ПОЛЕТ

Часть 1. Зона турбулентности

Духовного отца надо слушать внимательно. И стараться исполнять, что тебе предлагается сделать, может, даже и не раздумывая.

Племянница приехала из Калиновки в начале года. Была общительна и радостна. Сообщила, что купила себе квартиру, с гордостью говорила о суммах, которые она тратила на покупку холодильника и подушек на диван. На пальце у нее красовалось мамино золотое обручальное кольцо. Показала фотографии: «Дедушке сделали фотосессию, вот тут мы все». На фотографии стояли довольно улыбающиеся племянники и сестра, и сидел растерянный, болезненный папа с комплектом медалей на военном кителе. Другой снимок был с папой у елки, украшенной белыми бумажными цветами. На фоне стены свешивался искусственный венок и белый носок в духе западных традиций.

– Я сделаю большое фото, во всю стену, в новой квартире! – и назвала как бы случайно моего отца «родителем», в доказательство своей любви к дедушке.

Глядя на фотографии, я подумала, что папа, возможно, скоро умрет. А радость племянницы я приписывала купле квартиры.

Прошло немного времени, и позвонили из Калиновки, но только не мне, а дочери.

– Мама, как ты себя чувствуешь? – решила она перезвонить мне.

– Температура, – прохрипела я.

– Дедушка болен, метастазы, ему осталось немного жить, но от дедушки скрывают. Я думаю, тебе надо туда ехать, – заботливо проговорила дочь из трубки.

– Почему же они сказали тебе, а мне – нет? – «они» – это сестра со взрослыми племянниками.

– А ты позвони и узнай, это же твой отец! – начинались проблемы, к которым я не была готова.

– Я не могу ехать, у меня тоже инвалид, – продолжала хрипеть я, – и собака. Что же будет с собакой? – в другом конце города меня не понимали.

– Возьми их с собой, – еще заботливее сказала дочь.

Был февраль месяц, когда отца положили в госпиталь, в начале марта у него день рождения.

«Дочь права, надо ехать, соберусь-ка я к этому дню».

Позвонила сестре: «Да, лежит в госпитале, врач сказал, что около полугода будет еще жить».

– А если я приеду…

– Его через неделю выпишут, как хочешь, – равнодушно проговорила она.

– Ну, может, на его день рождения?

– Да, наверное, будем отмечать этот день, не знаю.

Ну хоть так, как согласие. Потом к мужу: «У отца рак, поеду».

– Сдурела! Как ты можешь поехать, у тебя семья – я и собака, да коты!

– Дочь сказала надо ехать.

Звоню папочке: «Я буду на твой день рождения», – причина нашлась.

Ну и опять с дочерью: «остаетесь смотреть за собакой и за папой». Там уже сожалели, что меня надо куда-то отправлять. Вздохнув, я отправилась на вокзал и взяла дешевые билеты, повезло, что было время самого меньшего передвижения, а потом пришла к отцу Антонию.

Присели на лавочку: «Ну что там у нас?.. не говорят про болезнь? Сказать надо… Вы поедете провожать его в последний путь?» Я даже вздрогнула, так далека я была от этой мысли, и пожаловалась:

– Там все против меня!..

– Это не имеет значения. Проводить отца в последний путь надо.

– А я сейчас собираюсь ехать.

– Прежде всего вы должны узнать, хочет он отпевание или нет.

– Да мы его все равно отпоем!!!

– Вы должны спросить его – хочет он отпевание или нет. Хочет ли он, чтобы его как христианина проводили.

«Это будет очень трудно, просто невозможно!» – подумала я и сразу вспомнила отца-коммуниста, проведшего жизнь в армии, с правильными убеждениями: только партия дала образование, жену, квартиру, детей, отправила на восток, платила деньги, и бесплатный билет на самолет – туда и обратно. Эта же партия превратила его родину в чужую страну, откуда пришлось уехать беженцами. Оставили двухкомнатную квартиру с двумя лоджиями и дом с садом из сплошных яблонь в яблоках размером с маленький арбуз, полученный от тетки, воспитавшей его. Теперь он жил на другом конце русской земли – самой западной.

