумать, что до экзистенциалистов человечество не подозревало о ценности ощущений и только чахло, натаскивая себя на несуществующие чувства. И никто до Камю не передал нам прелести ощущений женского тела, солнца и моря. Как по мне, так описания ощущений Мерсе от моря и солнца выглядят дидактическими упражнениями в сравнении с тем ощущением природы, которое передано, скажем, в "Казаках" Толстого. Но это не помешало тому же Толстому создать еще образ Наташи Ростовой, написать "Анну Каренину" и "Крейцерову сонату". Спрашивается, зачем нужно было раз­делить этот гармоничный мир и выкинуть из него, по крайней мере, не худшую часть? И оставить лишь "кайф", про который нам заявляет: "Вам нашего кайфу не понять". Действительно, где уж нам.

Можно еще много говорить о вреде саду жизни, принесенному философами экзистенциализма и фрейдизма, но можно сослаться на слова Заратустры - Ницше, авторитет которого ложно пытаются они использовать себе в помощь, слова, относящиеся прямо к ним:

"Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?"

Есть и еще одна причина, почему сегодня Заратустра по-прежнему актуален. В силу определенного разочарования западного общества сексом и насилием, порожденными "новой ментальностью", и в силу падения доктрины марксизма в странах бывшего Союза и его протекторатах и там и там наблюдается сегодня возрождение религии. Религия, вообще и хрис­тианская, может быть более других, является источником духа и в этом смысле ее возрождение - положительное явление. Однако, есть дух и есть дух. Хумейнизм - это тоже дух. И в марксизме был дух. И даже в фашизме был дух, смотря какой. Все зависит от того, на что направлен дух, т.е. от его конструктивной идеи, которая может быть и ошибочной и вредной. Кроме того, дух может фанатизироваться, омертвляться и т.д. Примеры всему этому даны в "Неорацинализме". Поэтому для того, чтобы цвел сад жизни, котором печется Заратустра, нужен дух, но нужен и рациональный подход в сочетании с ним. Заратустра – Ницше не грешит последним, но своими средствами (для которых, кстати, тоже есть почетное место в познании) он создал хороший противовес тем искривлениям учения христианской религии, которые накопились со временем и которые возрождаются и в наши дни вместе с возрождением религии. Это и псевдосмирение и отказ от активного обустройства этой жизни, на место которого ставятся рассуждения о посмертной жизни души, бренности этого мира и прочее. Последнее особенно характерно для эзотерического христианства, распространенного в наши дни больше, чем во времена Ницше, и более всего в среде интеллигенции – потенциально наиболее активного слоя общества.

Причем парадокс состоит в том, что христианство противостоит "новой ментальности", как духовное бездуховному, но там, где оно чересчур отрывается от земного, смыкается христианство со своим врагом по принципу крайностей, которые сходятся. И те и другие отвращают нас от активной заботы о саде жизни, хотя "новая ментальность" не отрицает активного индивидуализма, заботящегося о своем персональном успехе. И поэтому сегодня еще актуальнее, чем во времена Ницше, звучат слова Заратустры:

"Оставайтесь верны земле, братья мои, со всей властью вашей добродетели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познание служат смыслу земли! Об этом прошу и заклинаю я вас.
Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены! Ах, всегда было так много улетевшей добродетели!
Приводите, как я, улетевшую добродетель обратно к земле, - да, обратно к телу жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!"

 

 

 

 

 

 

Выставка американской живописи


Среди зрителей много молодых, симпатичных, одушевленных. Экскурсоводы чешут взахлеб с восторгом и упоением от своей причастности к великому искусству,  оттого, что вот они понимают это суперсовременное и такое сложное и приобщают к этому пониманию других. Так сказать, подвижническая миссия, "нести в народ" и главное что нести? - великое, бессмертное и облагораживающее искусство.
А вот совершенно умилительная картинка; симпатичная и сама еще юная экскурсоводка,  по виду кибуцница предводительствует стайку девочек-подростков. Она усадила их прямо на пол и, усевшись сама в середине, вдохновенно приобщает.
И только один ты, Воин, бродишь среди них мрачным Гамлетом, исполненный недовольства, раздражения и негодования. За что и на что? Разве эта цветущая юность, получающая столько удовольствия и восторга от выставки - не лучшее опровержение твоих теорий? Что мешает тебе самому приобщиться к ним и черпать из того же источника наслаждений?
Поверь мне, читатель, в ту минуту я был начисто лишен самоуверенности, я хотел приобщиться и быть как все. Я подошел к одной из экскурсоводок и послушал ее объяснения возле картины Поллака.
- Вот обратите внимание на масштаб этой картины и на ее динамизм.  Pеволюционно в ней то, что в ней нет центра композиции. Во всех картинах до этого был центр, и благодаря этому существовала иерархия всего изображения в отношении к нему. Поллак разрушил эту иерархию.
Что мне делать с моим проклятым рассудком. Он мешает  мне приобщиться и слиться в экстазе. Он подсовывает мне ехидный вопрос: А зачем? Зачем, собственно, нужно было разрушать иерархию? Я удерживаюсь от встревания, дабы не испортить идиллию. Я ведь и сам стосковался по подобной атмосфере, атмосфере вдохновения прекрасным …, но только без фальши.
А самой экскурсоводке подобные вопроса не приходят    в голову. Для нее, как и для Поллака, надо полагатъ, борьба с иерархией в живописи столь же естественно прогрессивна, как и борьба с иерархией наследуемой власти в феодальном обществе. И она продолжает с восторгом:
- У этой картины нет ни верха ни низа, ее можно повесить как угодно или еще лучше положить на пол (и ходить по ней ногами - добавляет ехидно мой внутренний голос).   
- А вот другая картина. Она меньшего размера и
благодаря динамизму мазков и ограниченности пространства мы чувствуем напряжение.
О, черт побери, опять "напряжение и разрешение". Я
столкнулся с ними впервые в начале моего пребывания в
Израиле, когда был в составе русского гарина в кибуце, и
тамошний художник приобщал нас к современному искусству.
Но нему выходило, что в каждой картине, и вообще в произведении искусства, есть напряжение и разрешение и что ничего другого нет и уж во всяком случае может не быть. Я спорил с ним до хрипоты на моем варварском тогдашнем иврите и "напряжение" это с "разрешением" надоели мне до чертовой матери. Нет, не могу приобщаться, ухожу!
В другом зале сидит симпатичная шумерка (охранница). Спрашиваю ее:
- Скажите, прекрасная синьорита, вы только шмеряете или вы также и хаваете?
   О, она не только шмеряет  и даже не только хавает- она в восторге.
   -Ну, поделись,1 о свет души моей, долей твоего восторга, пролей на! меня частицу света, исходящего от тебя и твоего восхищения и самого великогр искусства, а то я в темноте своей хожу здесь как закопченный чайник на выставке никелированной посуды.
   -Нет, говорит, тут человек либо воспринимает, либо нет и никакие приобщения невозможны.
   Тут я несколько взбеленился и изложил ей свой взгляд на..., но не стоит повторять то, что я сказал ей, т.к. я намерен сейчас нзложить это более уравновешенно  и пространно.
Что собственно происходит? Сначала, что происходит с самой живописью /и вообще, искусством/ пошедшей по пути абстракции, беспрерывного формального новаторства, разрушения всех, прежде существовавших норм, правил, границ, традиций и систем оценок в направлении максимальной свободы творчества и максимального индивидуализма, максимального самовыражения художника без всяких вопросов: для кого, для чего, хорошо ли, плохо и что из этого выйдет.   
Начнем с абстрагирования. Само собой я не против него. Я чуть-чуть математик, а математика - прекрасный и холодный    блеск абстрактной мысли. Я не против абстракции и в живописи. Я люблю Пикассо и его голубой и розовый периоды и его "Гернику". Я люблю и Шагала и его летающих женщин и евреев  и коз, пасущихся на крышах. Не все я люблю и в Пикассо и в Шагале, но это и не обязательно. Во всяком случае, я не говорю, что если абстрактное, то, значит не искусство, и подайте мне только Венеру Милосскую в натуральную величину. Hо в абстрактном направлении зарыта определенная опасность. В чем она?
Прежде чем отвечать на этот вопрос, я хочу уточнить,
что я понимаю здесь под абстрактным искусством. Я буду
относить к нему не только абстракционизм, как таковой, но почти все те направления в живописи, которые развились
после абстракционизма и параллельно с ним и захватили на :
сегодня практически все живописное поле деятельности, присвоив себе и только себе право называться современным искусством. Это и сюрреализм и примитивизм и "поп" и тот изм, который представляет Поллак и прочие. Конечно, все эти измы достаточно отличаются друг от друга, но меня интересует то общее, что в них есть и что отличает их от до абстрактной живописи. Это именно степень абстракции.   
  В принципе живопись всегда была в той или иной степени абстрактна, в силу ТОГО ЛИШЬ, что она не есть сама действи
тельность, а в лучшем случае лишь отображение действитель-ности, а всякое отображение - это уже абстракция. Однако думаю, не нужно впадать в, глубокомысленное многословие,
чтобы доказать, что современная живопись в целом, а не
только сам абстракционизм, гораздо более абстрактна, чем
живопись до абстракционизма. Картина Поллака, независимо VOT того, к какому изму она; принадлежит, гораздо более абстрактна любой из абстрактных картин Пикассо, а уже что говорить о Левитане или о Ботичели, скажем. Какой- нибудь вздорный дискуссионер в защиту модерна мог бы возопить, :
что вот де и Микель Анджело искажал пропорции человеческого тела. Но не стану ему возражать. Разница в степени абстрактности всего постабстрактного и предабстракного искусства столь велика, что вполне уместно с точки зрения поставленной мной здесь задачи все современное искусство за несущественными исключениями охарактеризовать как абстрактное.

Теперь вернемся к тому, в чем опасность абстрактного направления для живописи. Црежде всего, что такое абстракция?
Абстракция- это отвлечение от каких-то частностей во имя выделения, обнажения и подчеркивания чего-то главного, что без удаления этих частностей не разглядеть было. Много реалистических картин было написано о войне, но всех их превзошла "Герника", ибо частности и детали этих картин закрывали от нас зловещий и ужасный облик войны в целом. И Пикассо, остро ненавидивший войну, сумел вычленить ее квинтэссенцию. Но "Герника" потому прекрасна и потому искусство, что в ней соблюден главней закон его, закон меры: то ради чего Пикассо абстрагирует и отвлекается от деталей, стоит того, чтобы от них отвлекаться. Это как в моделировании: в принципе можно отвлекаться от чего угодно, но лишь в принципе. Успех модели зависит от того, насколько несущественно для поставленной задачи то, что мы отбросили и насколько существенно то, что оставили. И в этом опасность абстрактного направления в искусстве, которая, к сожалению, реализовалось сегодня в катастрофических масштабах. Абстракция стала убийственно обязательной, предписанной. А вот о том, что передает эта абстракция, ради чего абстракция, сила чувств художника, глубина - об этом просто неприлично говорить в приличном обществе, муве тон.
Когда я говорю о значимости того, ради чего делается абстрагирование в живописи, то не имею в виду значимость только политике общественную, как в "Гернике", /хотя и в ней это не только так/. Я имею в виду Человеческую значимость /летающие женщины Шагала, например/.
И еще одна вещь: искусство не математика, даже абстрактное. Оно должно исходить и быть наполненным человеческим чувством. Абстракция должна быть оправдана не только значимостью выражаемого,  но и силой чувства, силой отношения к передаваемому. Этим и прекрасны картины Пикассо и Шагала /помимо мастерства, что уже само собой/. Сила художника - это не обязательно нечто  синкопированное или как ножом  по стеклу. Это может, быть и очень тихо ; и с  богатейшими оттенками, как во Втором концерте Рахманинова, в симфонии  Калинникова, в картинах Левитана. Но если нет чувств, глубоких чувств, то их заменяют удары цветом и напряженной линией по глазам, синкопированными звуками по ушам, и порнографическими картинками по нашим сексуально нервными окончаниям.
 Я хочу еще раз уточнить, в чем же та опасность, что
 .реализовалась с переходом  всей .живописи в целом за некоторую абстрактную меру. Есть два момента. Первый то, что я уже сказал выше: для абстрактной картины, для того, чтобы она, была действитедьно Картина, произведение Искусства, несущее в себе крупицу Духа Человека, должна быть гораздо более высокая степень концентрации чувств художника в передаваемом, чем в менее абстрактной картине, и если этого нет, то получается "бэ", в лучшем случае поиск технических приемов, представляюших интерес лишь для самого художника и его      собратьев, или нечто чисто декоративное, что прежде подчеркнуто называлось "декоративное искусство" в отличие от "живописи" и вместе не выставлялось даже. В худшем случае - откровенная халтура.  Далеко не каждый, даже одаренный художник имеет сказать человечеству нечто столь значительное и так глубоко волнующее его, .чтобы абстрактная картина его была Картиной. В результате из-за того, что писать то нынче надо только абстрактно, происходит сильное снижение среднего уровня искусства, наводнение его фантастическим количеством халтурщиков, имитирующих всевозможных абстрактных мэтров, которые и сами не бесспорны, но уж их подражатели - сущее ничто.
Вот пример. Идете вы, допустим, по Эрмитажу и видите картину художника школы Тициана, безвестного художника.  Это не Тициан, но это Искусство. А вот современный израильский художник Бек. Большой художник. Возможно, он числится не за абстракционизмом, а за сюрреализмом или еще за каким-нибудь измом, или сам за собой /основал  грушизм), но он - безусловно достаточно абстрактный художник. Израиль просто наводнен его подражателями, которых в старину можно было бы назвать "школа Бека". Но от этой школы сам Бек открещивается, как от чумы. А от их порепаных груш, торчащих из каждого салонного окна в окрестностях Дизенгоф, за версту смердит делячеством и наживой. Конечно, и эти грушисты могут сегодня на время попасть в музей наряду, скажем, с каким-нибудь куском отодранной обои, что непременно выставлен в каждом уважающем себя музее Запада в отделе современного искусства и является, надо полагать, современным эквивалентом картины Иванова "Явление Христа народу". /Судя по почтительному обалдению, с каким взирают на него зрители/. Но это доказывает не то, что и эти груши— искусство, а лишь какой вред причинен искусству нынешним развитием его и насколько одурачено общество.
Второй момент относится к той небольшой части абстрактной живописи,  которая - не откровенная халтура для денег или для сенсации, не технические поиски и находки, и не чисто декоративные достижения, а действительно живопись. Та высокая пронзительность чувств, которую требует абстракция, гораздо легче,  следовательно гораздо чаще, достигается не в сфере нормальных и здоровых человеческих чувств, а в сфере болезненного и ненормального. Даже большинство картин Шагала и Пикассо, выражая гамму чувств глубоко человеческих, несут на себе печать определенной болезненности мироощущения, приближаясь к грани между здоровым и больным. Что же можно сказать о таком художнике, как Мандриан ?  То, что он делает, это, безусловно, не толькоjтехнические находки, новаторство, оригинальность, индивидуальность и прочий новомодный бред. Это, - безусловно, Живопись, исполненная Духа, но какого Духа? - Параноидного. Его картины  выражают острую ненависть не только ко всему тому в человечестве, что заслуживает ненависти, но попросту ко всему человечеству.
А такое направление как "сюр"? Это сплошная болезнь человеческого духа, начиная от его основоположника, и исключая лишь откровенных рыцарей наживы на этом поприще. В последнем случае дух больной, уступает место духу нечистоплотному /"Ну как, говорит, дух в окопах?" - "Шибко крепкий"./
Мне могут возразить, что современная живопись лишь отражает состояние современного общества, в котором много болезненного и ненормального. С тем, что в современном обществе много и болезненного и ненормального, я согласен, но не согласен, что отражение этого в живописи /и не только в живописи/ делается адэкватно. В живописи болезненное и ненормальное стали нормой и законом и обязаны мы этим в немалой степени абстрактному направлению ее в наши дни.
Кроме того, я не исповедую теории отражения искусством
действительности, в чем, насколько мне известно, совпадаю с большинством его нынешних адептов. Но в отличие от них, я не склоняюсь и к абсолютной автономности искусства от жизни. Я исхожу из определенной автономии их при наличии взаимного сильного влияния одного на! другое, а уж что первично и что больше влияет,  это здесь можно не рассматривать. Так вот, если мы признаем это влияние, то спрашивается: как влияет
на жизнь живопись, которая в большинстве своем халтура, а там где не халтура, выражает дух больной и ненормальный?      Теперь о других вышеупомянутых свойствах, присущих  современной живописи в целом. Это гипертрофированное тяготение к формальной новизне и к индивидуальности или самовыражению. Вообще-то большим, тем более великим художникам всех эпох присущи безусловно и индивидуальность и новаторство. Но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из них сознательно ставил себе их, как главную цель. По части индивидуальности можно сказать словами вышеупомянутой шумерки:  "она либо есть, либо нет", и если есть, то проявит себя и без потуг, а если нет, то выпячивание ее приведет лишь к оригинальничанью. И потом, что следует понимать под индивидуальностью художника? Михоэлс писал:  "Артист, прежде чем выйти на сцену, должен иметь что сказать зрителям". Это артист то|, который играет уже написанную кем-то роль. Вот в этом то и есть индивидуальность мастера, без которой не может быть настоящего искусства. Это нечто совершенно отличное от того оголтелого индивидуализма, от подчеркнутого отхода, пренебрежения действительностью, игры в "наплевать, кто и как будет это воспринимать, это - мое самовыражение" и т.п. Подлинная индивидуальность художника обращена к людям. Она индивидуальна в том, что это он знает, он увидал, он имеет сказать людям такое, что они не увидели, не поняли еще, не оценили. Но она общечеловечна в своей обращенности, она исходит из убеждения художника, что это нужно людям, что это сделает их богаче, и отношением людей она и вымеряется в конечном счете. А не "мне наплевать
на то, кому это нужно и как это будет восприниматься хоть
когда-нибудь". Но поскольку совсем наплевать никогда не
бывает, то отношение появляется, но какое? - чисто денежное: эпатировать публику, лупануть по нервам, создать сенсацию, ну и загрести деньгу.
   Кстати, спросил я ту шумерку, указав ей на чисто белое полотно, где сбоку торчал маленький черный треугольник:
- Ну, как ты можешь восхищаться в который раз выставляемым чисто белым полотном, в котором с вариациями,  то точка посередине, то кружочек сверху, то треугольничек сбоку?
- Ну, это - говорит - действительно не восхищает, но ведь в свое время это была сенсация!
- Ну что тут можно сказать? Король то ведь гол, ребята! Сенсация,  как цель искусства! Но вывешивать в музее дурацкую  сенсацию, которая уже давно не сенсация и более того, вывешивать подражание дурацкой сенсации, которая давно перестала быть сенсацией, - это же до какого1идиотизма надо докатиться?
Это кажется мне до прозрачности очевидным, но "самовыражение" настолько прочно вошло в сознание не только современных художников и людей искусства, но и каждого, кто хотя бы краем уха слыхал о нем, что не сомневаюсь, что ждет меня здесь стена глухого непонимания.  лХудожник должен самовыражаться" и все тут /"В отведенных для этого  специальных местах" -подсказывает мне внутренний голос/. Ну скажите мне: Эль-Греко, Ботичелли, Левитан, Врубель, да кто угодно из великих доабстрактных, они что тоже самовыражались,  или их индивидуальность не различима на фоне ваших ослепительно сияющих самовыраженных? - Нет, они выражали свою любовь, свой восторг увиденным прекрасным,  которого не видели другие люди, хоть и жили рядом с HИМИ. Тем не менее их индивидуальность  непререкаема, в отличие от вашей, господа малеватели белых квадратов с напряжением и разрешением.
Теперь о новаторстве, ставшем также навязчивой манией современной живописи и приведшем к утрате и традиции, и уважения к традиции, и мастерства, основанного на традиции, и что более всего, утрате духовного содержания искусства. Вообще-то, сами по себе поиски новых выразительных средств безусловно полезны и следует сказать, что гипертрофия новаторства с этой точки зрения дала значительные результаты. Расширение набора материалов, углубление понимания воздействия цвета и линии, все это обогатило выразительнее возможности живописи. Это было бы совсем прекрасно, если бы расширение возможностей шло параллельно с их реализацией, но это далеко не так. Поиск новых возможностей приобрел самодовлеющий характер, не только оттеснив на второй план то, что передает живопись, то что имеет художник сказать людям, богатство его мироощущения, сила чувства и т.д., но попросту поставив под сомнение и даже под фактический запрет наличие подобных качеств в живописи. Не мешает напомнить, что не меньшую роль в расширении изобразительных возможностей современной живописи, чем сыграли сами живописцы, сыграла техника и химия и с этой точки зрения выставка отделочно-строительных материалов, может успешно конкурировать с выставкой современной живописи. Более того, начав выставлять в качестве произведений искусства необработанные атрибуты сегодняшней техники: куски обоев, резины, набор слесарных инструментов, примерно в том виде, в каком его можно обнаружить возле верстака слесаря, современная живопись расписывается в своем духовном бесплодии и ничтожестве пред лицом всемогущей техники.
Игра в новаторство сопровождается и бесконечными спекуляциями на непонятности. Создан стереотип, что настоящий художник должен быть непонятен современникам и чем более он непонятен, тем больше у него шансов быть причисленным в дальнейшем к сонму великих . Вот де и Рембрандта в свое время не понимали и Ван Гога и Модильяни. Что верно, то верно. Большой художник всегда имеет новое в видении им мира /и, между прочим, этим новым виденьем объясняется то, что он ищет новых выразительных средств,  способных его передать, а не средства ради средств/ и, в силу известной косности и инертности восприятия рядового зрителя, в истории было немало случаев, когда великих подолгу не воспринимали, и так будет и впредь. "Такова сель а ви", как говорит Райкин. Не мешает все же заметить, что еще неизвестно, больше ли было тех великих, которых подолгу не воспринимали или тех, которых воспринимали с восторгом сразу или почти сразу. Но что не вызывает никаких сомнений это то, что во все времена количество всяких бездарностей, играющих в непонятОСТЬ во много раз превышало количество талантливых, независимо от того, были ли они признаваемы или нет. И бездарь эта всегда делала много шуму, и нередко бывала в моде. Когда я читаю у Пушкина строку "как стих без мысли в песне модной", то думаю, что это он об этих самых "новаторах", о существовании которых во время оно мы только потому и узнали, что Пушкин вскользь упомянул о них.
Но. никогда это требование  от каждого художника непонятности не достигало такого масштаба как сегодня.
И, все таки, как же быть с радостью, воодушевленностью тех симпатичных и интеллигентных на выставке, которые так впечатлили меня? Какая разница, что является источником радости и воодушевления, если они прекрасны сами по себе? Но мне хочется сначала понять причину. Есть ведь и достижения, хотя бы в области чисто декоративного. Но и на выставке обоев можно найти и радость и воодушевленность:"Ах посмотри, милый, как эти в горошек украсили бы нашу малую комнату и пошли бы к новой сафе!" Но нет, на американской выставке это не совсем то, во всяком случае не сводится к тому. А что же? Все  поведение участников говорит о том, что это игра, игра увлекательная и вдохновляющая в силу                                                       того, что она дает пищу воображению и еще более того честолюбию каждого из участников, предоставив всем без исключения роль выше средней: не просто ценителя искусства, a понимающего то, что "серые массы" не понимают. Я не скажу, что здесь полный самообман. Соответственно подготовленные,                                   те, что были на выставке, умеют найти в картинах и напряжение и разрешение и эффект вызванный эмоциональным сочетанием цветов и звучание линии, чего не может сделать неподготовленный зритель, и это дает им законное право для щекотания самолюбия. И тем не менее эта игра доставляет им столь большое удовольствие также и в основном, по причине заблуждения, что объект их игры - великое искусство. Можно сказать, зачем же лишать людей радости, даже если источник ее - заблуждение. Да мне не жалко - пусть радуются. Жалко только, что заблуждениям рано или поздно приходит конец, и вот тогда источник радости от современного искусства исчезнет надолго, пока не возродится настоящее современное искусство, в ситуации разрыва традиций и преемственности, на поприще растоптанной и заплеванной  духовности.
 А что делать тому, кто и сегодня видит, что король гол, скажи читатель?   