После смерти мамы он часто оказывался в госпитале, посылал за сигаретами солдатиков, говорил, что все нормально и самая незапретная тема телефонного разговора у нас с ним была про огород. Мне не разрешалось плакать, в трубку племянница кричала – «дедушке плохо!», «не н-н-а-до рыдать в труб-ку» – зловеще предупреждала она.

«Если от него скрывают, что он болен и скоро умрет, как же я вдруг стану говорить об отпевании?»

– …Вы должны сказать ему, и узнать, хочет ли он отпевание, – и отец Антоний встал, показывая, что все сказал.

Шла домой в глубоком раздумье. Маму отпевали не спрашивая, правда, за три месяца до смерти я вдруг к ним приехала, да еще с собакой. С мамой мы буквально подбежали на исповедь. Последние. И мама причастилась. А у папы даже пальцы не сгибались в трехперстие. Чтобы получить родительское благословение я сжимала его пальцы и его рукой осеняла на себе крест. А у мамочки хорошо получалось. В последний раз перекрестила – «Приезжай на мои похороны…»

Мужу рассказала про все – «Зачем ему говорить? Не даете человеку пожить спокойно!» Дочь тоже не могла понять, зачем спрашивать живого человека об отпевании. Дата рождения папы прошла, а он все еще оставался в госпитале. Перед отъездом я купила торт – торт был черно-шоколадным. Продавщица спросила: «Поставить табличку “С Днем рождения”»? – «Да, поставьте», – и она вдруг воткнула в шоколадную крошку плоскую сладкую картинку с цветочным венком. Подумала, «как венок на черной могиле». Вернулась: «Поменяйте мне эту картинку!» Развязали торт, поставили другую картинку – она смотрелась также. «Ладно, – вздохнула я, – пусть остается». И вечером на поезде поехала с тортом.

Встретив на вокзале, племянник сразу привез меня в госпиталь. Торт и вещи остались в машине. Он забежал к дедушке, провожая меня, но долго не оставался. Вечером сестра разрезала торт, а у меня пост, но вино пить можно. Пили шампанское. Она ела торт, у меня был винегрет с щупальцами кальмаров. В конце застолья решили перенести торт, он упал, и табличка “С Днем рождения” раскололась. Потом торт опять упал, и мы кое-как собрали его в коробочку.

Утром все ехали из Калиновки в город на работу, меня завозили в госпиталь, а вечером звонили, чтобы я собиралась на выход. Папа лежал в онкологическом отделении, хотя врачу запретили говорить о его болезни. «Нянька», увидев меня, удивилась: «А я думала он одинокий, никто не приходит». Но у меня было свое послушание, которое трудно было исполнить. «У тебя рак!» – говорю. «Нет у меня рака!» – и брал сигарету. Я смотрела на отца и думала о невозможности разговора об отпевании, лишь робко настаивала на исповеди и причастии.

Надо уезжать, мы прощались, меня сразу везли на вокзал, папа оставался в госпитале, ему опять пообещали, что выпишут на следующей недели. Ехала в поезде и думала, зачем отец Антоний настаивал спрашивать об отпевании? Отпоем как-нибудь, хочет или не хочет, неужели так оставим? А если откажется? Крестик-то я ему одела, но покаялась батюшке на исповеди – страшно было спрашивать. «Ну что ж…» – и прочитал разрешительную молитву после исповеди.

Наступила Пасха. Потом День Победы – почему-то в бело-голубом цвете. Хотя победа всегда должна быть красной, как Пасха. Потом лето, огород, звонила и могла только по голосу узнавать о его состоянии. В госпиталь его уже не брали.

В декабре дочь говорит: «Мама, ты давно дедушке звонила?» Странный вопрос. Звоню. Подошел сам папа:

– Ну как ты, воин?

– Хе-хе, воин… Полетел бы в Сирию, да что-то не могу…  

И вдруг сестра сообщает, что у него отнялись ноги, лежит, мало ест.

– Папа, папочка!