 

 

 

 

 

Психотерапия, мораль, современное искусство и проч

 

       Когда-то я уже писал, что психотерапевтические школы растут в наши дни, как грибы после дождя. Вот и сейчас в Украине сильно вошла в моду гешталт терапия, а в России изобрели сказко терапию. (Мол, знай наших, не все ж Европе пудрить нам мозги, мы и сами можем пудрить их себе не хуже). Прибыла уже эта сказко терапия и в Украину. (Да не попутает читатель ее с теми сказками, которыми кормит нас власть).
       Ну, распространилась, ну, прибыла, ну и что? - скажет читатель. – Никто ж никого не заставляет пользоваться этими терапиями. И вообще, у нас демократия, плюрализм, поликультурность и прочая политкоректность.
Оно, конечно, так. Но с другой стороны, необычайно в моде сейчас разговоры и про мораль и духовность. До того в моде, что даже дырка в голове от болтовни на эту тему. И тошнит от нее малость, особенно, когда болтающие – люди аморальные, бездуховные и не ведающие, что такое дух и мораль. А какая тут связь одного с другим? А связь вот какая.
«Суть гешталт-мировоззрения емко сформулировал один из основателей этого психотерапевтического направления – немецкий психолог Фредерик Перлз:
 «Я делаю свое дело, а ты делаешь свое дело. Я живу в этом мире не для того, чтобы соответствовать твоим ожиданиям. Ты – это ты. А я – это я». То есть нужно позволить себе быть самим собой. Не сравнивать себя с другими людьми, не осуждать». («В поисках своего «Я»», Сегодня, 30.10.08)
Что здесь значит «быть самим собой», «не осуждать»? Может это значит: «Ты – спортсмен, а я – артист. Но я не сравниваю тебя с собой и не осуждаю себя за то, что я - не спортсмен»? Да нет, конечно. Это значит освобождение себя от моральных тормозов. Чтобы не было в этом сомнения, вспомним, что все психотерапевтические школы вышли из психоанализа, родоначальником которого был папа Фрейд. Тот самый папа Фрейд, который «доказал», что человек не властвует над своими инстинктами, а, наоборот, они, и, прежде всего либидо властвуют над ним. И именно отсюда родилась сексуальная революция и весь тот свинюшник, в котором мы до сих пор барахтаемся.
Или возьмем так называемое современное искусство. Я говорю «так называемое», потому что имею в виду не вообще все искусство, творимое в наши дни, а то, которое позиционирует себя как «современное». (Впрочем, оно сегодня доминирует в этой области). Вот выступал на днях по радио руководитель украинского центра современного искусства (или что-то в этом роде). Спросила его ведущая: а что это такое – современное искусство? Из его ответа получилось, что главное, чем оно отличается от нормального (вместо «нормального» он употребил слово «классического») искусства, это тем, что оно обязано эпатировать публику. Ну, а чем, спрашивается, можно эпатировать публику, кроме очередного побития рекордов аморальности?
Или еще она спрашивает: «Как действуют супер современные в смысле эпатажа спектакли Жолдака на публику? Или даже не на публику, а на подростка, играющего в одном из них и вынужденного ежедневно участвовать в действе, перегруженном сексом и насилием?» - «А что – отвечает он – жизнь сегодня менее перегружена всем этим, чем спектакли Жолдака?»
Ну, во-первых, жизнь все еще не так нагружена этим, как это искусство. Если была бы так нагружена, то не было бы и эпатажа. Но она таки нагружена. Но отчего она нагружена? Она нагрузилась из-за того, что появились и восторжествовали соответствующие философии, фрейдизм с последующими психотерапевтическими школами, в частности и в первую очередь, которые обосновали право каждого «быть самим собой», в смысле свинячить как угодно и не осуждать себя при этом. И из-за «современного» искусства, которое каждый раз должно переплюнуть по части эпатажа предыдущее «современное» искусство. Кстати, это подразделение искусства на классическое и современное, оно же эпатажное, это - нечестный прием представителей «современного» искусства в борьбе их с искусством настоящим. Во все времена находилась бездарь, которая норовила выделиться в искусстве с помощью эпатажа. Просто сегодня этого больше и гуще, но никаких оснований для того, чтобы называться современным это не дает. С другой стороны, классическое искусство – это настоящее современное искусство своего времени, которому в свое время точно также приходилось пробиваться сквозь эпатажную бездарь. Причем та старая эпатажная бездарь уже давно забыта, а классическое искусство потому названо классическим, что оно прошло испытание временем. Существует и сегодня настоящее искусство. Но из-за шума, производимого эпатажниками, которых сегодня больше, чем во все предыдущие времена вместе взятые, его представителям сегодня еще трудней получить признание, чем в прошлые времена.
Проблема, о которой идет речь, не ограничивается духом, моралью и искусством, которые для очень многих, к сожалению, не более чем пар или, в лучшем случае, бесплатное приложение к хлебу с маслом, качественной домашней утвари, возможности отдохнуть на Канарах и т. п. Когда эрзац господствует в морали и искусстве, то он же начинает господствовать во всех остальных сферах жизни, включая политику и экономику, и тогда приходит кризис и богатые лишаются Канар, а бедные – масла к хлебу ( а кой кто и хлеба тоже). В украинской политике, экономике, философии талантливым людям так же тяжело пробиться наверх, как и в искусстве, потому что и в этих сферах наверху эрзац, который воспринимает настоящее, как угрозу себе. Несостоятельность украинского политикума сегодня стала очевидна. Мировой финансовый кризис разразился, конечно, не по вине украинских властей. Но Украина могла бы пройти этот кризис несравненно легче, если бы власть не потратила время в бездействии, заявляя, что этот кризис Украины не коснется. И это в ситуации, когда специалисты на Западе в один голос заявляли, что Украины он коснется гораздо жестче, чем западных стран.
Что касается науки и философии, то здесь засилие наверху эрзаца не столь очевидно широкой публике. И еще менее очевидна для нее роль науки и особенно философии в тех ощущаемых ею бедах, которые уже свалились и продолжают надвигаться на нее, как-то финансовый кризис, разрушение экологии, изменение климата и т. д. Сегодня болтать о философии стало столь же модно, как о морали и о духе, но не углубляясь в суть, не уточняя понятий, не заботясь о ясности и противоречиях. Наоборот, чем туманней и путаней, тем оно как бы умней считается. («Мутят они свою воду, чтобы глубокой казалась она» - сказал о них Ницше). Поэтому широкие массы стали воспринимать философию, как словесное украшение к торжественным речам на публику, эдакое интеллектуальное шоу. На самом же деле философия есть вещь насущно необходимая людям индивидуально и обществу в целом. И сегодня, как никогда в прошлом, ибо сегодня от философии зависит выживание человечества. Само собой от настоящей философии, а не от псевдомудрой болтовни под философию. А эта болтовня точно также мешает пробиться настоящей философии, как эпатажное и прочее псевдоискусство настоящему искусству.
О роли философии я уже не мало писал, поэтому резюмирую здесь это сжато. Ну, как некоторые философии (ошибочные, безусловно, а значит – эрзац) разрушили общественную мораль, произведя сексуальную революцию, сказано выше. Ну а разрушенная мораль – это главная причина коррупции, разрушающей экономику, и того бардака в политике, который разрушает и экономику и все остальное. Другая группа философий в то же время релятивизировала наше познание, утвердив пресловутый плюрализм, по которому у каждого своя правда. В результате, когда ты сегодня обращаешься к философскому истэблишменту и говоришь, что ты в своей философии опроверг и тех, кто доказывал относительность морали, и тех, кто релятивизировал познание, тебе всякие там эрзац философы с вершины философской пирамиды, вроде директора киевского института философии Поповича говорят: «У тебя своя правда, а у нас своя. Мы не обязаны ни обсуждать твою философию, ни продвигать ее. Продвигайся сам, как мы продвигались». А как они продвигались? Они продвигались, исполняя философское «спасибо партии» в советское время. А теперь продвигаются, используя достигнутое тогда служебное положение: публикуются в печатных органах им принадлежащим, куда настоящего философа не пускают, собирают у себя в институте конференции, на которые настоящих философов не пускают, получают доступ на радио и телевидение, куда опять же настоящему философу не пробиться. Вот на «Радо эра ФМ» есть программа философа и… психоаналитика Назима Хамитова. Болтает он там без устали о морали и о духе, не упоминая роли его психоанализа в разрушении морали, да и вообще не уточняя, о какой морали он говорит и что он имеет в виду под духом.
       Можно было бы закончить фразой Гоголя: «Скучно жить на белом свете, господа», да ведь если так и дальше будет продолжаться, то и жить нам всем не долго останется.

 

 

 

 

Выставка современной живописи в Киеве

 

       Выставка была в Музее русского искусства и закончилась в минувший вторник, т. е. где-то 11.11.08. Она была организована группой украинских художников и хоть и была размещена в музее, но не под эгидой властей или союза художников, а как вполне независимая. Сопровождалась она рекламной кампанией, не могу судить насколь в целом широкой, но, по крайней мере, мне довелось услышать несколько раз по "радио Эра ФМ" интервью с ее организатором и вдохновителем Клименко (если не ошибаюсь). Он позиционировал живопись группы, как с одной стороны современную, противопоставляя или, как минимум, отделяя ее от живописи классической или соцреализма, а с другой, противопоставляя ее той современной живописи, в которой художники просто рисовать не умеют. Т. е. школу живописи классическую и в частности советскую он приветствовал и настаивал, что вот художники его группы, они таки владеют мастерством, которое дает школа, владеют, но ставят себе другие цели. Далее шел мне лично уже поднадоевший набор фраз о концептуальности, о метафизике и вообще философии, т. е. о нагруженности картин художников данной группы всем этим. Употреблялись, хоть и без излишнего акцента на них и "провокативность" и "эпатажность". Речь шла и о продаваемости картин данных художников, особенно на Западе, а, следовательно, признании. Все же главный флер в самоподаче был в философичности этой живописи. Мол, это Вам не хухры-мухры и не "А Вы видали, как течет река?". Тут головой думать надо и если кому не понравится, значит, сам - дурак.
       У меня давно уже было желание поближе познакомиться с современной живописью и посмотреть, чем она отличается от той, что была современной 30 лет назад, и о которой мне доводилось писать ("Выставка американской живописи"). А тут, тем более, говорят о преемственности школы живописи и о философии. В общем поднапрягся и в последний день таки успел. Правда, будучи под прессом времени, т.е. имел всего пол часа на осмотр. Задержался на 40 минут, рискуя опоздать куда спешил, и сожалею, что не смог пробыть там часика полтора.
       Можно разбирать любую выставку по пунктам: вот это в ней есть, а этого не хватает, вот этот художник силен в этом, а в этом слабоват. Но если хотя бы одна картина поразила вас, тронула вам душу, как способно трогать только настоящее искусство, то заниматься таким холодным анализом противно. В данном случае это имело место. Работы Сидоренко произвели на меня именно такое впечатление. Мастерство? Конечно, он - мастер, великолепно владеющий светом и цветом. Свет в его картинах просто поражает. Кажется, вся комната, где выставлены его картины, залита этим светом. Но мастерство, вещь приятная сама по себе (особенно в эпоху, когда о нем стали подзабывать), еще не делает картину актом Искусства с большой буквы. Любой ученик школы Тициана - мастер, мастер, но не Тициан. В советское время главные художественные институты страны выпускали художников, безусловно, владеющих ремеслом, но это не значит, что любого из них можно поставить в ряд, скажем, с Татьяной Яблонской. Как ни великолепен свет в картинах Сидоренко, но можно найти подобный, скажем, у Сарьяна. Свет это, конечно, важно и все-таки его тоже недостаточно, чтобы сделать картину Картиной. Так может это - вышеупомянутые философичность, концептуальность, провокативность? Все это, кстати, присутствует в его картинах, хотя и не во всех. Но все это имеет место и у других художников группы и у половины из них и мастерство на уровне, но Искусства с большой буквы не происходит. Мало того, у тех из них, кто поталантливее, эти потуги на философичность, эта дурацкая провокативность, просто убивают Искусство, которое без такого целеполагания могло бы и состояться у них. Это, например, у Ротбрайта (если не ошибаюсь), у которого две небольшие картины с головами людей и мухами, размером с эти головы. Какая мне разница, какую глубокую философскую концепцию он запихал в этих мух (да и может ли тут быть глубокая философская концепция)? Ну, допустим, мне объяснят, что эти мухи выражают то-то и то-то. - Ага, скажу я, понял. - Ну и что, после этого у меня появится ощущение соприкосновения с великим Искусством, ощущение откровения? Если живопись не действует сама по себе, а только с помощью сопровождающего текста (неважно, писанного, сообщаемого устно или который надо угадать), то уж лучше я буду просто читать тексты, философские в частности.
       То, что превращает картины Сидоренко в Картины, рождает чувство откровения при столкновении с его живописью, - это передаваемое в них ощущение ценности жизни как таковой, ценности каждого ее трепетного и неповторимого мгновения, вне зависимости от социальной, философской и прочей значимости этого мгновения или обстоятельств, в которых оно имеет место. Это чувство необычайной, все превосходящей ценности жизни в его картинах перекрывает, забивает, делает неважными и не мешающими даже все его потуги на философичность и безусловную провокативность некоторых его работ.
       Вот, например, его картина, пародирующая некий религиозный сюжет, характерный для многих религий, ( а посему претендующая и на философичность и на провокативность), в которой изображена кампания людей на лоне природы. Религиозность сюжета в том, что в центре картины - фигура персонажа, изображающего явно проповедника или святого, а остальные изображают его сторонников, апостолов и т. п. Дабы не было сомнений в религиозности сюжета, над головой "святого" - кружок, символизирующий нимб, а в толпе поклонников стоит и лань. Так сказать и люди и звери внимают словам праведника.
       Пародийность же и провокативность картины в том, что святой - это обыкновенный земной мужик, нарочито заземленный. В лице его - ни малейшей святости и дум о возвышенном и потустороннем. Наоборот, - полное довольство земной жизнью. Он лежит на земле в довольно-таки вольготной и несколько фривольной позе и даже, кажется, жует что-то. Нимб над его головой - это кольцо из проволоки или еще чего-то, которое держит одна из его последовательниц, при этом двумя другими пальцами руки, в которой держит кольцо, она "делает ему рожки" (или показывает знак V). Лицо у нее, как и у остальных, тоже лишено святости или торжественности момента. Это просто лица людей, наслаждающихся пикником на природе. Но все это лукавое мудрствование на темы религии в картине перекрывает мощный гимн жизни, бьющий из нее, то ощущение ценности жизни, которое автор умеет передать и которое и делает его картины Картинами.
       Чтобы не было сомнения, что это так, можно сравнить эту картину с другой его картиной, в которой нет никаких претензий ни на философичность, ни на провокативеость. Там изображен зимний день в небольшом, судя по всему, городишке (потому что рядом со зданиями и на заднем плане - лес). На переднем плане 3 женщины. Не красавицы, без обнаженной натуры. Одна пожилая, нагнулась, кажется, мусор убирает. А одна, вот только в этой картине, напрямую выражает то ощущение жизни, о котором я говорю. Она, похоже, только что вышла из здания, где перед этим долго и тяжело работала (может ночное дежурство санитаркой), увидела свежий снег, может первый в этом году и ее пронзило это чувство самоценности жизни несмотря ни на что. Несмотря на тяжелый труд, нищенскую зарплату (все они одеты бедно) и разные прочие невзгоды. И она рванулась навстречу этой жизни в бесподобно схваченном художником движении, с каким-то особо вольным изгибом тела и вскинутыми вверх руками. Вот и все, и никакую философию тут не приторочишь, а передает она все то же, что и та псевдо религиозная и все прочие его картины.
       Тут могут сказать, что это ощущение ценности жизни, как таковой, это - тоже философия. Ну, во-первых, ощущение - это не осознание. Осознание - это, конечно философия, но ощущать можно не осознавая, и есть художники, которые ощущают и передают, но не осознают, что именно они передают. И в любом случае, это - не та философия, которую имели в виду устроители выставки и сам Сидоренко, изображая вышеупомянутого святого. Для каждой идеи, философской и не философской, есть свои подходящие средства выражения. Ведь сколько бы философы, те, что не от живописи, а от самой философии, ни долдонили нам про ценность жизни, передать ощущение этой ценности вообще или конкретного ее мгновения они не могут, не обладают арсеналом подходящих средств. И именно живопись из всех прочих видов искусств, обладает наиболее подходящим арсеналом для этого. А, кстати, без этого ощущения, вся бесконечная болтовня о ценности жизни только оскомину набивает. Посему блажен художник, наделенный этим ощущением и способный его передать.

 

 

 

 

Интернет культура

 

     Человечество вступает в фазу, когда культура все более становится интернет культурой. Как в смысле все большего удельного веса творимого и воспринимаемого через интернет в общекультурном производстве и потреблении, так и в смысле доминирующего влияния собственно интернет культуры на всю прочую и на многие процессы, текущие в обществе. Это явление имеет свои плюсы и минусы. И те и другие весомы.
    Достоинства интернета хорошо известны, оценены огромным количеством людей и активно используются (что и обеспечивает бурный расцвет интернет культуры). Это, прежде всего, свобода, подлинная и доныне невиданная свобода слова, политическая свобода и огромное количество всяких возможностей, включая возможность более активного участия граждан в политической и общественной жизни. Ну и, наконец, это рост культурной и в частности творческой активности граждан. Все это трудно переоценить.
     Но с другой стороны, по крайней мере, пока что, это свобода без ответственности и творчество без каких-либо ограничений. Без ограничений политических, моральных и художественных. Без ограничений, связанных с законом и опасностью наказания и без ограничений, связанных с каноном, художественным отбором, осуществляемым  редакторами, каким-либо влиянием прошлой, устоявшейся, прошедшей отбор временем культуры. Укрывшись за собачьей кличкой, а то и за таким псевдонимом, что и собакам не принято давать (включая матерные), каждый может выпендриваться как угодно. В результате вся блогосфера представляет огромную помойную яму, в которой просто тонет то ценное, что там есть. Хотя его, ценного тоже много, больше, чем было в эпоху несвободы, в эпоху до интернета. Но количество интернет мусора превышает его на порядки.
     Причем в этом море блого мусора, происходит некий синергетический процесс самоорганизации, складывается своя субкультура, свой стиль мышления и самовыражения. Стиль, который определяется отсутствием тормозов, внутренней культуры, а с другой стороны, безудержным стремлением быть услышанным, замеченным, обратить на себя внимание в этой огромной толпе точно таких же жаждущих того же. И упоением своей крутизной, иллюзорной храбростью, лихостью, за которой на самом деле нет покрытия, поскольку никто из этих словесных бретеров, укрывающихся за псевдонимами, за свой «базар» не отвечает. Отсюда агрессивность, обилие мата и грязных оскорблений в адрес оппонентов и тем более всяких кто есть кто: политиков, артистов и т.д. Или бравада своей раскрепощенностью, своего рода душевный стриптиз.
     И этот стиль начинает стремительно распространяться на всю культуру за пределами интернета, культуру творимую и культуру бытовую, и даже политическую. Даже главы государств, не говоря о прочих политиках и общественных деятелях спешат обзавестись собственными блогами, страничками в Facebook и Tweeter и не просто обзаводятся (что было бы куда ни шло), но кривляются и паясничают в них, подделываясь под упомянутый блого стиль. Особенно, когда в качестве трибуны они используют социальные сети типа упомянутых Facebook и Tweeter. Чередуют серьезную аналитику с сообщениями более-менее личного и даже интимного характера, размещением фотографий эротического и даже порнографического характера или сообщениями, что им понравились подобные фото, размещенные другими, короче, вовсю пытаются убедить законодателей моды и стиля блогосферы, что, мол, мы, ребята, свои в доску. Не дай Бог, не подумайте, что нас коробит от Вашего жлобства, и не катите из-за этого бочек на нас в Ваших блогах. (А «ребята» еще больше от этого надуваются от сознания своей важности и начинают еще больше распоясываться и хамить направо и налево).
     Ну и, естественно, это начинает влиять не только на культуру общества в целом, но и на самые разные процессы, текущие в нем, в частности политические. Это влияние весьма отличается от страны к стране в мире, в зависимости от политической системы, культурных традиций и степени компьютеризации. В качестве примера я рассмотрю только, как это работает в сегодняшней России.
    Во-первых, в России, гораздо больше, чем на Западе, компьютерная культура поспособствовала росту гражданской активности и это можно  только благословлять. (На Западе этой активности и до того хватало). В частности, широкое движение за честные выборы родилось внутри блогосферы. Но как в самой компьютерной культуре рост свободы и активности не сопровождается ростом ответственности (скорее наоборот), так и в порожденном ею движении наблюдается то же самое, и в этом есть серьезная опасность. Правда, пока что все идет мирно, гораздо более мирно, чем в подобных движениях на Западе, и активисты движения похваляются этим. Этим и жизнерадостной, дружелюбной, теплой атмосферой в толпах, собирающихся на площадях. Я не имел возможности присутствовать на этих митингах и шествиях, но я охотно верю, что атмосфера там была именно такой. Верю, потому что, во-первых, все свое буйство и лихость «интернет хомячки», как назвал их Немцов, в интернете же и изливают, а вот бузить на площадях - это не в их природе. А во-вторых, такова природа всех подобных движений и революций (в начальной их фазе). Так было, скажем, в Украине во время Оранжевой Революции. Здесь мне довелось самому побывать на Майдане и видеть просветленные лица, когда там (и в окрестностях) собралось не 100 тысяч, а около миллиона людей. Там, кстати, так и обошлось без кровопролития тогда. Но важно ведь не только было или не было кровопролитие, важен результат. А каков был результат, мы знаем. Кстати, как отдаленное последствие этого результата кровопролитие в Украине не исключается и оно может быть серьезней, чем могло случиться тогда. Также движение, которое привело к развалу Союза 20 лет назад, сопровождалось выделением большого количества душевного тепла  и отсутствием кровопролития, зато много крови пролилось после развала. Можно вспомнить также Февральскую Революцию в России. Там тоже было много тепла, улыбок и красных бантов и не было кровопролития. Зато через несколько месяцев грянула кровавая Октябрьская Революция и последовавшая жесточайшая гражданская война. Так что вся эта мирность и теплота вовсе не свидетельствуют о чувстве ответственности митингующих. Наоборот, налицо много признаков, что все они слабо задумываются о последствиях своей деятельности, о том к чему это может привести их страну. Вот пара примеров.
     Движение раскололось. Одни говорят: Будем все вместе: либерал-демократы, коммунисты, националисты и т.д. добиваться честных выборов и валить Путина. А уж когда свалим, тогда будем бороться между собой, но по честным правилам. Другие говорят: «Мы тоже будем добиваться честных выборов и валить Путина, но отдельно от коммунистов и националистов». А вот Немцов, тот готов на демонстрации ходить с коммунистами и валить Путина вместе сними, но голосовать за Зюганова во втором туре – ни за что. Где тут логика и где ответственность за будущее страны? Если Немцов не будет голосовать за Зюганова во втором туре, то поспособствует приходу к власти Путина, которого намеривается валить. Те, кто не желает иметь дела с коммунистами и националистами, но хотят свалить Путина, прокладывают дорогу к власти коммунисту Зюганову. А те, кто готовы свалить Путина любой ценой и в союзе с кем угодно, а уж потом честно бороться между собой, не задумываются о том, предоставит ли им Зюганов, придя к власти, возможность этой самой честной борьбы. Ведь и 90 лет назад коммунисты, идя к власти, обещали эту самую честную борьбу для всех, но выполнили ли они свое обещание. И почему им надо верить теперь больше, чем тогда, или больше чем Путину, который обещает, что, придя к власти в третий раз, он сделает все, чего хотят демонстранты. Я уж не говорю, о том, что ни у кого из митингующих нет цельной, стройной, теоретически разработанной идеологии и программы. Короче, все это чистая буза в стиле новой интернет культуры.
     Конечно, даже в таком виде эта буза может давать и уже дает положительный эффект. Само по себе движение, связанная с ним деятельность, общение, конкуренция, эмоциональный подъем, и т.д. способствую дозреванию общества в целом и отдельных личностей из числа активистов, что вселяет надежду, что со временем появятся и новые идеи и новые вожди. Не менее важно, что это влияет положительно и на нынешнюю власть, на того же Путина, побуждая  и ее напрягаться, думать, переосмысливать свою позицию и идти на те или иные уступки выступающим. Что уже и происходит и что можно только приветствовать. Но что будет, если свалят Путина? Неокоммунизм Зюганова? Или честное соревнование между либералами, коммунистами и националистами перейдет от взаимных реверансов к перестрелке и расколу страны?
    Конечно, на Западе тоже есть и националисты или, скажем, религиозные фундаменталисты и коммунисты и никаких перестрелок с расколом не происходит, а есть более-менее честное соревнование. Точнее, скажем, как правило, не происходит. Не будем забывать про басков, Ольстер и главное про фашизм. К тому же по мере нарастания нынешнего экономического, а также глобального кризиса и на Западе нарастают и становятся все более агрессивными и национализм и всевозможные протестные движения. Но на Западе есть устоявшаяся политическая культура, способная противостоять наступающей интернет культуре. Ну а каковы традиции политической культуры в России, хорошо известно. От советского тоталитаризма удалось избавиться только ценой развала Союза и, чем этот развал сопровождался, надеюсь еще не забыто. Не придется ли платить за свержение Путина в условиях мирового кризиса и отсутствия внятных и соответствующих времени программ ни у кого из валяющих ценой развала России с последствиями несравненно более тяжелыми и опасными, чем при развале Союза? Причем не только для самой России, но и для всего мира. И не лучше ли целью нынешнего движения поставить не свержение Путина, а официальный договор с ним, что за его поддержку движением, он выполнит требования движения: разрешение партий, судебная реформа, конкретные меры по борьбе с коррупцией и т. д.?
     И главное, нужно переходить, хотя бы в области политики, от интернет культуры к культуре, основанной на чувстве ответственности и на рационализме. Точнее, на разработанном мной неорационализме с лежащим в его основе единым методом обоснования научных теорий, который применим и к оценке обоснованности  политических программ. Это, конечно, не столь упоительно, как бузить в интернете или на площадях, и требует напряженной работы мозгами. Но, надеюсь, хотя бы немногих, у которых не атрофировано чувство ответственности, мое предложение заставит задуматься.