– Я слушаю! – хрипло сказал отец.

Голос меня так поразил, что я заплакала. Но вмешалась сестра и закричала на меня:

– Говори нормально!! Что ты его уже хоронишь?

А мое послушание? И я начала понимать, почему надо спрашивать об отпевании. Если человек скажет – «отпевайте», значит, он выбирает веру, как исповедание Христа, которое зачтется в его жизни после смерти.

На всякий случай предупредила сестру, чтобы не выхватывала телефон у папы. Надо обязательно ему сказать:

– Это тело умирает, а душа-то живая! Когда душа пойдет в тот мир, там ей будет страшно и мрачно без Христа.

На следующий день я готовилась к разговору с папой: «спросить у него для утверждения веры во Христа – отпевать или не отпевать». Накануне подошла к отцу Антонию, остается ли мне это послушание?

– Да, надо обязательно спросить – отпевать или не отпевать его.

– Мне страшно, вдруг услышу что-нибудь не то.

– Бывает по-разному, мы не знаем…

С папочкой про здоровье уже не говорила, а сразу:

– Отец Антоний сказал… узнать… хочешь ли ты, чтобы тебя отпевали... Ты хочешь, чтобы тебя отпевали?

– Понял, – прошептал он.

– Папа! Ты хочешь, чтобы тебя отпевали! – радостно воскликнула я.  

Вечером, после исповеди, радостно сообщила отцу Антонию, что на вопрос об отпевании, папочка ответил: «Понял».

– Что такое «понял»? – строго спросил отец Антоний, – это не ответ!

– Но он же военный, а военные всегда отвечают – «понял!» или «так точно!».

Могла бы еще добавить, что на поздравления в феврале и на день рождения в марте из года в год папа сначала отвечал: «Служу Советскому Союзу!», а потом: «Служу России!».

Отец Антоний не принимал такого ответа: «Он должен был сказать – ДА. ХОРОШО. А вы мне что говорите?!» Я пыталась оправдаться, и даже спорить с батюшкой, что это и есть утвердительный ответ.

– Ну, если вы утверждаете, что он согласен, то будем отпевать, но под вашу ответственность, – пожалел батюшка, давая понять, что можно идти, завтра праздник святителя Николая. Встает со скамеечки, я тоже встаю.

– А я поняла, почему мне надо спрашивать папу про отпевание, – говорю, – это нужно не для нас, а для его последующей жизни. Человек, никогда не ходивший в церковь, он или принимает веру, или не принимает.

Отец Антоний внимательно посмотрел на меня:

– Благоразумный разбойник за свое признание Христа оказался первым в Раю, а исповедь, причастие и соборование – все связано.  Всего лишь сказал разбойник Иисусу: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» (Ев. Лк. 23:42).

 Наступило воскресение.

«Да, – в унынии думала я, – в конце концов пусть отец сам и решает, пока еще может говорить».

– Папа, с праздником! – и стараюсь говорить убежденно. – Тело человека умирает, разрушается, а душа остается, она уходит из тела и ее ждут там большие опасности, тут на земле она должна подготовиться. Неизвестно, куда она попадет, а для этого есть исповедь. Ты будешь исповедоваться и причащаться?..

– ДА. ХОРОШО… – тихо-тихо ответил отец.

Тут можно сказать, что отверзлись небеса или грянул гром, или Ангел вострубил. Слышала ли сестра?

– Ты слышала?

– Мне некогда… – и послышались гудки.

Нет, это не гром грянул, это я бухнулась на колени; и не Ангел вострубил – это были мои рыдания; и не небеса отверзлись – целовала маленькую икону Спасителя.

Пришлось звонить племяннице – согласится ли она договориться и привезти батюшку. Там, при госпитале, была часовня, телефон священника я знала.  Но этот священник дал телефон другого батюшки, который поближе к тем местам, где они все жили. Чтобы оправдать отца, сказала местному батюшке, что папа всю жизнь провел в гарнизоне, в советское время там храма не было, в доме все невоцерковленные, и большая просьба исповедать и причастить и, если можно, соборовать.