 

 

 

«Деньги» Золя

 

 Это художественно-философский ответ марксизму, не потерявший своей актуальности и сегодня. В главной своей части он верен и главная эта честь такова: не может быть рая на земле (т.е. такого социализма , какой придумал Маркс). Страдание есть неотъемлемая часть жизни, а также обязательная плата за прогресс. Это верно. Но это Золя снабдил такими неверными дополнениями, которые перевешивают верную часть.
 Из того, что страдания есть неотъемлемая часть жизни, вовсе не следует, что мы должны рукоплескать или хотя бы мириться с разбойниками. Золя же нас именно к этому и подводит через своего Сакара. Так можно дойти и до признания нормальным парнем Гитлера - тоже ведь буйной энергии был человек. Можно отыскать и какой-нибудь (например, технический) прогресс в результатах его (Гитлера) деятельности. Всему есть мера. В отличие от Сакара можно ведь двигать прогресс и затевать грандиозные предприятия и без афер, так как, например, это делает Билл Гейтс. И накапливать капитал для великих целей можно без спекуляций, а так как это делает антипод Сакара Гундерман. Но Гундермана Золя превратил в отрицательного героя только за то, что тот еврей. Других причин не вижу. То, что Гундерман любит деньги, так ведь их любит и Саккар и все французские биржевики и финансисты. Ведь не возражает же Золя против принципа свободной конкуренции, установленного французской революцией. Но, нет, пусть победит сильнейший, но не еврей. И поэтому все антисемиты, начиная с Золя, замечают, что евреи умнее, только когда речь о деньгах? А то, что евреи умнее всех и в науке этого не замечают. Если такова порядочность великого писателя то, что можно ожидать от французского и не французского обывателя. Тем более, если он еще начитается Золя. Я не собираюсь защищать еврейских сукиных сынов вроде Березовского с Гусинским или Флато Шарона. Я могу критиковать свой народ и в целом за его недостатки. Но я хочу справедливости. "Правды, правды ищите" учил Исайя, которого велел вам почитать сам Иисус Христос, господа лживые христиане.
 Другое заблуждение Золя - по поводу прогресса. Впрочем, это не только у Золя. Вот живут (жили в то время) в Ливане люди в селениях, утопающих в садах, с неиспорченной экологией, без биржевых крахов, разрушающих жизни тысяч, если не миллионов людей. Но без прогресса. И вот ужасно энергичный, все сокрушающий, но этим и создающий, Сакар ценой разрушения тысяч (миллионов) жизней принесет им туда этот прогресс. Извините, а на...а он им нужен такой прогресс, такой ценой?
 И третье. Можно было (хотя не нужно) заблуждаться так в отношении Сакара и прогресса во времена Золя. Но представим себе, что в наш век атомных игрушек и наполовину разрушенной экологии мы позволим таким Сакарам безумствовать под лозунгом неизбежного прогресса с неизбежными жертвами.
 

 

 

 

 

О вреде психологии

 

     Слово «психология» греческое по происхождению и означает в переводе – изучение души. Но изучением души занимаются и религия, и искусство и их методы подходят к этому тонкому предмету несравненно лучше, чем методы рациональной науки. Одним из проявлений души, очевидно, главным является любовь. Но, как писал философ Лосев, когда любовь начинают исследовать рациональными научными методами, она исчезает. Рациональная наука танцует от опыта, воспринимаемого пятью органами чувств: глазами, ушами и т.д., с помощью приборов или без них. Когда речь идет о душе, то таким образом мы можем воспринимать только внешние появления ее. Когда психология пытается исследовать, скажем, любовь мужчины и женщины, то она ухватывает только эти самые внешние проявления: ухаживание, заботу, поцелуи, половой акт. Когда затем из всех этих элементов она пытается слепить назад образ живой любви, получается эрзац. Точно так же, как в опытах средневековых алхимиков, в поисках сути жизни рассекавших на части тела животных, получались трупы животных, а жизнь ускользала от познания. Искусство же, нормальное искусство, исследуя любовь и, вообще, душу художественными методами, не расчленяя предмет на элементы, а, создавая образы, достигает гораздо большего.
     Тут можно было бы сказать: «Ну, хорошо, пусть искусство достигает большего в исследовании души, чем психология, но при чем тут вред? Одно другому не мешает. Пусть расцветают тысячи цветов, как говорят китайцы. Зачем вообще их сравнивать?». А в наш постмодернистский век кто-нибудь непременно заведет здесь шарманку про плюрализм.
     Нет, отвечу я на это. Мешает и еще как мешает. Опираясь на авторитет рациональной науки, достигнутый ею в сфере техники и технологии, психология потеснила и еще как потеснила искусство в 20-м веке в его классической сфере ведения души человеческой. В 18-м и 19-м веках молодые люди жаждущие познать тайны человеческой души и таким образом добиться усовершенствования собственной, читали Шекспира, Толстого, Достоевского и т. д. А в 20-м веке их сверстники стали читать вместо этого книги по психологии. И не для того, чтобы усовершенствовать свою душу (чего с помощью этих книг и достичь невозможно), а для того, чтобы ковыряться в душах ближних своих, дабы использовать найденные там слабости и изъяны (реальные или мнимые) в корыстных целях. В результате классическая литература (равно как и музыка и живопись), та, которая как раз  и занималась исследованием души человеческой, стала невостребованной, а в качестве востребованной осталась только развлекательная: детективы, чернуха и порнуха. А со второй половины 20-го века под влиянием психоанализа фрейдистского и не фрейдистского стала развиваться литература, претендующая на место классической, но базирующаяся на психоанализ, с заменой живой души, в качестве объекта исследования, на душу умерщвленную расчленением, точнее ее отдельными атрибутами, такими как либидо, например. (Сначала Кафка и Камю, а затем просто порнуха и всякий бред).
     С конца 20-го века и в двадцать первом культурный процесс пошел немного вспять: стала чаще звучать симфоническая музыка, стала оживать поэзия. Но основное поле остается по-прежнему под властью масскультуры, круто замешенной на психологии вообще и психоанализе в частности.
     Взаимодействием психологии с искусством, ее ролью в деградации искусства в 20-м веке, ее «зло» не исчерпывается. Не меньше вреда принес и  психологический анализ личности человека, и на его основе анализ поведения человека, процессов текущих в обществе и даже истории и искусства. Я уж не говорю о существовании большого числа психологических школ, не имеющих между собой общего языка и дающих совершенно разную трактовку и личности человека, и мотивам его поведения. Тут и бихевиоризм, и роджерианство, и Фрейд, и Юнг, и Адлер, и соционика и т. д. Сам факт такого множества школ, со столь разными представлениями о личности человека и мотивах его поведения (у Фейда основой является либидо, у Адлера – жажда власти, у Юнга – архитипы и т. д.), говорит о том, сколь далека современная психология от того, чтобы быть вполне рациональной наукой. Если бы психология была рациональной наукой, использующей единый метод обоснования, то либо была бы одна единственная теория, признаваемая всеми психологами и охватывающая всю область психологии, либо – несколько теорий, каждая из которых охватывала бы свою подобласть в общей области. Сегодня же каждая психологическая теория претендует на всю область психологии и пытается объяснить в ней все и вся и делает это отлично, если не противоположно от других. И, тем не менее, все они существуют и имеют статус рациональной науки и учат нас, как жить.
     Не просто учат, а произошла невообразимая психологизация современной жизни. Почти невозможно представить себе сегодня обсуждение какой угодно общественной проблемы, без участия психолога. Обсуждается, скажем, состояние общественных туалетов в Хацапетовке, непременно выступит психолог и скажет что-нибудь вроде: «Разрешите мне сказать с позиции психолога». Дальше он скажет в лучшем случае что-нибудь не противоречащее здравому смыслу, но к психологии никакого отношения не имеющее, в худшем - произнесет никому, включая его самого, не понятную наукообразную абракадабру. Но все присутствующие останутся с приятным ощущением, что они причастились  высокой науки и обсуждение прошло на уровне.
     Но и здесь главным является не то, что подавляющее большинство психологических теорий не удовлетворяют требованиям, предъявляемым рациональной научной теории, а то, что психология лезет в область малопригодную для ее методов или берется за задачу, которую, по крайней мере пока что, она не  в состоянии решить. Человеческая личность - необычайно сложное, многопараметрическое  явление, а существующие психологические теории, выстроенные на одном, максимум 4-х параметрах, слишком бедны для описания – моделирования ее. Особенно, если речь идет о личностях незаурядных. А современных психологов, которых, кстати, развелось, как поганок в лесу, тянет, как мух на мед, на трактование именно незаурядных личностей, точнее всех, кто хоть чуть-чуть выделился из толпы. И массы, отлученные от воспитания высоким искусством, охотно ведутся на эти трактовки, поскольку обыватель (а это и есть человек, не воспитанный на высоком искусстве) он и без психологии склонен «мазнуть Рафаэля слюной». Это приводит к колоссальной деформации всей общественной жизни, политики в частности (и в особенности).
     Вот, скажем, показали по телевидению выступление Путина вскоре после того, как он «отрекся от престола», то бишь уступил президентство Медведеву. А после этого берут на том же телевидении интервью у психологши, которая трактует с позиции психологии его выступление. Уже сам факт, что выступление президента страны комментирует именно психолог, говорит о ненормальной, гипертрофированной роли психологии в современном обществе. Но еще более показательны суть и стиль ее комментария. «Вот видите – говорит она, демонстрируя отрывок из выступления Путина – здесь он почесал за ухом. Это свидетельствует о его неуверенности». И отсюда извлекается вывод, что Путин – слабак, что его политической карьере пришел конец и т. п. Спрашивается, такого рода построения – это наука или это маразм? Ну, мало ли чего человек почесал за ухом? А может, у него просто почесалось?
     Но даже если человек проявил чувство неуверенности, кто сказал, что это свидетельствует о его профнепригодности для политической деятельности? Этот расхожий сегодня стереотип привит массам современной психологией в сочетании с массмедиа. Утвердилось мнение, что политиком может и должен быть человек, не ведающий сомнений и чувства неуверенности и всегда готовый выпалить с бедра любую ахинею, но с абсолютным спокойствием и уверенностью в голосе и внешнем облике. Чувством непоколебимой уверенности в себе обладают, как правило, законченные идиоты. Я помню как в неком тресте, где мне довелось работать в давние годы, начальником треста был некто Плугатырев – типичный советский держиморда и оратель в стиле, описанном еще Салтыковым-Щедриным. Он периодически вызывал «на ковер», т. е. к себе в кабинет того или иного подчиненного и разносил его с ужасными оскорблениями и унижениями. У всякого нормального человека это вызывало, конечно, достаточно бурные эмоции и в силу невозможности в той системе достойно ответить наглецу, ту или иную степень нарушения душевного покоя. Но был в тресте некто Качурин, который возглавлял там проектное бюро. К нам он был переброшен после заведования банно-прачечным комбинатом. В нашем деле ни бельме не смыслил и даже не пытался разобраться. Но зато имел «спину» в министерстве. По последней причине, а также из-за общей интеллектуальной ограниченности, он был абсолютно непробиваем для разгоняев у Плугатырева и, выходя после очередного такого из его кабинета довольно улыбался. «Ну, как?» - спрашивали мы его. –«При хорошем питании две клизмы в день ничего не составляют». В той действительности Качурин был даже в некотором смысле уместен. Но ведь, как следствие этой уместности Советский Союз и прекратил свое существование. В нормальной стране непробиваемые в своей самоуверенности идиоты не должны быть уместны в системе управления. Человек мыслящий не может не сомневаться. Декарт видел в этом даже определение человеческой сущности («Я сомневаюсь, значит, я существую»). Конечно, человек мыслящий и, следовательно, сомневающийся,  но не способный преодолевать свои сомнения и принимать решения, брать на себя ответственность, тоже не годится для управления. (Хотя он может вполне годиться в науке, журналистике и т. п.). Но психология привила современному обществу в качестве  идеала политика и управленца, не мыслящего, сомневающегося, но, тем не менее, способного принимать решения и брать на себя ответственность человека, а некую куклу, вечно скалящую великолепные зубы в экранной улыбке, но принимающую решения, подсунутые ему командой, в которых сама она ничего не смыслит. И посему, куда идет страна, никто не знает и никто за это не отвечает. Сегодня в цивилизованном мире не бывает политиков, у которых в штате не было бы психологов – имиджмейкеров, отрабатывающих с ними уверенный вид и ослепительную улыбку. И бывают политики, у которых эта улыбка является их единственным достоянием и оружием в борьбе с противниками. Так в предыдущую предвыборную кампанию в Украине в теледебатах постоянно фигурировал депутат Князевич, который редко что-либо произносил, но камеры постоянно показывали его саркастически-сардоническую улыбку во время выступления противников его партии. Впрочем, в подобных улыбках упражнялось и половина прочих политиков. Таким образом, психологизация привела к тому, что политики тратят драгоценное время на отработку ослепительных улыбок, а вот на совершенствование аналитического мышления времени не находят и на курсы аналитического мышления, которые я предложил на базе единого метода обоснования, никто из них не записался.
      Все вышесказанное относится к вреду психологии, связанному с тем, что предмет ее мало подходит для исследования методами рациональной науки. Но следует сказать и о возможностях злонамеренного использования  ее выводов (независимо от того, являются ли они действительно научными или псевдонаучными). Как я писал («О вреде науки»), такая возможность имеет место практически для любой науки, но для разных - в разной степени. Для психологии такая возможность очень велика и уже по одной этой причине вреда от нее гораздо больше, чем пользы (не говоря о вышесказанном). Даже если бы психология была лишена вышерассмотренных недостатков, то все равно нашлись бы люди, которые использовали бы ее результаты в неблаговидных целях (как это имеет место и с другими науками). Но поскольку, как я показал, психология очень мало годится для благих целей (для совершенствования души), то на практике она используется по преимуществу для психологических диверсий.
     Т. е. там, где многочисленных психологов нанимают на работу и платят им за нее деньги, там она формально и по мнению нанимателей и заверениям самих психологов служит благу общества. Но так ли это на самом деле – это другой вопрос. Вот, например, одно из самых распространенных мест использования психологов – оценка претендентов на должности при приеме на работу. На Западе, не знаю как сейчас, но, по крайней мере, в недавнем прошлом, было широко распространено психологическое тестирование таких претендентов. Тест состоял из двух частей. В первой человек должен был продемонстрировать способности к быстрому счету, запоминанию, быстроту реакции и т. п. Для некоторых специальностей, таких как водители, пилоты, бухгалтера и т. д., это имеет смысл и небесполезно. Но, во-первых, возникает вопрос, какое отношение к психологии имеет эта часть теста. А во вторых, для творческих специальностей, например для инженеров, тем более ученых, она не просто непригодна, а вредна, поскольку глубина мышления и его быстрота – это не одно и то же.
     Вторая часть теста базировалась на фрейдистском психоанализе и сводилась к вопросам типа: не видели ли вы в раннем детстве, как папа с мамой занимаются любовью. О том, что все это чушь собачья, я писал уже не раз, не хочу повторяться.
     В конечном счете, хорошо известно (а мне, так и из личного опыта), что эффективность работы на крупных западных фирмах и предприятиях, на которых как раз и применяется психотестирование при приеме на работу, намного ниже, чем на мелких, где обходятся без помощи психологов. Где «тестирование» осуществляет хозяин фирмы или руководитель отдела, в котором будет работать нанимаемый, и где сводится оно к нормальной беседе профессионалов. - «Скажи, ты можешь в принципе решить такую проблему? А как бы ты делал это? А что тебе не нравится в этом устройстве?». И т. п. И психологическая, а точнее человеческая атмосфера в коллективах подбираемых и управляемых с помощью психологов, в среднем хуже, чем она бывала в эпоху до психологизации.
    Но это еще та область, в которой можно хоть с натяжкой говорить не только о вреде, но и о пользе психологии. Гораздо хуже обстоит дело со всевозможными психологическими курсами и тренингами. Тут дело напрямую связано с тем, о чем я писал в «О вреде науки». Т. е. даже если психология и накопала тут каких-то истин, то совершенно не позаботилась о том, что даст использование этих истин обществу.  В «Записках оле» я описал бихевиористские курсы, которые мне довелось в свое время несколько раз посетить.  Сама постановка задачи на этих курсах такова:  «Современный мир жестко конкурентный и создает повышенные нагрузки на психику человека. Для того чтобы успешно противостоять этим нагрузкам и побеждать в конкуренции, мы научим вас психологическим трюкам». А далее идет обучение таким трюкам, которые в старину иначе, как подлыми, никто бы не назвал. Например, как подлизаться к начальству или наглому и хамскому сотруднику, дабы избежать конфликта с ним. Другие психологические курсы и тренинги отличаются от бихевиористских психологической техникой, приемами, но не установкой. А что касается установки, то да, применение психологических приемчиков может обеспечить человеку преимущество над ближним (по крайней мере, на короткое время), но ведь жизнь в обществе от этого станет еще хуже и жестче и потребуются еще более свинские психологические приемы, чтобы выживать. Тупиковый путь. К тому же это -путь, которым человечество уже шло когда-то, даже не зная науки психологии (многие из приемчиков, вроде подлизывания, якобы, открытых психологией, были известны людям и до появления этой науки, только тогда они не освящались научным авторитетом). Шло до появления так называемых осевых религий, Христианства, прежде всего. Эти религии потому и возникли, что на этом пути человечество уже тогда зашло в тупик. И эти религии научили людей, что есть более высокие цели, чем персональный успех, и ради них человек не должен применять таких приемчиков. Благодаря этому человечество сделало мощный рывок вперед в своем развитии. А психологизация толкает человечество в обратную сторону. 

 

 

 

 

 

 

 

 

          Философские этюды и миниатюры

 

 

Природа и Человек

 

   Человек- сын Природы. Когда он был маленький, то часто получал от нее болезненные шлепки. Зато как хорошо было,  уткнувшись лицом в ее подол, искать у нее защиты от врагов и утешения в беде. И припав жадным ртом к ее могучим сосцам пить взахлеб напиток жизни, не задумываясь, откуда он берется и много ли его осталось.
   Теперь Человек вырос, стал могущественным, свободным от Природы. Не терпит ее шлепков и не нуждается в ее дарах и утешениях. А она состарилась, болезни пригнули ее и она уже нуждается в опеке Человека. Это наполняет Человека гордостью.Но даже если он выполнит свой сыновний долг и сохранит еще на долго жизнь природы и приличную старость ее в заповедниках, мне все равно будет любо то далекое детство человечества и скучно это его зрелое могущество.

 

 

 

Притча Шноля

 

   Друг Шноля, а заодно протомок древнего аристократического рода, ехал в тролейбусе рядом с благородного вида дамой, читавшей книгу. По привычке многих советских интеллегентов и вопреки своему аристократическому происхождению он , скривив шею, закосил глазом в книгу и несколько задержался - это была  редкая книга,которую он видел в детстве в библиотеке свих позже репресированных родителей.Заметив его интерес, дама спросила, знакома ли ему эта книга и он ответил, что да и для приличия добавил, что вот, мол, мир тесен. Не мир тесен, а слой тонок-сазала дама. И далее Шноль пояснил: тонок слой людей , которых воистину волнует судьба всего человечества,но именно этот слой и объеденяет все человечество и им оно держится.

 

 

 

Эволюция в масштабе человека

 

   После Тейяра де Шардена мы знаем, что эволюцию можно рассматривать в разных масштабах.Классическая биологичесская - это в масштабе  жизни на Земле. Шарденовская-это от межзвездного вещества через появление планет, геохимизм зарождения жизни, появление человека разумного до Омеги-ноосферы. Раз есть два масштаба, значит возможно много других и каждый соответствует своей задаче. Мне сейчас нужен масштаб человека: от его возникновения как вида до нынешнего состояния. Он поможет понять , в какой точке собственной эволюции мы находимся.
   Вот человек еще зверь или полузверь. Конечно, есть много неудобств в его жизни:"Ни лабаза тебе , ни газа", "Отправляешся под кусточком, а тебя в это время едят". Зато какие великолепные инстинкты бродили в этом полузвере.Какой аппетит, какой азарт охотника, почуявшего добычу, какой восторг первооткрывателя, перевалившего за не слишком далекий бугор, за который до этого еще не приходилось переваливать. И все вокруг полно тайны и сказки, страшной, но упоительной  И против этой картины представим себе чиновника с брюшком и лысиной, заполняющего "входящие" и " исходящие" и невольно воскликнем:"И это эволюция, это прогресс?!"
    Раньше можно было сказать, что эволюция произошла в сфере души и духа. Но то было раньше. А что теперь я расскажу в следующий раз.

 

 

 

 

Эволюция в масштабе цивилизации

 

    Открыв микроскоп и телескоп человек  увидел удивительные вещи, дотоле невиданные. Точно также изменение масштаба мышления позволяет увидеть то , что в другом масштабе было бы не разглядеть. Поэтому после "Эволюция в мсшшьтабе человека"- "Эволюция в масштабе цивилизации".
    В эволюции видов носителем эволюционной информации является вид, средством  передачи и закрепления  информации- генный механизм наследственности, а фактором зарождения новой информации- генная мутация.
   В эволюции в масштабе цивилизации носителем эволюционной информации является общество,средством закрепления и передачи  информации- культура, а фактором зарождения новой информации-идея. Общества, принимающие  эволлюционно прогрессивную идею, вырываютсмя вперед, общества, остающиеяс при эвуолюционно устаревшей идее или принимающие неправильную или хотя бы преждевременную- проигрывают.
    Когда Русь времен Владимира приняла христианство, она вырвалась вперед. Когда Россия времен Петра переняла с Запада эволюционно прогрессивные по времени идеи Возрождения и Просвещения, она опять мощно рванула вперед. Идеи социализма - коммунизма, принятые Россией в начале 20-го века судя по всему были из числа опережающих время. На короткое время и ценой колоссальных жертв Россия рванулась вперед, но вскоре решительно проиграла оставвшемуся при старых идеях Западу.
    Сегодня Россия не имеет господствующей идеи.Немножко свободнолго рынка, немножко социализма, немножко религии , немножко либерализма, немножко великодержавности и имперскости, немножко равноправного сотрудничесва со странами Запада и СНГ. Эта эклектическая смесь, не сплавленная в большую новую идею, временно сыграла и продолжает играть положительную роль-Россия не распалась на крутом повороте и выглядит сравнительно привлекательно... на сером Фоне. Но потому и привлекательно, что Запад, дающий этот серый фон, точнее его госаподствующая идея одряхлела, нуждается в реформации, а ее все нет.
   "Призрак бродит по Европе" (но не комунизма).

 

 

 

Плюрализм

 

    -Ты против плюрализма? Ты против савободы мнений? Все, мы с тобой не разговариваем.
   -Пардон, пардон! Раз Вы за свободу мнений, так выслушайте уж и меня. Я, между прочим, за эту свободу боролся, будучи диссидентом.За эту свободу боролись еще в Французскую революцию и она давненько уже завоевана или по крайней мере давно известна как таковая. Чего ж теперь то такой большой шум вокруг плюрализма, как будто его вчера только открыли, хотя с другой стороны он, якобы,то же самое? А того и шум, что это совсем не то, и под этот шумок вместо высококачественного продукта известной на рынке марки публике сбывают гнилой товар. Плюрализм- это "у каждого своя правда". Это не свобода каждого отстаивать свой взгляд на то, что есть истина, а отсутствие единой для всех истины, и отсутствие единого метода ее установления, точнее обоснования.Какая разница между этим и свободой? А вот какая.
   В науке, которая есть царство истины, Вам никто не запрещает верить в существование вечного двигателя и в то , что горение происходит благодаря флогистону. И не только иметь такое мнение, но и свободно распостранять его. И тем не менее практически никто этого не делает. Потому что наука доказала, что это не так, потому что в науке вообще есть доказательства, есть (на практике) единый метод обоснования того, что есть истина. А в гуманитарной сфере пропоганда  фашизма запрещена в большинстве цивилизованных стран. И тем не менее во многих из них он сейчас поднимает голову и нет никакой гарантии, что при благоприятных обстоятельствах ( вполне вероятных, заметьте, скажем, мировой экономический кризис) он вновь не победит в той же Германии или другой стране. Это потому, что в гуманитарной сфере нет ни единой истины, ни единого метода обоснования и  никто  никому ничего доказать не может.
   -Ну что ж тут поделать? В сфере естественных наук можно чего-то доказывать,а в сфере гуманитарных- нельзя Такова сельави.
   Да нет, не такова. Этот самый метод обоснования, на практике применяемый в сфере естественных наук,я, во первых, впервые записал в явном виде, во вторых,вопреки мнению большинства современных философов, доказал,что он таки единый и неизменяемый, и, наконец, показал, что его можно применять и в гуманитарной сфере (с соответствующими  изменениями). Показал это на примере марксизма, на примере религии и могу показать на любом другом примере.
   -Ну и что? -А ничего. Кому нужна истина? Власти? Так она будет объективно ограничивать эту власть.Оппозиции, как средство борьбы с властью? Так ведь она из той же породы, что и власть, и надеется сама стать властью. Зачем ей власть ограниченная истиной? Может быть правда нужна философам -этим профессональным исктелям истины? Так это ж про них сказал Ницше:"Мутят они свою воду, чтобы глубокой казалась она".Ведь дурь их на фоне единой истины видна будет. А если у каждого своя, то мели Емеля любую чушь, глубокомысленную на вид, прикрывшись акдемическими званиями и степенями. Журналистам? -Этим нужна сенсация,а не истина. А где набрать сенсационной истины для ежедневного заполнения газет? Но может нужна она простому человеку, обывателю? Ведь не у власти он и не у микрофона и не лезет к ним. И, казалось бы, от истины ему одна лишь польза будет. Казалось бы. Но не любит и обыватель истины и уж особо ее носителей и глашатаев. Ведь он себя тоже не за дурака считает. А тут выясняется, что его все время дурачили. и особенно обидно,что открывает ему это не кто-то там с властного, микрофонно-телевизионного или академическог Олимпа, а один по положению вроде бы такой же как и он сам обыватель. Нет уж, иди ты на фиг со своей истиной, так нам комфортнее на душе будет.

 

 

 

 

Прогресс

 

   На днях в одном из СМИ сообщили нам вскользь и между прочим, что давно обсуждаемый вопрос, происходит ли на Земле потепление, решился. Происходит. Но, успокоили, не стоит волноваться, тотальной катастрофы не будет. Ну подохнет от измаенения климата несколько миллионов (уже начали), но нас миллиарды.
   Действительно, тоже мне повод волноваться. Можно поволноваться гораздо приятнее посмотрев стриптиз, а если хочется убедить себя, что ты не дурак, можно поучавствовать с умным видом в какой нибудь теле тусовке, например, о том же стриптизе: искусство ли он?
   Да и что толку волноваться? Ну волновались по этому поводу какие-то психи, мнящие себя радетелями человечества, и 20 и 30 и больше лет назад, витийствовали в прессе, ну и что? Научный прогресс остановить нельзя! И вообще прогресс.
   Правда, давно уже возник вопрос, а в чем собственно прогресс и туда ли мы гребем? И куда, собственно, грести то нам надо? И много еще подобных вопросов.
   Вопросы то появляються, да ответов нет. А когда нет ответов, то волнуйся , не волнуйся - толку не будет. И народ это чувствует.
   Да и как простому человеку разобраться, где научно- фантастическая страшилка, на какие попадаешь через раз нажимая кнопки телевизора, а где научный прогноз. Ведь нету ладу и между самими ученными, особенно философами и прочими гумманитариями. Нету как раз по вопросам: что есть истина и где кончается наука и начинается не наука,и можно ли объективно обосновать общечеловеческие ценности или у каждого свое добро и зло. В любой философской тусовке, простите, высоконаучном собрании с маститыми академиками, вы услышите, что философия ничего не доказывает, она только обсуждает. Недаром столь распостранились выражения типа "философия производства колбасы" и ярлык философа стали наклеивать на кого ни попадя.
   И вот я нарушил эту "идилию" и предложил единный метод обоснования. Я уже писал об этом, но предмет столь важен, что не грех повториться. Метод отличающий науку от не науки и показал, что его можно применять и в гуманитарной сфере, и можно объективно обосновывать обще6человеческие "добро и зло", и можно наметить направление, куда нам грести, и на основании этого найти общую платформу и для разрешения межнациональных и межрелигиозных конфликтов, и для разрешения вопросов вроде: где прогресс, а где регресс в случаях генной инженерии, клонрования, пересадки органов и многих других, таящих в себе опасности для человечества. И вот что пишет заведующая сектором философии естественных наук Московского института философии Е.Мамчур в отзыве на одну из моих статей по единому методу обоснования: "Опровергая эти тезисы Куайна, А.М.Воин обращается к сформулированному им  "единному меттоду обоснования"...А.М.Воин убедительно показывает, что если наука действительно следует методу обоснования, то отрицаемая Куайном "привязка" к опыту обязательно существует". И т.д. Поясню, что Куфйн - основоположник постпозитивизма, выдвинувшего наиболее серьезные аргументы в пользу релятивизации науки, отсутствия у нее надежного метода обоснования своих теорий и т.п. Можно привести отзывы других философов на другие мои работы. Но что дальше? Я уже писал, что дальше ничего, но важность предмета требует это "ничего" несколько расшифровать.
   Дальше, когда упомянутая Мамчур предложила мне написать статью для ее сборника, что я и сделал, то директор института философии Степин надавил на нее, требуя, чтобы я признал его автором "единного метода" (хотя в последние 10 лет он прославился как "доказыватель" невозможности этого метода)и в результате статья в сборник не попала. Еще раньше он же воспрепятствовал выходу цикла моитх статей в журнале "ВЫопросы философии", когда редактор журнала Лекторский хотел опукбликовать их.А дирекетор Киевского института философии М.Попович, когда я предложил ему созвать международную конференцию по "единому методу" и смежным вопросам (напомнив.как собрали международную конфекренцию по этноэтике, украв у меня саму идею этноэтики и забыв пригласить меня на нее), ответил мне, что он "не намерен продвигать мои идеи". Идеи для него подразделяются не на истинные и ложные,не на важные для чвеловечества и неважные, а на его идеи и идеи его конкурентов. И философия для него не служение истине и человечеству, а карьерное поприще, где конкурентов надо давить.
   И давят. Преподаувание философии в Киево-Могилянской Академии и Соломоновом Унивеситете мне прекратили и не берут в другие. Не приглашают на конференции.Перекрыли печатанье в газетах и журналах И т.д. Если перечислить все , получится не миниатюра, а роман.(Интересно, не закроют ли мне после этого также доступ в Интернет?).
   А тем временем полным ходом идет не только потепление, но и производство генетически измененных продуктов питания, и клонирование, и многое другое с неясными, но потенциально опасными, последствиями для человечества. После овечки Долли были предупреждения, что дело непременно дойдет до клонирования человека и кончится клонированием ублюдков для завоевания мирового господства. "Ни за что"- уверяли нас сторонники "прогресса" "Будет только увеличение производства мяса и органов для пересадки". Но человека уже клонируют. Дойдут и до ублюдков. А вот мелькнуло сообщение, что скоро начнется массовое производство микророботов - убийц для военных целей. Без мале5йшего волнения, жизнерадостно так. Вот, мол, какой прогресс, как далеко сигает мысль человека. Просто пир во время чумы. Веселись, ребята, все равно скоро конец света.

 

 

 

 

Герои и негодяи философии

 

    Несколько лет назад в Москве вышла книга С. Шноля "Герои и негодяи науки". Непривычное , корябающее название. Герои - да, но негодяи? Нет, бывает… Ну какой-нибудь там Инженер Гарин из литературы или работавшие на Гитлера. Но стереотипное представление об ученном, а особенно представление ученных о самих себе - это "славные труженики науки, жертвующие.." и т.д. Есть , конечно, отдельные, которые за всю жизнь единственное  что сделали, это защитили диссертацию на тему "Влияние фазы луны на рост телеграфного столба", и ту не ими написанную. Но это исключения лишь подтверждающие правило.
     Ну, допустим, не исключения. Но главное не в этом. Изменились условия существования человечества и в негодяи теперь могут попадать не только бездари, занимающие не свое место. Сахаров осознал, что ядерное оружие в руках  советского правительства - это опасность для всего человечества. А его талантливые коллеги продолжали создавать это оружие для этого же правительства. Значит либо Сахаров - негодяй, либо его коллеги. В Чернобыле ученные- инжинеры, на смене которых произошел взрыв, потом оправдывались, что количество стержней для регулировки процесса было в тот день в реакторе ниже нормы потому, что у них на станции уже давно нарушались эти нормы. И не им самим и никому в обществе не пришло в голову,что они потому и были особенно негодяями, что нарушали нормы давно и также небрежно, как это делалось на любом советском производстве. Мы привыкли, что негодяи - это когда пристали к парню с девушкой, парня избили, а девушку изнасиловали. А эти- обычные добрые, хорошие ребята, ученные - труженники, которые жертвуют...
  Да что у нас крыша поехала? - И да и нет. Мы сумасшедшие по неадекватности реакции на изменившуюся действительность. Но сама неадекватность есть следствие того, что наши нормальные, эволюционно сложившиеся психика и сознание не успевают адаптироваться к слишком быстро меняющимся обстоятельствам, темп изменения которых задаем мы сами. Мы стали похожи на стадо животных бездумно и безумно несущихся к пропасти. Развив наш интеллект и этим возвысившись над животными, мы тем не менее загнали себя в эволюционный тупик и поставили себя под угрозу выживания как вид из-за диспропорции между колоссальным развитием науки и техники и неспособносью охватить последствия этого развития и адекватно на них реагировать.
    Использование научного открытия связано не столько с его  сутью, сколько с устройством общесва, господствующей в нем системой взглядов и ценностей. А это сфера не физики с биологией, а философии. Ученный (если он заодно не философ), также как и рядовой гражданин, обязан с помощью философии попытаться разобраться, себе ответить на вопрос. куда может привести то или инное развитие науки. Но с помощью какой философии? Все, что твориттся сейчас в мире, показывает, что такой философии нет. Несть числа философий и философов, между которыми нет никакого общего языка. Фиолософия не выработала до сих пор единой общечеловеческой системы ценностей, которая особенно необходима сегодня, когда конфликты из-за разного понимания этих ценностей могут привести к уничтожению человечества. Ничего внятного не сказано на тему, куда нам надо развиваться, в чем , собственно, прогресс, какие главные цели человечество как таковое должно ставить перед собою.Необходимость ответа на эти вопросы актуальна была и в прошлом, но особенно актуальна сейчас.
   И вот я предлагаю философию, которая претендует дать все это. Конечно, может быть я не прав, может быть я "слишком много о себе думаю". Но посмотрим, что происходит. Вот 20 с лишним лет назад я прихожу к известному изтайльскому философу проф. Лейбовичу и приношу ему на суд мою теорию познания. Как ни много в мире философов,но не каждый день появляется новая, оригинальная теория познания, противопоставленная всем существующим. Конечно, может быть только я считаю, что это блестящая, опровергающая все предыдущие теория познания, а на самом деле это - чушь собачья. Если бы проф. Лейбович сказал мне так, я мог бы с ним не согласиться (если он меня не разубедил бы), но я не мог бы бросить ему упрек в нечестности. Но я бросаю его. Профессору Лейбовичу понравилась моя работа. Он сказал, что это великолепно, и что я должен продолжать дальше. Такова же была его реакция после второй части - теории детерминизма. Но когда я принес ему рукопись моей книги "Неорационализм" (включающей и эти и еще 3 части), он спросил меня,зачем я все это написал и отказался обсуждать и аргументировать свое мнение. Причина столь необычного превращения вот в чем. Лейбович - не просто преподаватель философии, а таки философ, имеющий свою позицию, не такую уж оригинальную (он был сторонник крайней свободы), но горячо защищаемую им публично, со своими наработками по части аргументации. Его философская позиция не была слишком уж глубоко обоснованной, начиналась не с теории познания и поэтому, когда я принес ему первые две чксти, он еще не видел, что мы с ним пересечемся на его любимом поле, и позволил себе быть объективным.А когда я принес всю книгу, одна из часте6й которой посвящена как раз свободе, он это увидел. Если бы он бал честный человек и философ служащий истине, он долже6 был бы спорить со мной, отстаивая свои взгляды (там, где они расходятся с моими), но он этого не сделал. В свете сегодняшней роли философии и того, на что претендует моя философия, эта нечестность - негодяйство.
   Тогда я нашел другого философа, заведующео кафедрой Тель-Авивского университета, проф. Розена. Ему понравилась уже вся моя книга и он сказал, что это надо обязательно публиковать, причем на английском, чтоб сразу выходить на мировой уровень.Но не успело это произойти, я сел в тюрьму. Не стану утверждать, что инцидент, из-за которого я сел, был специально подстроен для того, чтобы не дать пробиться моей философии (хотя не стану утверждать и противного). В дальнейшем для того, чтобы не дать пробиться моей философии, прортив меня применялось много и провокаций и клеветы и даже попытки физического устранения (и, полагаю, будут и еще применяться) Но я здесь пишу не о себе, а о философии и о философах. Проф. Розен так и не  издал моей книги. Оправдывает ли его факт, так сказать, моего "уголовного прошлого"? Не стану здесь приводить доказательства моей полной невиновности, которые суд не принял (хотя я готов их отстаивать и поныне в любом собрании). Проф. Розен не обязан был вникать в суть моего дела и имел прао удовлетвориться вердиктом сукда.Но что утверждает суд? Что на меня напали, что я защищался, но превысил необходимую меру обороны. (Повторю, я готов доказывать любому, желающему слушать, что я ее не превышал). Может ли превышение необходимой меры обороны служить основанием для отвержения необходимой человечеству философии? Нет , это - негодяйство.
    О господах Степине и Поповиче и их роли в зажиме моей философии я уже писал. О них и их коллегах можно было бы добавить еще много. Можно было бы сказать кое что и о некоторых западных философах, которым я посылал, правда не всю мою философию, а одну - две статьи (те, что пока что  смог перевести на английский). Но не хочу превращать миниатюру в роман