– Не волнуйтесь, у меня есть опыт, двадцать лет, – кротко ответил местный батюшка, – завтра рано утром я выезжаю.

Исповедь, причастие и соборование раба Божьего Павла совершились на праздник иконы Божией Матери «Нечаянная Радость». Неужели, все молитвами отца Антония?!

– Папа ответил теми словами, как вы говорили – «ДА. ХОРОШО», исповедался и причастился!

– Что ж, ладно.

Сестра и племянница местным батюшкой были недовольны:

– Он с нами общался, как будто мы «пьяные шнурки». Что ты ему сказала? Он нас спрашивает: «В храм ходите?» – «Ну заходим…» – «И мухи в храм залетают, и крысы забегают…», – и сказал им, что отцу осталось жить два или три дня. Не поверили.

Прошло на один день больше, чем предсказывал местный батюшка. Голос папы превратился в один еле-еле слышный вздох. Не зная, о чем говорить, придумала рассказать ему, как возвращаюсь из храма, вижу толпы людей, специально выезжающих в центр смотреть на светящиеся лампочки на елке с шариками. Толпы народа, а снега нет… сестра перебила: «Он уже не слушает. Завтра позвони». А муж пожаловался – «в дверь кто-то звонил, я подошел, долго стоял, а никого нет».

Наутро мою полы дома и думаю, почему, когда снится, что моешь полы, умирает кто-то, вот сейчас, вдруг позвонят и скажут – папа умер. Позвонила дочь:

– Мама, читай «Канон на исход души».

– Как это?

– Из Калиновки позвонили, сказали, что дедушка ничего не слышит.

С сестрой поговорить не удалось:

– Да, не могу разбудить его, пойду посмотрю. Ой, по-моему, не дышит, посмотрю получше. Пока.

Я вздохнула и стала читать «Канон на исход души». Только прочитала канон, сняла платок, опять звонит дочь:

– Мама, ты прочитала «Канон на исход души»?

– Только что прочитала.

– Дедушка умер. Теперь читай «Канон по исходу души»...

Была суббота. К мужу:

– Папа умер!

– Слава Богу! – и перекрестился, – отмучился.

– Я поеду!

– Куда?! А как же я, я один не могу оставаться, я ничего не вижу! Не уезжай!

– Мне надо ехать, я туда и обратно.

Поспешила на вокзал. Билет на ближайший поезд без телеграммы не дали. Что ж, самолетом что ли? Бегу в кассы Аэрофлота, да, есть один билет туда, а обратно можете выбирать, забронируем. А уже вечерняя служба начиналась. Две свечки взяла, одну за упокой, а другую Спасителю: «Устрой все, Господи, по Твоей милости». А после службы к отцу Антонию:

– Папа умер!

– Умер Павел?! Упокой раба Божия Павла в праведных селениях Своих.

– Благословите в дорогу, на самолет. …Блины-то будут не постные? Есть ли мне их? – может, разрешит, думаю, при таком случае.

– Нет, нельзя, если только начнут ругаться, тогда… – я не дослушала:

– Да свои напеку.

– Ну, можно так.

Часть 2. Несть бо человека...

Вот и третий день. Лечу самолетом, утреннее небо вокруг самолета такое плотное, как будто в нем жизнь. К маме ехала на поезде, весь состав знал, что мама умерла, и смотрели из окон, когда меня встречали в черных платках.

А к папе только самолетом, конечно, папа всегда был рядом с самолетами – ПВО – воздушная оборона, и голубые полоски на погонах, как небо.

После самолета пересаживаюсь с одной маршрутки на другую и добираюсь, наконец, до маленького городка, в центре которого церковь в готическом стиле с высокой крышей и башней. «Идите, договаривайтесь со священником», – сразу указала мне племянница.

Вошла в храм сестра с черной повязкой на голове. Поцеловались один раз, почему-то вспомнился Иуда, который поцеловал Христа в Гефсиманском саду и предал его. Не я ли, Господи, предам Тебя – спрашивали окружавшие Христа двенадцать учеников. «Не я ли, Господи, предам кого-то?» – подумалось мне.