 

 

 

 

Эволюция власти

   Когда-то (да и сегодня в эволюционно отсталых обществах) единсвенным методом борьбы с противниками власти действительными и мнимыми, был физический: устранение, наказание для устрашения и т.д. Причем всех, кто полагался противником, еще и потенциално возможных и просто подвернувшихся под руку, для отстрастки. Грубо, не слищком эффективно и небезболезненно для самой власти. Накапливался протестный потенциал и усмирять нужно было вновь и вновь. Падал экономический потенциапл - не было энтузиазма.
    Тогда заметили, что во всяком брожении есть зачинщики, всякие там умные и буйные. Не обязательно, чтобы эти умники призывали к свержению власти. Достаточно чтоб они утверждали что-то противное тому, что утверждает влачть. Ну , скажем, заявил Галилей, что Земля крутится, а власть в то время молчаливо санкционировала вовсе не ею придуманное мнение, что Земля неподвижна. Вообще-то , если хорошо подумать, то тогдашней власти можно було бы глубоко плевать на то , крутится ли Земля или нет и в какую сторону. (Ну за искючением идеологов, выстроивших свою карьеру на утверждении неподвижности Земли). Но это если хорошо подумать. Проще же было посадить на всякий случай умника Галилея. В общем поняли, что если рубить головы таким умникам своевременно, то будет значительно спокойней в ближайшей перспективе, а далеко заглядывать не стали.
   Однако время шло, далекое стало близким и выяснилось, что хоть это и лучше чем дремать, пока не поднимется восстание, а потом рубить головы направо и налево, но тоже не самый тыц. Головы у умников отлетали, но порожденные ими идеи продолжали жить.
   Тогда был сделан следующий эволюционный шаг. Придумали голову умникам не рубить и в тюрьму их за идеи не сажать (это только привлекает внимание к этим идеям), но осожнять им жизнь так, чтоб не осталось ни сил ни времени двигать свои идеи. А для того, чтобы уже спродуцированные идеи сами не распространялись, спора с ними не вести, а вместо этого всячески дескредитировать авторов. Предствлять их такими дефективными, что от них нелепо было бы и ожидать чего-нибудь заслуживающего внимания. Того же Галилея сегодня если бы и посадили, то не с требованием отказаться от вращения Земли, а за воровство, изнасилование или еще чего-нибудь погнусней и попротивней.
   Не обязательно и в тюрьму человека сажать. Современные психологии наработали тьму приемов шельмования. Если любящий свою маму - наш человек, он - примерный сын, а если - не наш, то у него эдипов комплекс. Древним тиранам, у которых на службе не было психологий,до такого было не додуматься. Если человек успел обзавестись какими-то степенями, есть тьма приемов для понижения его авторитета. Если ты получил степень доктора на Западе (РhD) и являешся академиком международной академии и ты нащ человек, то все это будут пристегивать к твоей фамилии и всячески раздувать, а если - не наш, то даже если ты попытаешся подписаться таким образом под статьей, которую упрямый руководитель отдела газеты или зам редактора протолкнет несмотря на давлени на него, то статья выйдет и вообще порезанная и PhD и академика отрежут , а тебе обюъяснят, что "у нас эти степени не считаются и для нас ты только к. ф. м. н., которого ты получил здесь". Другой прием на понижение это опубликовать твою статью (если ее не вышло вообще завернуть) как письмо в редакцию по соседству с письмами пионера Васи и пенсионера Коли.
     Тут следует уточнить, что я имею в виду под властью (иьо возникает вопрос про демократию, независимость прессы и б. д.) Власть эволюционировала, конечно, не только по линии методов подавления. Произошло ее разделение на ветви, есть партии и есть определенная борьба между ними.Но несмотря на борьбу внутри нее, власть остается тем не менее единным оргаизмом,защищающим себя от пришельцев извне, не из ее среды. С другой стороны эта усложненность власти приводит к тому, что не все ее части принимают равное участие в конкретном подавлении. Что касается идей, то с древнейших времен при центральнолй власти существовали жрецы (ныне академики) за них отвечающие. Они определяют,какие идеи давить и не пущать, центральная же власть лишь санкционирует это. А зачастую могут давить и без ее ведома (хоть и от ее имени).Причем давят идеи не только  полезные для обющества, но и для самой власти в целом и вредные, опасные только для жреческой касты, ибо не от нее исходят и, следователно, дурь ее и проф непригодность высвечивают.
   Но вернемся к методам подавления. Для того , чтоб у человека не осталось сил на продвижение идеи, очень полезно отнять у него здоровье. Яды с древнейших времен применялись не только для мгновенного истребления, но и для медленного изведения. Несомненно эта техника усовершенствовалась. Ну а сколко новых средств для этого предоставила наша славная наука, это даже трудно вообразить: радиация, магнитные поля, ультразвук и ... не буду утомлять читателя перечислением. Вот только один возможный пример (о достоверности тут не приходится говорить, никто такие вещи достоверными не делает). В Киеве , на улице Владимирской есть институт какой-то физикиЮ, руководимый проф. Ситько. Там разработанны методы и приборы воздействия электромагнитными полями на пресловутые мередианы человека, на которые китайцы воздействуют иглами (аккупунктура). Естественно, разработанны с целью лечения. Но все зависит от дозы. При другой дозировке результат будет противоположный. Главное же, что у каждого человека - индивидуальная частота приема на меридианы, а волны, как известно , передаются на большие расстояния и проникают сквозь стены. Представляете, какое эффективное средство воздействия выборочно, тайно и на расстоянии. Конечно, об этом эффекте (в отличии от лечебного) никто не докладывал и я тоже говорю о нем , лишь как о потенциально возможном. При ближайшем рассмотрении тут может быть не все так , как это кажется с того расстояния, на которое я удален от предмета. Однако, более чем вероятно, что если не в этом варианте, то в другом, методы дистанционного воздействия на индивидуума сегодня существуют.
   Теперь зададимся вопросом, куда ведет нас такая эволюция. (Ведь эволюция это - не только усовершенствование видов, но и тупиковое развитие и уничтожение некоторыз из них). С одной стороны приятней как то, что теперь не рубят головы направо и налево. С другой - возможность появления и пробивания важных идей стала еще проблематичнее. А с третьей,как я уже писал,положительная эволюция человеческого общества (в отличии от животного вида) определяется именно такими идеями и в сегодняшней ситуации мы нуждаемся в них для выживания как никогда.

 

 

 

 

 

 

Мораль

 

   В Украине принят закон запрещающий порнографию. В Верховной Раде были за и против. Один из выступивших сказал примерно так:
   Ну что тут размазывать манную кашу по чмстому столу про невозможность  отличить порнографию от эротики. Вот - и он развернул журнал - картинка.  Кто из вас отважится утверждать, что это эротика , а не порнография?
   И здравый смысл победил.
   А за несколько дней до того я "принимал участие" в теледебатах жрецов, т.е. философов, психологов, социологов по тому же поводу. (Ведущий - Подрабинский, один из участников - философ Головаха). Вот такой получился "диспут":
    _Сейчас мораль страшно быстро меняется.
    -Мы идем в Европу, надо принимать европейскую мораль.
    -Нельзя ничего запрещать, все уйдет в подполье. Саморегуляция приведет к морали, соответствующей современным обстоятельствам.
    -Не об одной половой морали надо говорить.
    -Пардон, ребята, пардон! Если все так быстро меняется, то пока мы дойдем до Европы, мораль там поменяется и мы опять будем в дураках. И потом, это хорошо или плохо, что все быстро меняется? И зачем нам Философия и прочие  гумманитарности, если они не могут ответить на эти вопросы и если все само собой урегулируется и к лучшему, разумеется. История, однако, не подтверждает эту благую надежду. Содом и Гомора, моральный упадок, а затем развал Римской империи - это как раз результаты подобной саморегуляции.
   И вы говорите , "не надо запрещать, уйдет в подполье". Зачем же мы тогда запрещаем воровство и убийство? Они ведь тоже от этого не исчезли, а ушли в подполье. Но отменить законы запрещающие это вы не отваживаетесь, а о непоследовательности своей позиции стыдливо помалкиваете.
   Но я согласен с тем, что всего запрещающими законами и наказаниями не решить. Хотя они необходимы в любом случае, прежде всего как фиксирующие признанное обществом разделение добра и зла. Но очень важно на основании чего и как выработано это признание. Если это основание не убедительно для большинства, то закон будет мало эффективен. Мало того, порнография и иже с ней (ведь не об одной порнографии здесь речь) разлились на сей раз разливанным морем на Западе, а теперь и у нас, под влиянием определенных философий и психологий. ( В отличие от Римской империи, где это было саморегуляция). Эти философии и психологии "доказали", "обосновали", что все это есть добро а не зло. И вот теперь, ничего не противоппоставив этим "доказательствам", мы просто менячем закон. Ясно, ято эффект будет недостаточным и непродолжительным.
   Но это у вас ичего не доказано. Я построил теорию оптимальной морали, обеспечивающей обществу наивысшее качество жизни (при прочих равных) И показал, что она связана с фундаментальной природой человека и общества и поэтому практически не зависит от изменяемых обстоятельств, даже таких как строй и технический прогрес. Но прнять мою теорию оптимальной морали для господ академиков, значит расписаться в собственном безплодии.- Ни за что!Пусть рухнет мир и мы вместе с ним, но мы уйдем начальниками.
   А то, что реальная мораль последнее время скачет как блоха,- признак высокой неустойчивости современного общества. Опасной неустойсивости, если принять во внмание, что это общество обладает атомными игрушками и прочими средствами массового уничтожения и что оно раздираемо глобальными конфликтами. А главной причиной главного на сегодня конфликта между Западом и мусульманским фундаментализмом является как раз ощущение мусульман, что им навязывают западные ценности и прежде всего эту самую половую мораль, которая в ее сегодняшнем варианте включает порнографию и прочее. Если бы была принята оптимальная мораль, то ее мог бы принять и мусульманский мир без ощущения , что ее ему навязывают, а потому, что она является наилучшей для всех людей и потому что принимая эту мораль и мусульманский мир и Запад сделали бы шаги навстречу друг другу.
   А теперь по поводу того , что не одна только половая мораль - мораль. Я с этим согласен. Не в том, конечно, смысле, что половая - неважна, а в том, что совесть надо иметь, а господам философам, особенно специализирующимся на морали, тем более.Вот я делаю сообщение по своей теории оптимальной морали на отделении этики (т.е. морали) и эстетики киевского института философии. Присутствующий и дерижирующий членкор Пазенок после сообщения говорит-"Это не интересно." Ну я понимаю, если бы он сказал, что не может быть оптимальной морали, или что я не доказал, что она оптимальная. А то просто "не интересно", как про детектив или футбол. Т.е. теория оптимальной морали ему, специалисту по морали, не и нтересна на корню, неважно какая. Но это еще не все. Как одно из приложений моей теории оптимальной морали я ввел понятие этноэтики, не противоречащей общечеловеческой (В отличии от ницшеанскоого "у каждого народа свое добро и зло"). Через два месяца узнаю, что господин Пазенок организует международную конференцию по этноэтике, понятие которой он украл у меня, забыв даже пригласить меня на нее. Я прихожу к нему и спрашиваю: как же так? - Я не нашел вашего телефона, говорит, а то, что я сказал "не интересно", - это обыкновенные интеллегентские штучки".
   Вот такая себе не половая мораль.

 

 

 

 

История

 

   История – высоко многофакторная наука, точнее наука изучающая многофакторные процессы. И физика – многофакторна. Но разница в степенях. Кроме того, историки, даже знакомые с естественными науками, вроде Маркса и Энгельса, знакомы с ними недостаточно и мыслят в основном однофакторно. И получается, что у Маркса единственный фактор, движущий историей – материальное производство и распределение благ, у Момзена – военная техника и искусство(военное), у религиозных – дух. На самом деле действуют все эти и другие факторы и удельный вес их в разных обстоятельствах меняется, выводя на первое место то один, то другой.
    Хочу отдельно остановиться на духе, причем в узком смысле слова, т.е.на чисто религиозном. Когда в истории дух был фактором  №1? Можно довольно-таки с уверенностью сказать, что - только с появлением  иудаизма и только внутри него и в религиях вышедших из него : христианстве и мусульманстве. Даже в советском учебнике истории восстание Маккавеев объясняется не классическим марксистским мотивом – борьбой за материальные блага, а духовным фактором: евреи восстали потому, что Антиох запретил им поклоняться их Богу. Никаких изменений материального положения их в это время не происходило. Не знаю, как марксизм объясняет средневековые религиозные войны и крестовые походы, но вряд ли будет большой спор по поводк того, что главным мотивом здесь был дух, а не материя (хотя материя, наверное, тоже присутствовала).  Наконец, современный Ольстер и мусульманский фундаментализм – это уж точно не за материю. Бен Ладен был миллиардер до того, как создал Аль Кайду, и мог и дальше спокойно увеличивать свои миллиарды. И отлично знал что война никоим образом не увеличит его богатства.
   Можно попытаться утверждать, что религиозно – духовная мотивация бывала в истории не только в рамках иудео – христианства – мусульманства. И какую-то роль религиозный фактор, действительно, играл всегда (со времен шаманов). Но никогда он не был №1. Какой-то Ашурбанипал или Насирпал пишет, что он распял и изничтожил каких-то за то, что они говорили плохо о его боге Ашуре. Но он с таким же остервенением распинал и изничтожал и других, которые его бога не трогали. Т.е упоминание бога – это было так, как говорят израильтяне, «аль а дэрэх» (между прочим). Также и греки ведя захватнические войны, иной раз использовали как предлог «обиду» за какого-нибудь их своих богов и не исключено, что иной раз элемент обиды был. Но ясно, что не играл решающей роли. Ну, есть еще сегодня сикхи, проявляющие религиозный фанатизм и воинственность. Ноя не знаю подлинной мотивации их воинственности. Зато знаю, что они появились после христианства и мусульманства и вполне могли чего- то оттуда зацепить. В частности, они – едино божцы (В Индии то). Вот, например, «Аум Синрике».Несмотря на то, что они – японцы, они – фанатики от христианства, через Блаватскую,и травят синильной кислотой по Апокалипсису (в блаватском смысле его).
    О чем это говорит? С одной стороны, фанатизм, фундаментализм, войны, террор – это нехорошо и посему вроде бы бросает тень на монотеистическую религию. С другой стороны, в эпоху христианства войн было не больше, а меньше, чем в эпоху навуходоносоров и просвещенных многобожцев – греков и римлян. Поэтому вывод напрашивается другой. А именно, что, хотя религиозное чувство надличного заложено в природу человека, но многобожие, анимизм, тотемизм и прочее были ранними, неточными и посему не имеющими  достаточной силы интуициями человека в этом направлении. А единобожие, ведущее свое начало от иудаизма, - это гораздо большее приближение к истине в этом направлении и это превращает его в гораздо более действенный фактор истории. Но это - все еще лишь приближение, точнее – приближения, лучшие и худшие. Худшие и дают нам террор и «Аум Синрике». А вот восстание Маккавеев -  это проявление лучшего приближения. Ведь восстали не для завоевания, а за независимость и за дух.

 

 

 

 

Пророки и пророчество

 

 Многие рассматривают исполнение пророчеств как доказательство существования Бога и Божественного происхождения Библии. И заботясь о том, чтобы попасть в рай, еще и рвутся доказать, что все пророчества сбылись.
 А между тем в исполнении пророчеств, тем более обязательно всех, есть страшная мина под Иудаизм и Христианство. Ведь если все пророчества обязательно сбываются, это значит, что мир полностью детерминирован и у человека нет ни малейшей свободы выбора, а значит и моральной ответственности за свои поступки. К чему же тогда учить его морали?
 Вот, скажем предсказал Исайя, что будет тогда-то тогда-то такой царь Кир, который сделает то-то и то-то. И тот все это делает. Не может не сделать, ибо предсказание обязано сбыться. Но как же после этого мы можем говорить, что Кир был хорошим или плохим, и , спрашивается, какие основания будут в конце времен, чтобы помещать его в рай или в ад?
 И, вообще, какой тогда смысл к чему-нибудь стремиться (не только к морали). Ведь мы в этом случае всего лишь марионетки, у которых нет свободы выбора.
 На самом деле мир, конечно, не детерминирован полностью и, следовательно, человек отвечает за свои поступки. Как это увязывается с высоким процентом исполнения пророчеств, я объяснил в моей философии, в частности в «Моисее».

 

 

 

 

Краевая задача для человечества

 

 Во все времена народы сталкивались с этой задачей. Переодически тому или иному из них не хватало, по причине его умножения, земли и ее ресурсов. Но в былые времена решалось это просто: шли захватывать новые земли и ресурсы у соседей. И либо захватывали, либо исстребляли в войне немалое количество своих и чужих – тоже решение.
 Потом в дело вмешался технический прогресс. Оказалось,что можно,не расширяясь, увеличивать добычу всего необходимого для растущего населения с помощью науки и техники. Воевать после этого, правда, не перестали, но потихоньку создали новую краевую проблемму, которую раньше никто и вообразить не мог: не стало хватать, причем уже на всей земле, чистой воды и воздуха (ну и кой каких других вещей). Теоретически можно и эту проблемму разрешить на этом же пути – перейдем исключительно на замкнутые циклы производства, а заодно и потребления, и будем все регенерировать, как в космическом корабле.
 Пренебрежем тем, что на данній момент мы не поспеваем в этом смысле за ростом населения и техническим прогрессом и природа сама начинает нам помогать, сокращая рост населения за счет смертности, связанной с ухудшением экологии. Можно даже сказать, что все равно это лучше, чем исстреблять друг друга в войнах и, вообще, человек смертен и, наконец, поживем малость так, а потом наука нам и эту проблемму решит замкнутыми циклами. Но есть еще пара проблемм, порожденных научно техническим прогрессом и ростом населения, с ним связенным: появилась техничесская возможность уничтожения всего человечества и не одна, а все растущее число таких возможностей, нечаянных (Чернобыль) и чаянных, вследствие конфликтов. Конфликтность же связана с увеличением плотности населения как таковой, даже при полном удовлетворении ресурсами. Известно, что если поместить на малом острове без хищников стадо животных и предоставить им там неограниченно размножаться, подвозя пищу, то они начинают во-первіх, болеть, а во-вторых, становятся агресивными.
 Т.е. край все равно виден и надо искать принципиально новое решение задачи. Таковым может быть только прорыв в космос и освоение новых планет, пригодных для жизни. Но для того, чтобы мы дожили до этого времени, не самоуничтожившись, нужно две вещи. Во-первых, нужно ограничить, до освоения космоса, естесственный рост земного населения с помощью узаконенного в масштабе планеты ограничения рождаемости. Во-вторых, наложить временный мораторий на научные иследования, потенциально могущие привести к созданию новых угроз уничтожения человечества. Я знаю популярный вопль многих ученнях, что науку нельзя остановить. Нельзя было до сих пор, скажу я. Но, если на кону стоит выживание человечества, то можно. Вопрос цены. Здесь придерся отвалить полную стоимость. Кроме того, я еще до отъезда в Израйль был знаком в Киеве с группой ученных, физиков и биологов, которые объединились неформально для исследований в области парапсихологии. Они , по крайней мере по их словам, получили столь мощные результаты, что решили самораспуститься, не публикуя их, дабы результаты эти не могли попасть в руки советского правительства. Спрашивается, почему эти могли сделать это сами , а других невозможно и остановить?
 Что я имею в виду под временностью моратория? Я имею в виду: до тех. пор, по крайней мере, пока мы не разовьем гуманитарные науки так, что научимся разрешать наши конфликты, не прибегая к оружию (или угрозой его). Как я уже не раз писал, для этого нужно признание мого единого метода обоснования и внедрение его в гуманитарную сферу.

 

 

 

 

Пост постмодернизм

 


Термин этот не я придумал, мне приходилось его слышать на разных говорильнях, а впервые, лет с 5-6 назад. Никто это понятие, конечно, не определял, но я попробую, заодно встроив его в ряд.
Модернизм – это подлость прямолинейная, грубоватая, нахрапистая, с оттенком бравады и с претензией на героическую позу. Это всякие «андерграунды», «авангарды», «хиппи», «рокеры», вселенские съезды потрясающих гениталиями или просто гомиков и лесбиянок. Под лозунгом: а мы на всех положили. «Ирония». Нигилизм. Антимораль.
Постмодернизм это проталкивание тех же идей, но не с открытым забралом, а под маской «мы выше этого». Интеллигентность, отстраненность, объективное исследование, ирония и мы выше этого. Всего. И морали и антиморали. Мы против продажи женщин в сексуальное рабство, но при чем здесь мораль. Фи, какое грубое слово. Порнография? – Это свобода. Ну, конечно, надо защищать от нее детей, «часы передачи», отведенные места, но запретить ее вообще – это моральная цензура. Какая пошлость! Да, мы понимаем, что это не политическая цензура и не ведет к возврату тоталитаризма. Но все равно. Гомики – это тоже свобода.
Пост постмодернизм – это проталкивание все тех же идей и тоже под маской, но под маской, сделанной на уровне современного масмедийного и пиар искусства.
Вот вчера была передача по «Свободе» об опере, идущей в Большом театре, либретто которой написал некто Сорокин и которая вызвала протесты какой-то группы молодежи в Москве. Мотив протестов – Сорокин, мол, - аморал и хоть в этой опере он без матюков, по все равно, нельзя допускать его на сцену Большого театра.
Каюсь, грешен и провинциален, живу то в Киеве, а не в Москве, Сорокина вообще не читал и оперу эту не видел и не слышал. Так что вполне допускаю, что опера эта – искусство самой высокой пробы, а протестующие – самые низкопробные жлобы. Бывает. Но как на это реагирует «Свобода»?
То, что Сорокин – аморал, отрицается вяло. Основной аргумент – мол матюков у него нет. Ну, мы то знаем, что мат – это не всегда аморал, в жизни есть место и для мата, хотя конечно, не на сцене Большого театра. А тлить мораль без мата можно еще успешней, чем с матом. Далле утверждается, что опера Сорокина – это не модернизм и не постмодернизм, а высокое, глубоко человеческое искусство. – Ну если отъявленные пост модерны со «Свободы» заявляют в качестве похвалы, что «это – не постмодернизм», это зажигает у меня сразу сигнальную лампочку. Значит происходит очередная мимикрия, смена защитной окраски. Постмодернизм уже дискредитировал себя, что само по себе приятно (Помню, даже 5-6 лет назад, когда я выступал против него на меня шикали). Но почему мы им должны верить? Ну, рассказали бы нам чего-нибудь хоть о сюжете оперы, может дали прослушать кусочек. Нет, они за жлобов держат не только тех протестующих, но и всех нас. Мы вам говорим, что опера - класс. Вы что, сомневаетесь? Да вы знаете, с кем мы дружбу водим! – Далее идет перечень с пол дюжины имен лиц, разделяющих их мнение об опере. Ох уж этот мне приемчик, не знаю уж постмодернистский он или пост постмодернистский. В общем, эпохи шоу-бизнеса и пиара. Выступает такой-то, всемирно известный в Марьиной Роще. Все, кто думает так, как мы, - всемирно известные безусловные авторитеты. Все прочие просто не существуют.
А далее следует такое: - Эти психи, что протестуют, у них же на морде написаны их комплексы по Фрейду. Их всех надо к психотерапевту.
- Пардон, пардон! Значит, если на демонстрацию выходят «наши» (т.е. ихие), то это свобода и демократия, а если «не наши», то их надо к психотерапевту. И потом, ребята, вы же только что лягнули модернизм, заявив, что опера потому хороша, что там нет модернизма. А Фрейд – он же папа модернизма. Он же «освободил» всех от морали, «доказав», что природа человека не выдерживает насилия моралью, появляются эти самые комплексы.
Я не думаю, что это надо им объяснять. Знают отлично сами. Но вполне в духе модернизма, но по технологиям пост постмодернизма занимаются психотерапевтической обработкой коллективного сознания слушателей. Суть ее в том, чтобы, не заботясь о смысле, истине, логике, употреблять слова-коды, оказывающие психическое воздействие на человека, минуя его сознание. Вот например «комплекс». Подавляющее большинство не знает толком, что это такое. Зато у всех оно ассоциируется с чем-то таким противным, что возникает бессознательное желание отодвинуться от закомплексованного подальше и не иметь с ним дела. Специфика воздействия этих слов-кодов в том, что они переключают работу мозга с нормального, логического, здравого режима, на эмоционально возбужденный, алогичный, и как раз действительно закомплексованный. Грубо говоря, зомбируют нам мозги.
Тут я должен еще раз заметить, что я, решительно, не сторонник тех протестующих против оперы. Я их просто не знаю и может быть, если б знал, был бы против них еще больше, чем ребята со «Свободы». Мало того, я не являюсь противником «Свободы» вообще и в принципе. Я уж не говорю о том, что в советское время я, как и многие другие, обожал эту радиостанцию за ее роль в борьбе с тоталитаризмом. Я и сейчас в вышей степени отдаю им должное за эту самую борьбу, которая вновь стала актуальной по причине постепенного возрождения тоталитаризма в России. Но почему происходит это возрождение?
Я считаю, что одной из главных причин является этот самый модернизм – постмодернизм и т.д., с вытекающим из них тотальным бардельеро, которые начиная с некоторого исторического момента приклеились к демократии и сумели внушить многим убеждения, что без бордельеро не может быть демократии. Этим они ослабили и западные демократии, но последнее, имея мощные корни в традициях и психике своих народов, держатся пока на плаву. Русскому же народу в силу его истории и национального характера, эта «ментальность» глубоко чужда. И поскольку демократию ему пытались продать в одном пакете с этой ментальностью, он оттолкнулся и от демократии. И куда ж ему было после этого податься, как не к единоросам и Путину?
Когда-то против тоталитаризма и за демократию в Союзе боролись, рискуя жизнью, диссиденты. Это были люди высоко моральные. Солженицын до сих пор воюет с бордельеро. Правда, его конструктивная позиция далека от демократической. Этот в прошлом героический борец против тоталитаризма теперь борется за новый тоталитаризм: то ли за восстановление монархии, то ли за путинский авторитаризм. И сторонники модернизма – постмодернизма это используют, говоря: вот видите, кто против бордельеро, тот не демократ. Но Сахаров был демократ гораздо более высокой пробы, чем Солженицын, но тоже был против этого бардельеро (о чем, кстати, на «Свободе» не любят вспоминать). Наконец, и на Западе сексуальная революция произошла намного позже буржуазно демократической и несколько столетий западная демократия, бедненькая, обходилась без этого бардака. Т.е. было не как в Раю, конечно, но более менее нормально.
А в Союзе диссиденты боролись, боролись, боролись, а когда Союз развалился, приезжает Билли Джойль и заявляет, что рок-н-ролл победил тоталитаризм. И всякие шустрики с удовольствием это подхватили, потому что это помогло им оттеснить тех, кто боролся, и захватить на первых порах власть и дележ пирога. Оттого и дележ произошел безобразно, хотя, конечно, были тому и объективные причины. Но вряд ли, если бы дележ осуществляли Сахаров, Солженицын и иже с ними, он был бы столь безобразно несправедливым. Безусловно, сказалось и отсутствие у делящих моральных тормозов, а они, отмененные в половой сфере, не могут удержаться и в экономической. Вот у Гайдара эти тормоза были, так он по крайней мере лично не крал. Ну а несправедливость есть несправедливость, исходит ли она от царя или от демократов и любви к демократии русскому народу это не прибавило.
Ну а теперь дело приняло уже совершенно порнографический оборот. Чуть не главным борцом за демократию в России становится Лимонов, которого начинают признавать за такового уже и «Яблоко» и само собой «Свобода» - он же их родственник по модернизму- постмодернизму. Свободы, которые они лишь провозглашают, он осуществлял на практике. За это ему можно простить и то, что в последнее время он ходит в национал-большевиках. Неважно, все равно он – демократ, поскольку в бардельере далеко сиганул. А также потому, что против Путина.
Вот он пригрозил, что устроит в России революцию в стиле померанцевой на Украине. И на «Свободе» это серьезно так, с ученным видом, смакуют, почмакивая губами. Да, а что? Пусть Лимонов, главное чтоб Путина скинуть.
Вы что, ребята, уже в моразм там впали? Вы что, не понимаете, что в лучшем случае Лимонов в очередной раз дискредитирует в глазах россиян демократию, а в худшем будет гражданская война в стиле 18-го года, но с наличием на территории России колоссального потенциала атомного оружия, в результате чего чертям тошно станет не только в России. Потрясающе безответственное легкомыслие! Вот во время собственно померанцевой революции такой же шустрик, только с БиБиСи, советовал митингующим на Майдане поскорей идти на штурм Банковой. Полыхнула бы гражданская война? – Да черт с ней. На Украине же, а он в Англии. Ничем не рискует, но в глазах корешей – герой.

 

 

 

 

 

Вера и знание

"Верую, потому что нелепо"
 

 Знание - это убежденность в истинности чего-либо, основанная на опыте и логических выводах из него, поверяемых тем же опытом. А вера, согласно Тертулиану, сказавшему "Верую, потому что нелепо", есть нечто противоположное знанию. И этого взгляда придерживаются очень многие религиозные люди, как из рядовых, так и из богословов. Но ошибаются. Есть, конечно, отличие, но есть и общее.
 Почему человек верит? Почему он может или должен поверить, если до этого был неверующим? Человек начинает верить во что-то, потому что убеждается, что это - истина. Но убеждается не так, как в случае знания, тем более, научного. А как? Чтобы ответить, нужно вспомнить, что кроме рационального, в частности научного, познания есть и другие виды, в частности познание, даваемое нам искусством. Искусство ведь тоже дает нам истину, хотя и не всегда. Точнее настоящее искусство дает истину, не настоящее - обманывает, что, впрочем, имеет место и в науке: там тоже есть лженаука. Но как мы отличаем настоящее искусство от лже искусства, субъективно, конечно? Есть такое понятие - художественная правда. Т.е. я нутром чувствую: так могло быть, это ложится мне на душу, переживания, описываемые автором, близки моим в подобной ситуации (если бы я в ней оказался) и т. п. Вот, когда я читаю в Библии сцену "моления о чаше" Христа в Гефсиманском саду, я всем своим существом чувствую, что это - правда, что это не могло быть вымышлено. Хотя ничего опытного, подтверждающего эту сцену, нет не только в моем личном опыте, но и в каких-либо документах не библейского происхождения, дошедших до нас. А вот, когда я читаю в той же Библии, в Апокалипсисе Иоанна Богослова описание Царства Небесного со всякими зверями со множеством глаз в неположенных местах и старцами, добивающимися продвижения по службе с помощью бесконечного битья лбом об пол с воплями "свят, свят, свят" - я не верю этому. Сочинил все это Иоанн, чтобы доказать себе, а главное людям, что из всех учеников он был самым близким Христу. Никому Иисус не согласился ответить прямо на вопрос, что есть Царство Небесное, а отделывался лишь притчами, объяснявшими, как туда попасть (но не что там есть), а вот ему, Иоанну, открыл это в видении. А после всего, имея богатое воображение, Иоанн, скорей всего убедил себя, что было ему такое видение.
 Итак, и знание и вера есть убежденность в том, что нечто есть истина, только в первом случае эта убежденность имеет рациональное обоснование, во втором - художественное (или близкое ему по природе).
 Но и это еще не все. Хотя вера и не требует рационального подтверждения, подтверждения опытом и логикой, но я глубоко убежден, что она не должна противоречить опыту и логике. Ведь Бог есть истина, а истина не может быть противоречивой. Наш рациональный ум дан нам тем же Богом, что и наша душа, чувства. Дан для постижения истины. Противоречие между истиной рациональной и истиной веры может быть только кажущимся, преодолимым. И наша задача искать разрешение таких противоречий. А тертулиановское "верую потому что нелепо" - ересь чистой воды, противоречащая воле Бога, который есть истина.
 Кстати, сегодня мало богословов открыто поддерживают Тертулиана, но подавляющее большинство принимают его постулат на практике. Не хотят они искать истину и устранять "нелепо". Поделились на конфессии и каждая пасет свою паству со своими "нелепо", яростно сопротивляясь любой попытке обсуждения видимых противоречий, требующих разъяснения.