Пошли искать местного батюшку. Он как раз и вышел: «Кто умер?» – «Майор. Вы его причащали, исповедовали, соборовали». – «Да-да, вспомнил. Умер значит. Хорошо, буду отпевать. А вы из Москвы?» – «Благословите». – «Бог благословит». 

Сестра и племянница колесили по маленькому городку, устраивая похоронные дела, я сидела за ними в машине и ела постные пирожки. Вечером выходим уже с сестрой из «маркета» – все с предновогодними подарками, а мы с продуктами для поминания, а в машине на заднем сидении разместился большой крест. Сижу рядом с крестом, думаю, папин крест приготовили, прочитала, а это мамин крест – «Р. Б. Лидии». На могиле мамы крест давно сломался, сейчас везли, чтобы поставить, им пригрозили, что для оформления документов проверят, действительно ли есть захоронение, а  как без креста узнать, лежит там кто-нибудь или не лежит, не раскапывать же.

Приехали в дом затемно. Племянник с соседом отправились на кладбище ставить крест. Мне показали, какой ремонт сделали в доме – новые двери, новые обои, все сожгли, что было – «такой костер во дворе был!». Папе купили шкаф, который он принимал за гроб.

– Давай помянем отца, – напряженно предложила сестра, – на столе стояла бутылка шампанского.

– Что, шампанским?

– Ну да, родители простят.

Я согласилась с ней, родители простят, закусили. Помощи моей не требовалось, потому что завтра придут добрые знакомые, которые все сделают. И легли спать. Меня положили в комнате племянника.

Странное у меня было пробуждение. Проснулась по-московски, на один час раньше, было тихо, комната освещалась с востока. На одной стене висели наклейки в виде карты мира, и части света состояли из контуров, закрашенных серой краской – один контур была Россия и прочие страны вместе с Африкой, а другой был из двух Америк. Америка почему-то располагалась со стороны востока, правее Японии. Из этих контуров вырисовывались два дула, которые соприкасались где-то на Камчатке и Аляске. Россия была похожа на автомат Калашникова, а со стороны Америки виднелось что-то вроде «кольта».

Дальше пошла совсем военная тематика. Папе, как офицеру старшего состава, полагался почетный караул, поэтому первыми приехали солдаты с ружьями. День был солнечным, но все-таки конец декабря, их разместили на веранде с подогретыми полами, накормив блинами. А потом папу привезли во гробике. Подоспел местный батюшка.

Началось отпевание, пригодилась маленькая бумажная икона Спасителя, а я ее хотела в госпитале оставить, папа сказал – «не надо», послушалась. И крестик есть. Отпевание совершалось на улице, пришли кто-то из соседей, местный батюшка расставил нас вдоль дорожки.

– Смерть это праздник или скорбь? – начал он, все молчали. – В церкви это праздник. Все службы, посвященные поминанию усопших, служатся в белых одеждах, белый цвет у нас праздничный цвет.

Не каждый человек может сподобиться перед смертью причаститься и исповедаться, даже если он давно воцерковился и ходит в храм. Это чудо могло произойти по молитвам родных людей, – и посмотрел на меня. – «Да нет, не родных, а молитвами отца Антония!» – Человек жил, служил Родине, про церковь не думал, а вот сошла на человека благость, нашел в себе силы исповедаться.

Потом батюшка перешел к земному.

– Вот у вас будут поминки, на столе будет стоять водка, вино. А поминки у нас это праздник или скорбь? – молчание смешалось с глубоким размышлением, скажем, скорбь, и пить будет нельзя. Но он продолжал:

– Пить, а тем более напиваться на поминках нельзя. Водку надо убрать в шкафчик! Поминки – это не праздник, как говорят «тещу хоронили, две гармошки порвали». Я вспоминаю, как служил в ближайшей области и на поминках там так напивались… – тут он не смог даже подобрать слова и печально сказал, – что-то ужасное.

Все были молчаливо согласны. Неожиданно, перекачиваясь, спустилась с крыльца, старая, лохматая маленькая собака и пошла к нам. Ее загнали обратно в дом, чтобы она не мешала батюшке.