 

 

 

 

Личность в исторической перспективе

 

      В перспективе от 100 до 1000 лет, примерно, всякие кровавые ублюдки, вроде Сталина, Гитлера, Чингисхана, становятся «великими завоевателями». Но в перспективе 1000 лет и более аналогичные типы, всякие Навуходоносоры, Ашурбанипала и т. п. – это лишь черный фон, на котором сияют ослепительные звезды законодателей и творцов ценностей: Моисея, Иисуса Христа, Будды, Конфуция. «Но тихо вращается мир вокруг создателей новых ценностей».

 

 

Современная софистика

 

   Сегодня по радио услышал окончание беседы какой-то журналистки с каким-то современным оракулом - политологом, психологом, психоаналитиком, социологом, сексологом или еще каким-то в этом роде. О проституции. О ее запрете.Расклад ролей понятен.
   Он
   -Зарпет ничего не дает, все равно будет проституция.
   Она
   -Но ведь и киллеры существуют, несмотря на запрет убийства. Может разрешим убийства?
   Он взвивается в восторге от того,что поймал ее на домашнюю заготовку
   -О! Это совершенно некорректное сравнение. Убийство - это насилие, а здесь по соглашению сторон.
   И она польщенная, что удостоилась беседовать с таким тонким и глубоким собеседником, млеет
   -Да, да, да.
   А между тем ее сравнение было совершенно корректным. Речь то ведь шла не о насилии или не насилии, а о том, что запрет не может полностью уничтожить проституцию. Именно это был его аргумент в пользу незапрещения проституции. И этот аргумент полностью разрушаеатся сравнением проституции с убийством и воровством, запрет которых тоже не устраняет их полностью.
   Но вместо того,чтобы признать это, он передергивает с помощью типично софистического приема и вместо битого аргумента подставляет новый, что мол де проституцию не следует запрещать поскольку она - не насилие. Т.к. ее пример был против первого его аргумента, то против второго он не действует, но она не замечает подстановки и сдается. Но второй его аргумент точно также не стоит выеденного яйца, как и первый, и опровергается точно также, только другим примером. Распространение наркотиков тоже не есть насилие, не хочешь - не покупай, но оно запрещено. Может разрешим?
   Вообще вся эта публика, вроде оппонента журналистки, специально упражняется в софистике. Изобрели коммуникативную философию, суть которой к выработке этой техники и сводится,психологии вроде бихевиоризма, нарабатывающие психотехники с той же целью и т. д. Устраивают всякие курсы, семинары и клубы, где совершенствуются в этом искусстве. Один такой я посещал. Он назывался молодежный философский клуб. Когда я увидел, что они не очень-то преданны истине, и упрекнул их в этом, они мне прямым текстом сказали, что не истина их цель, а научиться побеждать в споре для успешной карьеры.
   Софисты, как известно, предали смерти Сократа за его преданность истине. Современные их собратья ушли недалеко от них.   
   

 

 

 

Лем и Лосев - две крайности, которые сходятся

 


   По Лосеву - все в руках Божиих и поэтому не надо ни особенно волноваться по поводу того, что будет с человечеством, ни напрягаться, чтобы что-то изменить или предотвратить. От атомной бомбы оно не помрет, Бог спасет, а если не спасет - тоже не беда, значит - конец света и продолжение на том свете.
   По Лему - все в наших руках, можем устроить жизнь как в Лузании, а можем - как в Курляндии. Но все равно, не стоит ни суетиться, ни волноваться, ибо как бы мы ее не устроили, все равно будет д...мо, только разной консистенции. А если подохнем все - тоже не жалко...такой жизни.
   Конечно, я упростил и Лема и Лосева и, так сказать, проэкстраполировал выводы из них. И все таки это то, что их них следует.
   Резюмэ: при всем моем уважении к обоим, это все таки - подлое умничание. Даже если есть тот свет, то все рвно Бог велел нам заботится об этом. И во всей истории бывало хуже и лучше.И то и другое было и будет только результатом наших действий. Что посеем, то и пожнем, не мы, так наши дети.

 

 

 

 

Социалистический дундукизм

   
   Болезнь не заразная, но прилипчивая.  Ты говоришь ему о бородавках в Бразилии, а он тебе, что если бы в Бразилии был социализм, там не было бы бородавок. – При чем здесь социализм – изумляешся ты и ты пропал – он приклеивается к тебе с лекцией о социализме на пол часа. Он говорил бы и больше, он может говорить о социализме до бесконечности, но ни один нормальный человек больше получаса не выдерживает и во избежание мордобоя, спасается бегством.
   Недавно встретил одного такого. Он сказал мне, что читал мои статьи и они ему понравились. И я попался на эту удочку. Вместо того, чтобы сказать ему, что статьи не мои, а однофамильца, я сказал: «Очень приятно». И он тут же прихватил меня суплесом:
   -Но есть в них один маленький недостаток
   -Какой? – с тоской в голосе спросил я, заранее уже зная, какой он будет.
-Не упоминаешь ты в них о социализме.
Я сделал отчаянный рывок, чтобы отклеиться.
-Послушай, я страшно спешу…
 -А ты в какую сторону? На метро? Ну и я туда же. По дороге и поговорим.
Только когда мы доехали до центра и перешли на другую линию я преодолел оцепенение и перехватил инициативу:
- Тебе в какую сторону? В ту? Ну а мне в эту – с плохо скрываемым злорадством сказал я ему и кинулся бежать.
 

 

 

Фельдкурат Отто Кац и гегелевское отрицание отрицания


    Утверждение в данном случае – это Учение Иисуса Христа. Его отрицание – это практика Церкви и стиль жизни многих ее представителей, особенно в Средние Века, но в той или иной степени и позже, и в наши дни. Это - Инквизиция, сжигание еретиков, включая ученых, религиозные войны, слияние со светской властью и притеснение вместе с ней народа, персональное обогащение за счет этого священников, их пьянство и разврат.
    Фельдкурат Отто Кац является отрицанием этого отрицания в том смысле, что хоть он тоже пьяница, развратник и картежник, но не притесняет народ (Швейка), добродушен, весел и не относится всерьез к своей обязанности вдохновлять солдат на никому не нужную войну. Поэтому на фоне предыдущего отрицания он выглядит вполне симпатично.
     Но, хоть это и пример отрицания отрицания, но Гегеля он не подтверждает, а наоборот. По Гегелю отрицание отрицания ведет к прогрессу, конечный продукт лучше изначального. Здесь этого никак не скажешь. Здесь это всего лишь более-менее симпатичный продукт гниения австрийской империи, приведшего к ее развалу. Таких не гегелевских примеров отрицания отрицания можно привести еще много. Это лишний раз показывает, что гегелевскую диалектику никак нельзя рассматривать, как непогрешимую теорию, к чему склонны многие философы. (Смотри также мои статьи «Диалектика» и «Побритие бороды Карла Маркса и научен ли научный коммунизм»).

 

 

 

 

Люба и Чернобыль. Современная сказка

 

    Давным давно, в советское еще время, в некотором царстве, неком государстве, в городке Славутич возле Чернобыля жила была девочка Люба по фамилии Ковалевская. Не такая уж она была маленькая, эта девочка, лет ей было за 30 (сказка то современная). Городок же Славутич может для некоторых и был за тридевять земель, но для многих других, к сожалению, нет. Зато сказочным он был вполне, ибо обитало  неподалеку от него  страшное чудовище – Чернобыльская атомная электростанция. Полыхал внутри него великий огонь. Пока чудовище спало, огонь не обжигал людей, а наоборот, давал им тепло и было им хорошо. Но горе было тому, кто разбудил бы чудовище, горе было бы и всем людям. Проснувшееся чудовище извергало из себя пламень и, выдохнув малую часть, убивало тысячи и калечило миллионы, а выдохнув все, могло погубить весь род людской. А чтобы оно не проснулось, были приставлены к нему слуги из людей, именуемые ученными и инженерами атомщиками. И должны они были холить и лелеять чудовище во сне, кормить его, мыть и ублажать по очень строгим правилам. И даже малое нарушение этих правил могло привести к страшному пробуждению чудовища.
   Девочка же Люба была редактором местной малолитражки, в которой писалось в основном про чудовище и про «наших славных тружеников атомной энергетики». И хотя в атомной энергетике она не слишком разбиралась, но мозги имела не вывихнутые генеральной линией партии и стремлением выжить и «быть как все». И видела, так сказать невооруженным глазом, что слуги чудовища нерадивы зело или, говоря по современному, бардак на станции невообразимый. Т.е. бардак был обыкновенный советский, который ныне плавно перешел в постсоветский. Невообразимым же было то, что он имел место не на мясокомбинате или на каком-нибудь заводе 3-й категории, производящем метизы, а в логове страшного чудовища.
   И девочка Люба поняла, что если так будет продолжаться, то чудовище рано или поздно проснется. А поняв, написала об этом статью, но не стала помещать ее в своей малотиражке, которую мало кто и читал, а послала ее в одну из центральных газет, может в саму «Правду». «Правда» подобных статей без визы ЦК не публиковала, а ЦК такой визы никогда б не дал, потому что позорно было признать, что такое может твориться на советской атомной станции. Но ведь это ж сказка. И то ли в дело вмешался добрый волшебник, то ли руководитель отдела и главный редактор были зело пьяны в тот раз, но статья каким-то образом вышла. Но поскольку не с одобрения ЦК она вышла, то никаких последствий именуемых в том царстве мерами, для слуг чудовища не последовало. И те, немного подрожав с испугу по выходе статьи, продолжили свое дальше и даже «портвейном усугубили» на радостях. И 3 месяца спустя чудовище проснулось. И проснувшись дыхнуло на малую мощь и погибли тысячи и пострадали миллионы.
   И опечалился народ той земли, а правители и жрецы - академики, отвечающие за чудовище, испугадись , как бы народ на них не возложил вину за случившееся. И вспомнили про статью девочки Любы и поняли, что статья эта их особо изобичает: как это они, мудрецы,не додумались, до чего додумалась простая девочка, и даже на ее статью не обратили внимания. Они, положим, в гордыне своей ни на кого вообще внимания не обращали,но народ то этого не должен был знать. И стали они судить рядить, что им с Любой делать. Сначала сгоряча решили по старинке
     -В тюрьму ее, чтоб "не была слишком умной" (т.е. умней их).
   Но тут один не совсем глупый мудрец заметил, что момент для этого не подходящий - может это направить народную мысль еще более по неверному пути (т.е. против них).
   -А может наградим ее - предложил еще один
   -Ну нет уж! - взревели теперь все остальные хором - Такую...еще и награждать! Ни за что! Да и возбудит это народ в неправильном направлении не меньше. Ведь дурь то наша все равно высветится.
    И тут первый мудрец, воистину был малый не дурак, сказал
    -Не надо ее ни сажать, ни награждать, а надо сделать так, чтоб ее впредь не видно и не слышно было.
   И выкинули девочку Любу с редакторской работы и ни на какую другую больше не брали и не умерла она с голоду только потому, что муж продолжал работать инжененром. И это тоже было сделано специально, чтобы голодная Любина смерть не возбудила нардную мысль в "неправильном направлении".
   И действительно народ скоро забыл про Любу и ее статью, да мало кто ее и читал или слышал о ней. Но Чернобыль народ все-таки не простил своим правителям и хоть не восстал против них, но стало все разваливаться с тех пор в том царстве оттого, что никто ни во что не верил уже, и  кончилось тем, что разалилось оно на несколько новых. Чернобыль вместе с девочкой Любой достались Украине. В новом царстве, казалось, можно было бы и вернуть Любу на ее прежнюю работу или другую какую дать, но ни народ, ни новые правители уже не помнили о ней, как будто ее никогда и не существовало.
   Но о страшном чудовише не забыли. Наоборот, в каждую годовщину его пробуждения устраивали всенародные публичные толковища на эту тему, на которые приезжали знатные заморские гости и гоголем прохаживались и выставлялись те, кто уже после пробуждения чего-то где-то вякнул или написал на эту тему и сделал на этом кусок имени.И вот однажды приехал на это толковище принц из великой заморской страны, Дин Раск или кто-то вроде него. Встречали его правители и знатные люди государста, включая тех, кто на Чернобыле прославился. И только начался бал, как принц вдруг спросил
   -А где же Люба Ковалевская?
   -Какая Люба? - не поняли его
   -Ну та, которая за три месяца до взрыва предупреждала, что так будет.
   -Ах, извинте,мы просто ослышались. Любочка Ковалевская, наша слаавная девочка! Она просто сегодня не смогла, у нее муж...нет ребенок заболел. Но завтра Вы ее увидите.
   И тут же шестеры сломя голову кинулись искать Любу, нашли, помыли, почистили, одели, причесали и на другой день Люба предстала перед принцем и принц полюбил ее с первого взгляда и женился на ней. Тут и сказке был бы конец, если б это была старая сказка. Но сказка современная и Люба была  замужем, принц тоже женат. Так что и не поженились они и сказка на этом не кончилась. Но все же почти как в сказке Любу после этого начали везде печатать и даже по телевизору один раз показали. И можно было бы на этом сказку закончить, тоже ничего получилось бы.
   Но хоть "сказка - ложь", а я доскажу до конца правду. В правде тоже есть намек - "добру молодцу урок" Писала Люба и публиковала после этого статьи талантливые и с душой и нужные обществу. Но не только правители, но и народ не любит у нас "сильно умных". И заметив это, а также и то , что за "бугром" ее не вспоминают более, через некоторое время перестали Любу печатать.И где она теперь и что с ней, я не знаю. И это уже конец сказки.
   Но поскольку сказка современная, то урок из нее я добалю для особо непонятливых.Конечно, каждый народ сам решает, кого ему читать и кого почитать. И после этого "имеет то , что имеет". Но ведь народ это также и будущие поколения. И получается, что мы решаем за них, их согласия не спросив. А будут ли они согласны, если от нашего выбора, кого почитать, случиться  еще один Чернобыль? (Если они сами тогда будут).   
   
 

 

 

 

           Оглавление

Аннотация                                                                                       1

 

       Рассказы

1. Благородство                                                                                1

2. Первая камера                                                                             16

3. Тюремный учитель                                                                     27

4. Бакланы                                                                                        38

5. Поединок                                                                                      45

6. Пастушья сумка                                                                           54

7. Королева                                                                                       61

8. Философия бегающей собачки                                                  79

 

         Эссе

1. Чего не знал Заратустра                                                            83

2. Выставка американской живописи                                          113

3. Психотерапия, мораль, современное искусство и прочее     119

4. Выставка современной живописи в Киеве                             122

5. Интернет культура                                                                    124

6. «Деньги» Золя                                                                           127

7. О вреде психологии                                                                  128

 

      Философские этюды и миниатюры

1. Природа и человек                                                                   133

2. Притча Шноля                                                                          133

3. Эволюция в масштабе человека                                              133

4. Эволюция в масштабе цивилизации                                       134

5. Плюрализм                                                                                135

6. Прогресс                                                                                    136

7. Герои и негодяи философии                                                    137

8. Эволюция власти                                                                      140

9. Мораль                                                                                       142

10. История                                                                                    143

11. Пророки и пророчества                                                          144

12. Краевая задача для человечества                                          145

13. Пост постмодернизм                                                               146

14. Вера и знание                                                                           149

15. Личность в исторической  перспективе                                150

16. Современная софистика                                                         150

17. Лем и Лосев – крайности, которые сходятся                       151

18. Социалистический дундукизм                                               152

19. Фельдкурат Отто Кац и гегелевское отрицание отрицания 152

20. Люба и Чернобыль. Современная сказка                               133

Оглавление                                                                                      155

 

 

 

Александр Воин
2016-09-17 18:14:34


Русское интернет-издательство
https://ruizdat.ru

Выйти из режима для чтения

Рейтинг@Mail.ru