Кладбище было рядом, за селом, поехали медленно на машинах. Племянник вспомнил, что священник то же самое говорил на похоронах бабушки. Да, хотя бы два слова запомнят, и то хорошо.

Прощались, целовали папу в бумажную полосочку на лбу. Племянница что-то прошептала папе и не стала целовать. Солдаты отошли на шесть шагов и прозвучали три автоматные очереди.

У мамы на могиле уже стоял новый крест, папе поставили такой же. Сначала уравняли, но подумали, что может поломаться, и закопали поглубже. Получилось, что папин крест стоял пониже. Так и в жизни было – папа был на один год младше и ниже мамы. Я смотрела на два новых креста и два земляных холмика, потому что на мамину могилку тоже подсыпали.

Новый крест сулил еще чью-то смерть. Участок огородили большой, земли на сельском кладбище было много, все стремились «лечь» где-то в городе, а на этом кладбище раньше «бомжей» хоронили. Место хорошее, тихое, деревца, поле, рядом проселочная дорога, едешь мимо на машине и помянешь. За заборчиком оставался еще клочок земли, сестра сказала – «а это уже мое место, тут меня и похоронят».

Как ни странно, но на поминках никто не пил, кроме нас с сестрой. Конечно, со стола ничего не убрали – водка стояла в графинчиках, вино в кувшине, компот. Сестра все время говорила, она обладала даром слова, я же напрямую сказала, что пока душу не отпоют, она ходит вокруг дома. Все на секунду замолчали.

А про отца сестра мало вспоминала, хотя рассказать было что. Родители прожили вместе 55 лет, без четырех дней. Папа не обращал внимание на мамины «интеллигентские штучки» – многочисленные подписки журналов и многотомных собраний сочинений, перелеты в Москву – «к маме поеду», и собак. Вино мы не покупали, потому что папа делал свое, и водка не водилась, была настойка на травах, и огород, коего никто не касался, кроме папы; грибы из тайги и даже корень женьшеня. Военная служба предполагала дежурства на сутки, военную тревогу, с прибежавшим солдатом, поэтому наше воспитание в виде приказов и команд было нечастым. Мы с сестрой в один год родили дочек, она у родителей, а я в Москве. Потом, позже, сестра привезла полугодовалого сыночка. Бабушка переживала за зятя – «детдом какой-то устроили!» Все были с его фамилией. Даже моего будущего мужа записали под его фамилию, вместо прочерка. Теперь папа назывался «дедушкой», и был кормилец не только одиноких дочек, но и внуков. Сестра активно участвовала в предвыборных кампаниях и уезжала на несколько месяцев в командировки, требовала внимания к своим детям и совсем прилепилась к родителям, продав квартиру. Я уже считалась устроенной, потому что вышла замуж, только не понятно всем было, зачем ходить в церковь.

За столом все время говорили, приближался очередной новый год, наступило 29 декабря. На полочке с книгами стояла пустая рюмка с засохшим хлебом и… та самая фотография папы у новогодней елки и венком на стене…

Когда уезжала, всех благословила, хотела перекрестить племянницу, а та отшатнулась.

– Испугалась? – кротко спросила я.

Самолет вылетал поздно. Когда родители приехали на Запад, папе очень нравилось здесь небо. Говорил, что нигде не видел такого неба. Сейчас оно в иллюминаторе самолета было черным, как обложка «Псалтири», которую я читала об упокоении новопреставленного Павла.

Вот и Москва, и Новый год, и опять шампанское. В разгар праздника прошли девять дней, постные блины не получались и превращались в блинные комья, что меня смутило, от нечистого сердца что ли, как в молитве, «несть бо человека, иже не поживет и не согрешит».

Самолет попадает в зону турбулентности, его сильно трясет, болтает, потом все проходит. Вышел пилот и говорит: «Я знаю, что кто-то молится, продолжайте молиться и дальше».

2016 год                                                                                                                                        Наталья Муратова

 Наталья Муратова